– Знаю. – Она не хотела продолжать, но не удержалась: – Просто я думаю, что, если бы ситуация была обратной, я бы, наверное, подняла шум. Ради тебя. Я бы уперлась.
– В самом деле?
– В самом деле. Уперлась бы.
– На самом деле нет. Бесс сказала бы, что ей жаль, и тогда ты бы сидела сейчас и рассказывала мне, что ничего не могла сделать. И это было бы правдой.
Чарльз встал и заварил им чаю; он держал в буфете обильные припасы. Трейлер у него был куда более домашним, чем у Марго. Семейные фотографии, красивая ваза с букетом роз, вид у которых был такой, будто их срезали во дворе, вечная ароматическая свеча. После пятого сезона Марго перестала приносить на съемки личные вещи, кроме книг. Ее трейлер служил библиотекой для всей площадки, особенно для молодых актеров. Только на прошлой неделе Келси приходила за книжкой. Марго разволновалась, – может быть, Келси глубже, чем она думала? – но тут Келси сказала:
– Завтра верну. У меня после обеда интервью.
– Она тебе нужна для реквизита? – спросила Марго.
– А почему нет? Все так делают. Ну, знаете, чтобы казаться читающими.
Она взяла тоненькую книжку в бумажной обложке.
– Может, эту? – показала «На маяк». – Люблю Мэн.
– Там действие происходит даже не в Штатах, Келси.
Келси изучила обратную сторону обложки.
– Ладно, круто. Шотландию я тоже люблю.
– Тогда пожалуйста, – сказала Марго, безнадежно надеясь, что журналист окажется специалистом по Вирджинии Вулф и спросит Келси, что ей понравилось больше всего.
Чарльз протянул Марго чайничек дарджилинга и крохотный кувшинчик меда с крохотной ложечкой, на плетеном подносике. В этот момент она подумала, насколько Чарльз включен в происходящее, насколько он здесь и сейчас. Его трейлер был идеальным отражением его самого; он приносил сюда то, что любил. Марго пришло в голову, что, сколько бы они ни жаловались, – на Бесс, на ненормированный рабочий день, на сюжеты, на партнеров, – Чарльз был здесь счастлив. Они пили чай, и Марго велела себе – отпустить. Поступить красиво. Но потом ей пришло в голову кое-что еще. Вероятная причина самообладания Чарльза. Она поставила чашку на стол, и Чарлз быстро подсунул под нее подставку, защищая кофейный столик, который ему даже не принадлежал.
– Тебе это пойдет на пользу, – сказала Марго.
– Каким образом?
– Да ладно, Чарльз. Ты теряешь любимую жену Кэт. Заведующий хирургическим отделением – вдовец и отец-одиночка? Ты на этом целые серии получишь, не просто пару отличных сцен. Это станет твоей аркой до конца сезона. Хорошей аркой.
– Так я должен был уйти?
В кармане у Марго зазвонил телефон; она подождала, пока вызов переключится на голосовую почту. На минуту задумалась, не устроить ли скандал. Прикинула, не выскочить ли наружу, хлопнув дверью для пущей мелодраматичности, но лишь вздохнула и обмякла на стуле. У нее не было сил даже на это. Чарльз поставил чашку и пересел к ней.
– Я знаю, как погано, когда тебя увольняют. Убивают. Что угодно. Но, Марго, признай: ты одной ногой стояла на пороге, годами. У меня семья, ее надо кормить. Так что сама понимаешь.
По дороге в свой трейлер Марго думала о том, что сказал Чарльз. Это было правдой? Ну, в каком-то смысле. Она с готовностью согласилась на пилот, даже не думая, что сериал взлетит. Еще одна больничная драма? Их и так в эфире уже две, а эта ну самая традиционная к тому же. Марго и в голову не приходило, что она впрягается на десять лет, а то и дольше. Когда они в первый раз приехали в Лос-Анджелес, много лет назад, когда Дэвиду было трудно, она думала, что они просто сбежали на пару месяцев. Думала, что они вернутся в город ко Дню труда и все пойдет по-прежнему.
И вот где она оказалась десять лет спустя. Не то чтобы эти десять лет были несчастливыми, не целиком, но не таких десяти лет она ждала. Может быть, это было и хорошо. Может быть, теперь у нее появятся возможности, каких не было десять лет назад, когда она была юна и свежа, вся светилась обещанием, но еще не заработала полос и пятен среднего возраста, в ней не было «перчинки» – если использовать слово, которое она ненавидела, слово, которое наверняка изобрели мужчины, с их любовью к выдержанной говядине, барбекю, мартини и перечным стейкам.
Облом.
Ее телефон опять зазвонил, и она выудила его из кармана, ожидая услышать на том конце провода Бесс. Но это была не Бесс. Это был Джулиан.
– Марго? Нам надо поговорить.
Глава четырнадцатая
Руби сидела одна за огромным столом для завтрака в дорогой гостинице в центре Мадрида. Завтраки подавали в открытом дворе за вестибюлем, на блестящем мраморном полу стояли столы с мозаичными столешницами, окруженные изящными коваными стульями. Вокруг свободно порхали певчие птицы, перепрыгивали с пустой тарелки на тарелку, выискивали крошки. Руби пила самый безупречный апельсиновый сок в своей жизни – полный мякоти, пенистый и яркий. Просто амброзия, амброзический сок, подумала она, гадая, есть ли такое слово. Если его нет, то надо бы ввести в употребление.
