Марго выпрямилась, раскрыв глаза.
– И – раз! – Флора щелкнула пальцами. – Его левый рукав загорелся.
– О нет, – сказала Марго, прикрывая рот ладонью и хохоча все сильнее.
– Костюмы негорючие, но он все равно загорелся. Ну, я и протанцевала поближе, чтобы глянуть ему в глаза, и вот я пою и выделываю свои идиотские па, но еще пытаюсь ткнуть руками-ложками в его горящий рукав. Я видела, что некоторые зрители в первых рядах заметили, что происходит. В конец концов, зыркнув на меня за то, что я не на своем месте, он все понял. Погасил огонь, превратил это все в часть шоу, и публика зааплодировала. Все так? Мы уходим со сцены, я оборачиваюсь посмотреть, все ли у него в порядке, и он набрасывается на меня, как бешеный пес. Я забила на выход. Я стояла не там. Я подвергла всех опасности, потому что повела себя как дура. Он из-за меня пропустил часть песни. Обозвал меня на «П».
– Флора, это непростительно.
– Непростительно, да, но еще вносит ясность. Я посмотрела на этого чувака – сколько ему, шестьдесят пять? Одет канделябром, орет на меня, рожа красная, пот градом, и вместо рук у него горящие факелы, и я подумала: «Хватит. Я ухожу». На следующее утро подала заявление.
Они посидели несколько минут в тишине, попивая лимонад.
– Так жаль, – сказала Марго. – Мне так жаль, что ты не можешь их совмещать – Бродвей и Руби.
– Но дело в том, что я не хочу совмещать.
Произнеся эти слова, Флора с удивлением ощутила, что сама в это верит. Потому что решение далось ей труднее, чем она признавала. Она была из тех везунчиков, которые регулярно получали работу, и временами становилась дублершей в основных партиях, так что, если актриса заболевала или уходила в отпуск, ее вызывали. Флора никогда не думала, что станет звездой, но считала, что из нее выйдет надежный помощник. Она представляла себя мисс Аделаидой в «Парнях и куколках», Фантиной в Les Misérables или даже Пенелопой Пеннивайз в «Уринтауне»[38]. Второстепенная роль с убийственным номером. Флора думала, что вырвется из кордебалета, станет чем-то большим, чем набор ложек, но нет. У нее постоянно болели колени. Болели ступни. У нее не оставалось энергии заниматься в выходные с Руби, и денег она, в общем, тоже зарабатывала не кучу. Стоило расплатиться с няней, физиотерапевтом и Мод – боже, Мод стоила состояние, – оставались гроши. Отработав два года, она получала за озвучки больше, чем на Бродвее. Тоже недостаточно, но больше.
– Мне нравится озвучивать, – сказала она Марго.
– Нравится?
– Нравится. Это чистая работа. Ни костюмов, ни грима. Ни разводок по сцене. Встаю перед микрофоном и играю. Слышу себя, могу вносить исправления, пока не получится как надо. Дублей, сколько потребуется. Это приносит удовлетворение. Хорошая жизнь.
– Я рада, – сказала Марго. – Могу и позавидовать.
Она налила им обеим еще лимонада. Встала.
– А вот и Джулиан.
Флора обернулась и увидела, как Джулиан идет по лужайке. Он только что вернулся после нескольких дней прослушиваний в городе и сразу пошел на пруд, чтобы остыть. Мокрые волосы зачесаны назад, на шее полотенце. Он загорел и подтянулся, бегая последние несколько недель по сельских дорогам. Джулиан был таким красивым, что Флору пронзила тоска по нему, хотя он был совсем рядом. Она помахала ему. Джулиан помахал в ответ. Слышно было, что в доме проснулась Руби:
– Мамочка? Мамочка!
– Терпеть не могу, когда она сейчас днем засыпает; просыпается с такими капризами, – сказала Флора.
– Я к ней схожу.
Марго зашла в дом, за ней захлопнулась сетчатая дверь.
– Привет, – сказала Джулиан, поднявшись на веранду.
– Как поплавал?
– Поплавал отлично. Но вот, видишь.
Он поднял руку и показал пустой безымянный палец, глаза у него были встревоженные.
– Ох, нет. Что случилось? – спросила Флора.
Перед ужином они все потащились на пруд искать кольцо. Вяло порылись в траве, зная, что это бесполезно.
– Мне правда жаль, – сказал Джулиан Флоре. – Оно как-то соскользнуло в воде.
– Ничего, – ответила Флора. – Купим новое, когда сможем.
– Чувствую себя ужасно.
– Эй, – сказала Флора, прикладывая ладонь к его щеке. – Это просто вещь. Все хорошо.
– Кто хочет мороженого? – спросил Дэвид. – С орехами и фруктами?
– Я! – сказала Руби.
На обратном пути в домик Марго взяла Руби за руку и стала раскачивать сцепленные в замок пальцы. О чем они никогда не говорили, когда обсуждали то лето, когда была сделана фотография, так это о том, как заново влюбились друг в друга, в само созвездие Джулиана, Флоры, Марго и Дэвида. Их четверка сплелась по-новому, и в центре встала Руби – была ли Руби собой больше, чем в то лето? Нимб кудрей, выгоревших до белого к августу, пучок на темечке, который она требовала завязывать каждое утро, бесконечный каскад отброшенных волшебных палочек и тиар, метры тюля, обмотанные вокруг талии.
