Она все еще любила Джулиана?
Нужно ли ей было оставаться замужем?
Хотела ли она?
Глава двенадцатая
Почему он это сделал? Джулиан понимал, что удовлетворительного ответа на этот вопрос у него нет. Вообще. Ничего, чтобы Флоре стало лучше, ничего, что его оправдает, ничего, что она сочтет имеющим смысл. Он не посмел сказать об этом Флоре – она вся пульсировала, излучая ярость и отчаяние; что бы он ни сказал, если это, так или иначе, не значило «прости», она бы только больше распалилась – но он и не думал о кольце все эти годы. Забыл, несмотря на все намерения и планы, о том, что оно лежит на дне шкафа для бумаг у них в гараже. Когда оно много лет назад вернулось к Джулиану – и, господи, они ведь даже не добрались прошлой ночью до того, где именно оно к нему вернулось, – он его сохранил, потому что это было обручальное кольцо. Что он должен был с ним сделать? Выбросить?
Он слышал, что внизу проснулась Флора. Сам Джулиан не спал ни минуты. Сидя в кровати, слушал обычные утренние звуки: шум воды, кофемолку, глухой хлопок дверцы холодильника, машинку для взбивания молочной пены, которую он подарил Флоре на день рожденья и которую она любила больше, чем та заслуживала. Он сидел и поражался, как вся его жизнь перевернулась с ног на голову за прошедшие двенадцать часов. Неужели только вчера, накануне выпускного Руби, они стояли с Флорой в этой комнате и мир, казалось, был полон обещания? Вчерашняя пачка евро так и лежала на прикроватной тумбочке Флоры – свидетель их последнего разговора перед тем, как Флора решила перерыть шкаф в гараже и случайно раскопала прошлое, которое Джулиан считал давно похороненным и забытым.
Нет, поправил он сам себя, не совсем так. Пора посмотреть в лицо неприкрытой правде, состоявшей в том, что он всегда в глубине души ждал, что обутые в «мартенсы» ноги Сидни снова ступят на его порог. Сидни была опасна, неустойчива. Годами ее имя высвечивалось на его сотовом при входящем звонке или в мейле на адрес «Хорошей компании». Джулиан никогда не отвечал. Стирал письма, не читая. Он понятия не имел, где она живет и чем занята. Последние несколько лет все было тихо, и он позволил себе поверить, что она, так или иначе, решила жить дальше. Он время от времени предавался двум соперничающим, но одинаково весомым фантазиям по поводу Сидни. В первой, более великодушной, но редкой версии она наконец встречала кого-то, кто делал ее счастливой, и забывала о Джулиане. Во второй, более частой и, к его стыду, доставлявшей больше удовольствия, она умирала. Ее хоронили. Кремировали. Она навсегда замолкала. Джулиан ни разу не потрудился выяснить, не сбылась ли какая-то из его фантазий. Не будите спящую ложь.
Прошлая ночь была тяжелой, но Джулиан знал, что это так, закуска перед настоящей яростью. Прошлой ночью Флора была в шоке. Он все ждал, что она начнет кидаться тарелками, драть его за волосы, колотить кулаками по груди, но знал, что ничего такого не будет. Флора не была истеричкой; она была вдумчивой и, пока не отрубилась на диване, уже начала подсчитывать в уме и поняла, что его история с Сидни захватывала и тот год, когда они пошли на семейную терапию к Мод Лэнгстром. Тот самый год, когда он не только мог, но был обязан признаться, что творит за ее спиной.
– Мод знала? – спросила Флора прошлой ночью, оглушенная и подавленная.
Каким-то чудом именно в этот момент позвонила Руби, сказать, что останется ночевать у Ивана. Джулиан ее не отпускал, тянул резину, расспрашивал, как там на вечеринке, весело ли ей. Когда он повесил трубку, Флора уже уснула. Он укрыл ее одеялом Джозефины, налил себе еще выпить и ушел наверх.
Он не врал Флоре прошлой ночью, но и всего не рассказал. Он не раскрыл еще одну правду, способную разбить ей сердце, – единственным человеком, знавшим о кольце и о Сидни, была Марго. Лучшая подруга Флоры.
У Джулиана был длинный обвинительный список (что угодно, кроме его собственной слабости), начиная с ливня в ту среду, с пронизывающего холода. Он опаздывал, потому что Руби отказывалась надевать дождевик и сапоги, и у него ушла целая вечность на то, чтобы вывести ее из дома (Руби он не обвинял – так далеко зайти не мог). Потом поезд линии F (с ней всегда были какие-то проблемы) остановили из-за пассажира, которому стало плохо, и Джулиан вынужден был пересесть на А или С в центр. Вода, лившаяся с потолка станции на Западной 4-й улице, означала, что вместо любимого места в дальнем конце платформы ему придется встать ближе к турникетам. Когда поезд наконец остановился и Джулиан шагнул в вагон, оказавшийся прямо перед ним, сел и поднял глаза, закончив протирать от дождя запотевшие очки, она стояла напротив – знакомое лицо, бесстыжая усмешка. Сидни Блум.
