Она вылезла из постели, гадая, что Джулиан приготовил на завтрак. Он превратился в какую-то слишком внимательную няньку. Приносил Флоре кофе в постель, взбивал подушки, суетился по поводу любых ее потребностей, настроений и желаний. Это то впечатляло, то раздражало. Сегодня была последняя пятница июля; вскоре все начнут съезжаться на репетиции.
Натянув легинсы и футболку Джульярда, которая, должно быть, пролежала в чулане больше десяти лет, Флора приступила к новому утреннему ритуалу: разобраться, что она чувствует. Как она сегодня? Шоком последних недель – вернее, одним из шоков в серии потрясений – стало то, насколько она могла отстраниться от своей сердечной боли. Злость можно было держать поближе. Злость приносила удовлетворение, побуждала к действию. У Флоры появился новый набор жестов, которые приходили ей в голову, как ремарки в пьесе. Она хлопала дверьми, швыряла предметы и топала ногами. Как-то вечером она допрашивала Джулиана, а он извинялся – да так, что становилось только хуже («Я ее никуда не водил, – взмолился он. – Мы нигде не бывали». «Мне должно от этого полегчать? – спросила Флора. – Я начинаю принимать ее сторону»), она увидела, что у нее в руке бокал красного вина и подумала: «Флора выплескивает вино на рубашку Джулиана». И выплеснула.
На комоде зажужжал ее телефон. Флора не обратила на него внимания, села в качалку, посмотрела в окно. После того, как нашлось кольцо, и всего, что за этим последовало, Флора поначалу сказала Джулиану, что ему придется ехать в Стоунем одному.
– Но что я скажу Руби? – спросил он.
– Уверена, что-нибудь придумаешь, – ответила она. – Уверена, твоя безграничная способность сочинять всякое дерьмо придется кстати.
Но как бы надменно она ни держалась в разговоре, она тоже не знала, как быть с Руби. Она не знала, как быть с самой собой. Ее бросало из печали в ярость, казалось, она была не способна найти середину, только метаться между двумя крайностями.
– Нам нужно уехать. Это пойдет всем на пользу, – настаивал Джулиан. Он был по-прежнему очарователен, ее муж. По-прежнему убедителен. – Поехали со мной, Флора. Пожалуйста.
Она согласилась. Согласилась попробовать. Быть милой она не соглашалась, остаться в Стоунеме до спектакля – тоже, притворяться перед труппой, что все нормально, тем более.
– Я не знаю, насколько останусь, – сказала она Джулиану.
– Переживу. Хоть что-то для начала.
Телефон на комоде продолжал жужжать. Кто-то звонил и звонил. Флора взяла телефон и просмотрела список пропущенных. Четыре от Марго. Она и голосовое сообщение оставила. Флора не хотела его слушать, но не может же она вечно игнорировать Марго. Или может?
– Единственный выход – впереди, – беззаботно говорила она раньше тем, кто переживал нелегкие времена.
Что за жуткий совет! Флора не хотела идти вперед – она хотела повернуть обратно, оказаться в тот день в гараже и закончить сцену, не найдя кольца.
Она нажала воспроизведение.
«Флора, это я. Привет. Я, э, знаю, что ты не хочешь меня слушать, но, пожалуйста, не вешай трубку. Не отключайся. Что угодно. Я скучаю по тебе, и мне так плохо… – Марго замолчала, и Флора почувствовала, как у нее сжимается горло, как подступают слезы, как печаль, которую она так тщательно подавляла, разрастается, и кажется, будто ты в лодке, кренящейся на борт. Она услышала, как Марго судорожно вдохнула. – Я еду на работу. Сегодня у меня последний съемочный день, Флора. Большая сцена смерти. Хотела бы я, чтобы ты была здесь. Может, тебе бы разрешили отключить оборудование. Ха-ха. Меня только что накрыло тем, как немыслимо, что тебя и Джулиана сегодня не будет в студии, что вы не будете смотреть. Я раздавлена, и…»
Флора нажала на «стоп» и удалила сообщение. Речь шла не о Флоре, а о Марго, которой хотелось, чтобы у нее все оставалось по-прежнему, о ее большом финале.
Да пошла она.
Тсуги, которые они посадили тем летом, выросли выше второго этажа. Гирлянда, которой они с Руби украсили дерево, была на месте, и Бен повесил новые, на нижние ветки. В окно Флора видела Бена – он стоял вдалеке, на веранде большого дома, осматривая свои владения. С ним кто-то был – подружка дня. Бен встречался с чередой пугающе квалифицированных женщин, подтянутых и красивых, без единой творческой косточки в тренированных телах. Еще Флора видела его дочь, Тесс, копавшуюся в гортензиях, буйно цветших по краю веранды. Наверное, проводит лето у Бена. Руби будет рада, что Тесс здесь; ей нравилось играть старшую сестру.
Руби. Как быть с Руби?
– Тебе здесь хоть нравится, мам? – как-то спросила Руби в один из последних приездов в Стоунем. Ей было лет двенадцать или тринадцать. Флора взвесила несколько ответов.
– А что? – сказала она в конце концов.
– Мне кажется, здесь больше не прикольно.
Невероятно, но Флора продолжала любить Стоунем сильнее всех. Отчасти за счастье выбраться из города. Отчасти, потому, что озвучки можно было записывать в одиночестве. В Стоунеме она могла включиться в работу, если была нужна. Иногда работала с музыкантами. Иногда готовила, шила или помогала с реквизитом.
Но в то последнее лето, перед их отъездом на запад, она видела, что Джулиан отходит от всего этого предприятия. Бен в тот год пригласил документалистов, и они рулили всем. При камерах атмосфера недельных репетиций и спектакля изменилась.