Руби посмотрела снизу вверх на Марго, и Флора услышала, как она спрашивает высоким голоском, немного робко:
– Ты мой друг?
Флоре показалось или у Марго правда был ком в горле, когда она склонилась к Руби и ответила:
– Я твой лучший друг, Руби. Самый лучший.
Руби выкрикнула:
– Ура!
Флора переплела пальцы с пальцами Джулиана, почувствовала пустоту на месте кольца. Ох, ладно.
Потом они все согласятся: то лето, лето, когда была сделана фотография, было самым прекрасным.
Глава семнадцатая
Сидни не собиралась брать идиотское кольцо Джулиана. Она спала с достаточным количеством женатых мужчин, чтобы ее беспокоил тонкий золотой, серебряный или платиновый ободок, или какой там металл шел на их бесценные медали за брак. Ошибка Джулиана была очевидна. Никакого уважения. У Сидни не было иллюзий (заблуждений) по поводу того, кто они друг другу. Она понимала, что они двое – вроде раненых птиц, выпавших из разных, но равноценных гнезд, и как-то они друг друга нашли и признали друг у друга схожие повреждения. В них обоих жила пустота, и она могла заполнить ее сексом, да, но еще и удовлетворением от того, что Джулиан отзывался на ее зов. Это подпитывало ее на много дней, знание, что она может заставить Джулиана прийти к ней и уронить себя. Джулиан, честный человек. Джулиан, любящий муж. Он открывался ей, обнажал свое увечье, и она заставляла его корчиться, стонать, хотеть ее. Он ее хотел. Пусть и не задерживался, пусть иногда и принимал душ, прежде чем уйти, чтобы не ложиться в супружескую постель, пока от него пахнет Сидни, она чувствовала себя дикой кошкой, лениво потягивающейся от удовольствия всякий раз, как он робко стучал в ее дверь, и вид у него был немного сконфуженный и радостный.
Но потом однажды вечером после всего он мыл в ванной руки, лицо, член, полоскал рот, Сидни подняла с пола его джинсы, и из кармана выпало обручальное кольцо, покатилось по полу, ударилось о ножку стула и остановилось перед миской кошачьего корма. Сидни поняла, что Джулиан, должно быть, снял кольцо перед тем, как войти в ее квартиру, и в ней что-то взорвалось. Когда он вышел из ванной, пахнущий мылом и шампунем, весь такой очищенный, она спросила:
– Может, останешься на ночь?
– Ты же знаешь, я не могу, – сказал он.
Сидни прилегла на постель, расстегнула блузку. Обычно это срабатывало. Но в тот вечер он взял штаны и ремень и оделся быстрее, чем обычно, стараясь на нее не смотреть. Ей было одиноко. Она хотела поговорить о том, о чем говорят пары, типа, чем займемся на выходных, или, может, посмотрим кино, или закажем еды, или пойдем в китайский ресторан в квартале. Все, что ей удалось извлечь из него в момент уязвимости, это анемичное:
– Я не могу отрицать, что между нами есть связь.
И даже это ощущение будоражило, потому что обычно разговор о чувствах не шел, если только не о злости. Им разрешалось издеваться друг над другом, спорить, обвинять, трахаться и мириться. Смыть и повторить.
– Я все время о тебе думаю, – как-то вечером сказал он, гладя ее тело и раздевая ее. – Каждый день говорю себе, что не стану, а потом слышу твой голос, и ты с ума меня сводишь…
Она проигрывала тот разговор в голове, потому что в тот раз он открылся, что случалось нечасто.
– Почему ты не можешь остаться? – спросила она.
Она старалась, чтобы это не прозвучало так, будто она требует внимания, но это было непросто. Внимания она хотела.
– Масса причин, – ответил Джулиан.
Посмотрел на часы, и она поняла, что сейчас он скажет – ему пора. Это она тоже терпеть не могла: то, что его присутствие здесь держится на тончайшей ниточке; что угодно могло разрушить его сосредоточенность, и она чувствовала, как его внимание начинает уплывать, возвращается к той, другой жизни, к его настоящей жизни.
Намерение ее окрепло лишь на следующий день, когда он позвонил и спросил, не находила ли она кольцо. Он возвращался в Стоунем, в секту, к которой ей никогда не позволяли примкнуть.
– Кольцо? – спросила она. – Какое кольцо?
– Да ладно, Сидни. Я потерял кольцо. Ты его не находила?
– Ты вчера был без кольца. (Не соврала!)
Сидни понимала, что у нее кончается срок годности. В последнее время по Джулиану было видно, что он очень хочет со всем покончить. Она не знала, что делать с кольцом, но оно могло оказаться кстати. Как минимум сувенир. Почему бы ей не оставить кольцо у себя?
Неужели прошло всего пять месяцев, как у Дэвида случился инсульт? Марго казалось, что годы. Надо бы уже привыкнуть к тому, что ее мир, имевший четкую и определенную форму, без малейшего предупреждения рассеялся, оставив ее в тошнотворном бесконечном дрейфе, так что она начинала задумываться – не в этом ли смысл? Может, дрейф так и останется основным состоянием, а не переходным? Она выучилась терпеть непостоянство своей работы – это терпение было необходимо, чтобы выжить, – но, когда из-за удара Дэвида поплыла ее семейная жизнь, она сбежала. Марго этим не гордилась, просто ей нужно было сбежать.