Джулиан не жалел, что в тот день встретил Сидни в метро, но и счастлив тоже не был, потому что невозможно было угадать, какая Сидни тебе достанется. Она могла быть лучезарной и счастливой, или мрачной и нервной, шумной и буйной, или любопытной и дразнящей. Иногда она переключалась между всеми этими состояниями в ходе одного короткого разговора. Но в тот день в метро ему попалась хорошая Сидни. Сказала, что работает в одном и том же офисе уже несколько месяцев, что там скучно, но платят хорошо и есть медицинская страховка, так что… Она все время ходила на прослушивания, но ты же знаешь, как оно, когда год не задался, но у нее было предчувствие, что все сложится. Нашла преподавателя мастерства, который ей нравился, – Джулиан знал эту женщину, они вместе работали в Сохо в прошлом году (критики в восторге, публика не оценила – типичная история его жизни), и Джулиан мог сказать о ней только хорошее. Сидни спросила, как Руби (не Флора, он это отметил), он показал ей пару фотографий, которые носил с собой в портфеле, и Сидни сказала все, что положено: какая красавица, у нее твои глаза, выглядит умницей.
– Похоже, у тебя все в порядке, – сказал ей Джулиан, когда они вышли из поезда.
Обнял ее, сказал, что рад был повидаться, и не соврал. Сидни улыбнулась, помахала ему на прощанье и пошла вверх по лестнице. Пообещали друг другу не пропадать. Выпить кофе в ближайшее время.
Переходя Канал-стрит, Джулиан подивился тому, какой нормальной выглядела Сидни. До встречи с Флорой они с Сидни пусть и с перерывами, но целых два года… Как это назвать? Встречались? Спали вместе? Выносили друг другу мозг? Был один злополучный месяц, когда они пытались быть парой. Джулиан тогда работал барменом, и она постоянно заявлялась к нему на работу, чтобы сделать «сюрприз», – садилась у стойки бара с бокалом мерзкого разливного вина и пронзала взглядом каждую женщину, которая задерживалась поболтать с Джулианом. Сидни приходила с полным карманом четвертаков и часами гоняла музыкальный автомат, пела и танцевала, хотя заведение было не из тех, где это принято. Увязывалась с ним домой по ночам, когда ему хотелось пораньше лечь и подготовиться к завтрашнему прослушиванию. Звонила в истерике из больничного приемного покоя, куда приезжала с уймой воображаемых симптомов. Если некоторые в начале отношений стараются показать себя с лучшей стороны, то Сидни, казалось, нужно было сделать все наоборот: выпустить вперед психа и вычислить, готов ли Джулиан прыгнуть в пропасть ради нее и с ней вместе.
И поначалу это работало, потому что если детство Джулиана чего и выдало ему полной ложкой, так это способности управляться с психами, быть спасителем. Чужая истерика рождала в нем спокойствие, и хотя он знал, что это нездорово, в спасении, в адреналине, вызванном слезами и притворной катастрофой, было нечто такое, что утешало, как любимое поношенное пальто, от которого попахивает гнильцой, но оно слишком удобное, чтобы его выбросить.
Сидни выросла почти в такой же невыносимой обстановке, как Джулиан. Это их объединяло – презрение ко всем, кто рос счастливым. В тот вечер, когда они познакомились, Сидни сказала:
– Если мне говорят: «Моя лучшая подруга – это мамочка», я бегу в противоположную сторону.
В мире, где было не принято признавать, что семейная жизнь бывает неприглядна, они с Сидни могли рассказать и что похуже. Он мог вспомнить, как отчаянно желал, чтобы мать не вернулась домой после своих блужданий; как сидел и смотрел на часы, представляя, что она умерла и лежит в канаве, что у нее случился удар, или сердечный приступ, или, что вероятнее, полный отказ печени.
А Сидни вспоминала, как в тринадцать лет начала класть под кровать монтировку, чтобы, когда отец со своими пьяными выступлениями переключится с матери на них с сестрой (тут они тоже друг друга понимали), можно было защититься. Она рассказала Джулиану, как однажды ночью проломила стену над головой отца, а он был пьян в дрова и решил, что она ему голову разбила, и упал на пол, рыдая и умоляя ее остановиться.
– Я все время об этом думаю, – сказала Сидни. – Если мне страшно или я нервничаю, то представляю в руках железку и понимаю, что все могу.
Он понимал.
Весь день после краткого воссоединения в метро Джулиан не мог отвязаться от мыслей о Сидни, и мысли эти блуждали в опасных местах. Вспоминалось то, что у них было хорошо, то есть секс. Сидни медленно расстегивает лифчик, встает перед ним, бесстыдно обхватывает груди ладонями. Опускается на четвереньки, приглашая взять ее сзади. Похабщина, которую она говорила, чтобы он кончил, то, как она себя трогала.
Джулиан заставлял себя прекратить, пытался думать о Флоре и Руби, обо всем том, что делало его жизнь такой хорошей, о разумном выборе, который он совершил. Но потом, словно прочитав его мысли, Сидни однажды вечером объявилась в баре на Хестер-стрит, где по вечерам зависали участники «Хорошей компании». Сперва народу было много, но вскоре остались только он и Сидни, заказали еще выпить. И еще. Потом он и Сидни на заднем сиденье такси. Потом он и Сидни у нее дома, голые, трахаются. Только так и можно было назвать то, чем они занимались; их разговоры всегда были чем-то вроде хитрой прелюдии. Тем вечером, когда они садились в такси, он прекрасно понимал, что произойдет.