Первым в тот вечер отстранился Чарльз. Он все остановил, сказал Марго, какая она красивая и, господи, какая сексуальная, но – но, но и но. Чарльз открыл дверцу машины, она села за руль, он прикоснулся ладонью к ее щеке и сказал:
– Увидимся завтра. Я тебя люблю.
– И я тебя люблю, – ответила Марго, и они оба говорили всерьез, и оба понимали, какую любовь имеют в виду.
Любовь товарищей. На следующее утро Чарльз пришел к ней в трейлер и рассказал о Натаниэле. О том, как расстался с первой женой, как давно уже понял, что бисексуален, как ему страшно, что все узнают.
– Так прошлой ночью?.. – спросила она.
– Если бы я был не в отношениях? Если бы ты не была замужем?
Тогда он пожал плечами, в смысле «кто знает?». Позднее Марго была лишь благодарна, что не совершила очевиднейшую и глупейшую из ошибок – не переспала с партнером. Они уверенно прошли ту небольшую неровность на дороге. Во многих смыслах это их сблизило, а тот трепет взаимного притяжения, отголоски которого сохранились, помог им убедительнее играть пару.
Марго будет по нему скучать.
Когда снимали крупный план Чарлза во время последней сцены, Марго сделала то, что не позволялось делать никому на съемках «Кедра», если Бесс сперва не давала разрешения. Она сымпровизировала. Посмотрела на Чарльза с больничной койки и сказала:
– Помнишь тот первый вечер? Вечер возле бара? Когда ты мне впервые сказал, что любишь меня?
Это сработало. Чарльз этого не ожидал, совсем, но он был профи.
– Помню, – сказал он. – Никогда не забуду. Текилу, Марвина Гея, велевшего нам «двигаться», тот темно-синий плащ, который я расстегнул на парковке.
Тут он заплакал и прижал ее ладонь к лицу. И она заплакала. И это было прекрасно. Они сделали три дубля, Бесс выкрикнула: «Стоп!» – и для Марго все закончилось.
Она слезла с больничной койки под аплодисменты всей студии. Несколько рабочих сцены бросились снимать наклеенные на нее провода и трубочки. Марго накинула поверх больничной сорочки большой махровый халат. Бесс обняла ее, взяла за руку и повела в центр павильона, где ждали все те, с кем она была знакома дольше, чем предполагалось изначально, – они стояли вдоль стен фальшивого отделения интенсивной терапии, на лестнице фальшивого вестибюля клиники, толпились за декорациями, среди камер и столов технических служб.
– Дамы и господа, – у Бесс был громкоговоритель (как будто он был ей нужен), – линия Кэтрин Ньюэлл в сериале завершена. Прошу внимания – Марго Летта.
Бесс подняла руку Марго, словно та только что выиграла серьезный бой.
– Марго Летта!
Марго случалось бывать по другую сторону на прощальных церемониях. Вежливо стоять в ледяной студии, ждать большого прощания, недоумевать, почему она должна тратить на это свое время. Но теперь пришел ее черед, и все неожиданно оказалось очень эмоционально, очень мило. Она огляделась по сторонам, все аплодировали – Гвинет плакала, Чарльз свистел, все медсестры приемного покоя приветственно кричали, Келси сияла (она знала, что теперь пойдет в гору), техническая команда вышла вперед и почтительно кланялась Марго (она всегда хорошо обращалась с техниками), помреж выкатывал столик с огромным тортом, на котором красовалась фотография Марго в ненавистной лиловой больничной униформе.
Донна, агент Марго, стояла сбоку, рядом с Дэвидом, а возле них было пустое место – немой упрек Марго. Если бы все это происходило месяц назад, Джулиан и Флора тоже были бы здесь; они бы ни за что не пропустили эту церемонию. Когда Марго шла сквозь толпу к торту, на котором вопреки всякой логике горели свечи, кто-то в глубине гулкого павильона открыл одну из массивных грузовых дверей. Смешно, но эти двери на площадке не открывали при ней уже давным-давно. Марго всегда спешила к себе в трейлер, когда кончался ее съемочный день. Калифорнийское солнце, как всегда, ярко светило за стенами студии, и, когда рабочие откатили в стороны тяжелые деревянные двери, лезвие света рассекло затхлую темноту мира «Кедра», прежнего мира Марго, и озарило перед ней путь, которого она прежде не замечала. Новый выход.
Глава двадцатая
Флора не была в Верхнем Вест-Сайде с тех пор, как они уехали из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Она не узнавала ни единого магазина или ресторана на Коламбус-авеню. Исчез индийский ресторан, где она ужинала во время одного из разрывов с Джулианом, а ее кавалер весь вечер поглядывал на себя в зеркало на стене за спиной Флоры. Больше не было Tap-a-Keg, ее любимой сети баров. Дешевая итальянская забегаловка с огромными мисками «ну-ладно-сойдет» пасты, где Флора устраивала себе пир в день зарплаты, закрылась, как и маленькая китайская кафешка в подвале в конце ее квартала, где они с Марго встречались раз в неделю, после того как Марго переехала к Дэвиду, и заказывали креветок в ореховом соусе и зеленые бобы с чесноком. Все привычные ей места исчезли, стали городской историей. Что может быть скучнее, чем чьи-то рассказы о том, каким был при них Нью-Йорк, квартал за кварталом? Только если это не твоя история, тогда скорбь была подлинной, а воспоминания – необходимым утешением, способом подтвердить и проверить то, что осталось в памяти, привязать место ко времени – для Флоры то было время, когда всем был нужен замороженный йогурт, бар с бильярдным столом и дешевые итальянские рестораны с оберточной бумагой и цветными карандашами на столах.