Она ела одна, потому что, как и каждое утро во время этих каникул, оказавшихся самыми длинными в ее жизни, вся семья Ивана – и сам Иван – спала до десяти. Несмотря на милые гостиницы и превосходный апельсиновый сок, путешествие с Иваном сводило ее с ума, а они еще даже половину маршрута не проехали. Они с Иваном целыми днями грызлись, и Руби сознавала, что напряжение между ними беспокоит и всех остальных, она ужасно себя из-за этого чувствовала, но была не в силах остановиться. Ее столько всего раздражало! Ранними подъемами и одинокими завтраками в покое она пыталась задавить нарастающую неприязнь к своему парню, и это было лучше, чем лежать в постели в номере, смотреть на спящего Ивана и злиться на него все больше и больше, потому что они пропускали лучшую часть дня. Июль в Испании. Жара. Руби ненавидела жару. Она испробовала все, чтобы смягчить ее воздействие, – шляпы, шляпы с полями пошире, блузки с длинным рукавом, побольше пить, – но к середине дня становилась потной и несчастной. Любой, будь у него хоть капля мозгов, как она несколько дней назад неудачно рявкнула на Ивана при его родителях, вставал бы пораньше и осматривал достопримечательности, пока жара не делалась невыносимой.
– Никто тебе не мешает вставать пораньше, – ответил он скорее обиженно, чем рассерженно.
То, что Иван всегда отвечал на ее несдержанность сдержанностью, только злило ее еще больше. Но она послушалась: начала вставать пораньше и уходить с фотоаппаратом, подаренным Марго, исследовать окрестности ранним утром. Иван писал ей, когда он, его родители и сестра были готовы к ней присоединиться и начать свой день.
– А вот и наша ранняя пташка! – выпевала его мать, когда они встречались в назначенном месте.
Руби изо всех сил старалась быть веселой, сговорчивой, благодарной, быть – как наставляла ее мать, когда она садилась в такси в аэропорт, – хорошим гостем. Но – господи!
Не надо было ей ехать. Надо было головой думать. Она раздражалась на Ивана уже несколько месяцев. Она надеялась, что романтика Мадрида, Севильи и Барселоны помогут ей в этой поездке. (И если его мать еще раз скажет «Барthелона, растягивая th, словно это самая смешная шутка в мире, Руби лопнет.) Иван начал ее раздражать почти сразу, как самолет оторвался от полосы в аэропорту Лос-Анджелеса, прошел немного над Тихим океаном, потом лег на правое крыло, развернулся на восток и взял курс на Европу, что раньше случалось с ней только три раза в жизни (Уместно ли было слово «только»? Ей и девятнадцати еще не было. Но по сравнению с одноклассниками, которые каждую весну и лето проводили в Европе, Австралии, на Таити или в Южной Африке, три полета казались вовсе ничем.) Отъезд из Лос-Анджелеса и начало путешествия обычно радостно ее волновали, но от того, что сейчас она сидела рядом с Иваном и его рука собственнически сжимала ее руку, у нее зачесалось горло, как бывало, когда она случайно съедала грецкий орех.
Иван принялся показывать ей все достопримечательности Лос-Анджелеса, над которыми они пролетали, как будто она их не знала. Нефтяные поля возле аэропорта с вышками, похожими на стеклянных страусов, постоянно макавших клювы в воду, небольшой подъем Болдуин-Хиллз, длинный хребет гор Санта-Моника, обсерваторию в парке Гриффит рядом с ее домом. Пытаясь вызвать в себе теплые чувства к Ивану – они, казалось, испарились в ту секунду, когда ей вручили диплом, – Руби рассказала ему, как, когда она была маленькой, они возвращались в Нью-Йорк, погостив у Марго с Дэвидом. Отец, когда они подлетали к Манхэттену, спрашивал, что она видит в иллюминаторе, и она всегда отвечала, как он ее научил: «Лучший город земли».
Иван сделал вид, что раньше не слышал эту историю, и она это оценила, но потом сказал:
– Посмотрим, что ты будешь думать о Нью-Йорке, когда проживешь там четыре года.
Руби высвободила руку и демонстративно отвернулась к иллюминатору. Она ему сто раз говорила, что будет учиться не в городе. Но Иван упрямо отказывался выучить географическое положение городка на севере штата, которому предстояло на четыре года стать ее домом. Его ждало надежное укрытие Стэнфорда, университета его мечты, и он не раз намекал, что после суровой северо-восточной зимы Руби захочется перевестись обратно в Калифорнию. Иван любил Калифорнию. И Руби ее любила! Но она хотела приключений, хотела опыта, который четко отделит ее от дома. Она понимала, что Иван так настойчив из-за их будущего и отказа признавать то, что для нее было сокрушительно очевидно: они должны были вскоре расстаться, возможно, в ту минуту, когда закончится поездка, потому что Иван летел обратно в Лос-Анджелес, а она – в Нью-Йорк (вот тебе, Иван!), откуда и ехала в Стоунем к семье, на летнюю постановку «Вишневого сада».
Иван станет тем, кого она в конце концов будет с нежностью называть своим «школьным парнем». «Иван», – будет говорить она кому-то в неясном будущем, когда поселится в том районе Нью-Йорка, куда в то время слетятся молодые переселенцы, возможно, в Квинсе, и, возможно, она начнет курить и сможет выстоять после двух мартини. «Можешь представить меня рядом с Иваном? – спросит она, и засмеется своим тогдашним манящим смехом, и потушит сигарету, и покачает головой, и скажет: – Хотя он был милым. Неплох для начала, этот Иван».