– Я два часа еду на север не ради того, чего старательно избегаю на Манхэттене, – сказал в то лето Джулиан.
Флора, как всегда, сдалась на милость его, как она это называла, суждения. Но было то суждением или обидой? Джулиан мог быть таким щедрым, вдохновляющим и поддерживающим, когда одобрял происходящее, когда оно проходило проверку его лакмусовой бумажкой на доброкачественность. И с такой готовностью отворачивался, если не проходило.
Флора не могла не подсчитывать, сколько всего пропустила из-за Джулиана, потому что это было «не его». Когда они только начали встречаться, она перестала петь в церкви – и даже ходить в церковь, – потому что Джулиан вел себя так пренебрежительно. («Время для шоу фокусников?» – спрашивал он каждый раз, когда она собиралась выходить из дома в воскресенье.) Она даже отказалась от мюзиклов (но то было ради Руби; этого она отрицать не могла). Каждый их отпуск, каждый перерыв в работе диктовался нуждами «Хорошей компании». Список все рос. Флора понимала, что мысли эти бесплодны и даже несправедливы. До того как их жизнь усложнила Руби, она испытывала лишь восхищение перед тем, как шел по жизни Джулиан, – его уверенностью в своем выборе, его преданностью. Флора влюбилась во все это. Она этим гордилась.
И, даже задаваясь вопросом о его приоритетах, она принимала их, потому что считала себя и Джулиана командой, считала, что оба они играют по одним правилам. Как встроить это знание в историю ее жизни? Как принять, что ей так прискорбно лгали, что из нее сделали полную дуру? Как решить, была ли ее жизнь последовательностью обдуманных решений, как она всегда полагала, или, в свете нового знания, последовательностью несправедливых компромиссов?
Флора спустилась в кухню и налила себе кофе. Из окна она видела Джулиана, он стоял на лужайке, разговаривал с Беном. Интересно, догадался ли о чем-нибудь Бен за неделю, прошедшую с его приезда. Похоже, что нет. Она вышла на веранду, и при хлопке сетчатой двери Бен и Джулиан подняли глаза. У Бена вид был довольный; Джулиан казался встревоженным. Что опять?
– Привет, – сказала она. – Что там у вас?
– Очень волнующее развитие событий, – сказал Бен, потирая руки. – Это должно быть сюрпризом, но я решил, что вам двоим могу рассказать. Честно говоря, я думал, вы уже знаете. Надеюсь, ничего не испортил.
– Знаем о чем?
– О возвращении единственной и неповторимой Марго Летта! Она будет здесь к концу недели. Восторг, правда? Вся шайка в сборе!
– С ума сойти, – с каменным лицом отозвалась Флора.
Она пошла обратно в дом и сразу поднялась наверх. С Марго станется устроить какую-нибудь нежданную атаку, вмешаться в хрупкое перемирие, которое им с Джулианом удалось установить за три недели. Хотя, если быть справедливой, об этом могло говориться в голосовом сообщении.
Вернувшись к окну на втором этаже, Флора наблюдала, как Бен и Джулиан уходят к Ферме. Через несколько дней должны были начаться репетиции, и Флора была уверена, что Джулиан был рад возможности отвлечься. Наверное, ему не терпится, чтобы все съехались и принялись за работу, умирает, как хочет оказаться в своей стихии, получить повод избегать Флоры, ее злости, ее печали.
Флора не была святой. Она была виновна в ложной гордости. Она честно, искренне верила, что ее брак лучше, чем у других.
– Никогда не знаешь, что происходит за закрытой входной дверью, – любил повторять Джулиан.
Но она знала, что происходит за ее дверью, знала! Это было определяющей ее жизнь истиной, то, что они с Джулианом созданы друг для друга.
Тсуга, росшая прямо под окном – дерево Руби, – болела. У нее желтели иголки, кора была покрыта чем-то похожим на белую плесень. На этой неделе Бен привозил местного специалиста, чтобы осмотрел дерево. Еще даже не спустившись с холма, он поставил диагноз. Тсуги в этой местности были поражены паразитом.
– Жаль, – сказал специалист. – Деревья были надежные, но сейчас страдают.
Проводя новые подсчеты в своей жизни, постоянную утомительную переоценку, Флора поняла, что, когда Джулиан посадил дерево, их роман с Сидни шел полным ходом. Флора спросила его, не отправился ли он тем летом в одну из теперь таких понятных поездок на Манхэттен, не вычистив из-под ногтей грязь после того, как посадил дерево Руби.
– Флора, ради бога, – сказал он, закрывая лицо руками. – Я не знаю. Не помню.
– Бедняга, – сказал специалист по деревьям, ласково поглаживая ствол дерева. – Его сожрали изнутри.
Флора знала, каково это. И ей нужно было спасаться.
Глава девятнадцатая
Так это будет велосипед.
Доктор Кэтрин Ньюэлл будет радостно катить по одной из вымышленных улиц вымышленного городка Кедр после долгого вымышленного дежурства, под легким вымышленным дождиком. На ней будут наушники, она будет слушать музыку (Бесс изобретательно вплетала в сюжет то, что Марго про себя называла «авторскими деталями» – наушники на велосипедистке, неправильно надетый шлем), а с другой стороны будет двигаться большой страшный внедорожник, который слишком быстро перестроится, проскользнет по мокрой дороге и – серия закончится звуком удара и очень «по-кедровски» взятым крупным планом переднего колеса велосипеда, зловеще вращающегося в темноте под какой-нибудь несообразно бодрый инди-поп из наушников доктора Кэт.