Флора сбежала из Стоунема, жила в квартире друга и не понимала, что с ней происходит. Она не понимала, что с ней происходит. Это крутилось у нее в голове, как тревожная мантра, всегда в третьем лице. Она смутно осознавала, что бродит все ближе и ближе к той улице, где раньше жила и работала ее терапевт, Мод. Флоре нравилась Мод. Ей нравилось, что Мод не окутывала себя тайной и не скрывала свою личную жизнь. Она часто говорила о своем муже и их сыне, Джейсоне, о трудностях и компромиссах, с которыми сталкивается работающая мать. Флоре нравился выходивший в сад кабинет Мод – они занимали целый браунстоун![40] – и то, как муж Мод, тоже психотерапевт, приходил домой из своего кабинета в конце квартала, забрав по дороге сына из школы. Флора слышала, как они топают наверху, в кухне, как она полагала, а Мод закатывала глаза и говорила:
– Варвары высадились.
Но что она делала у Мод на улице? Что собиралась предпринять? Подстеречь ее? Позвонить ей в дверь и обвинить в том, что она двуличная, неэтичная и вообще плохой человек? Завизжать: «Злоупотребление!» – как мистер Поттер в «Этой прекрасной жизни»?
Мод ее, наверное, и не вспомнит. Флора прервала терапию раньше, чем Джулиан, который ходил к Мод, пока они не переехали в Калифорнию. Ей, скорее всего, придется, позвонив в дверь Мод, стоять на крыльце и объяснять – как часто бывало, – кто она такая. «Я жена Джулиана», – она говорила чаще всего, так часто, что и не сосчитаешь. Конечно, Мод вспомнит ее – идиотку, которая высидела курс семейной терапии, так и не узнав, что у ее мужа роман. Флора не знала, продолжает ли Мод практиковать в подвале дома на Западной 76-й, не уехала ли она из города, жива ли вообще. Мод едва ли была настолько старше Флоры, но казалось, что она старше на несколько десятков лет: ее сын учился в средней школе, у нее была процветающая практика и завидная недвижимость.
Не успев подумать, Флора оказалась напротив дома Мод. Что она творит? Флора не знала, что бы Мод могла ей дать. И тут, словно откликаясь на зов, на той стороне появилась с сумкой-тележкой Мод Лангстром. Флора ее сразу узнала. Она немного набрала вес, немного поседела, но держалась точно как раньше; стрижка у нее была та же самая, короткая и практичная, не очень ей шедшая. У Флоры заколотилось сердце, и, не давая себя передумать, она помахала и окликнула Мод по имени.
– Мод! – Она дождалась, пока проедут несколько машин, и перешла улицу. Мод остановилась и растерянно смотрела на Флору. – Мод!
Флора немного запыхалась, пока бежала.
– Простите. Я не ожидала увидеть вас прямо на улице. Я даже не была уверена, по-прежнему ли вы тут живете – а вот и вы!
– Флора? – Мод отступила на шаг, сощурилась, точно не была уверена, кто перед ней. Улыбнулась, распахнула объятия и приветственно обняла Флору. – Флора, как я рада вас видеть. Вы вернулись? Живете в Нью-Йорке?
– Нет, нет. Ненадолго приехала. В гости.
– Так вы по-прежнему на западе?
– Да, пока да.
Флора так много часов и дней представляла, как выскажет Мод все; теперь у нее была возможность это сделать, и у нее отнялся язык. Она не хотела обмениваться любезностями, но что ей оставалось?
– У вас все хорошо? Как Джулиан? Руби?
– У всех все неплохо, – сказала Флора, заметив, что Мод почти полностью поседела и что ей это идет.
Она точно прошла кастинг на типичную женщину средних лет, живущую в Верхнем Вест-Сайде. Черные лоферы Aerosoles, юбка от Айлин Фишер, знававшая лучшие времена, длинный шерстяной свитер с растянутыми карманами. На шее – яркий шарф, скорее всего купленный на блошином рынке на 76-й улице, если он все еще существовал, конечно. Мод приветливо смотрела на Флору.
– Поклясться готова, я их помню, – сказала Флора, указывая на корявые бирюзовые бусы, будто сделанные умелым детсадовцем.
– Уверена, что помните, – ответила Мод. – Они у меня, как и все остальное, уже целую вечность. Мне нравится воображать, что такая вспышка цвета вокруг шеи отвлекает внимание от моих волос, которые – скажем так – сегодня не свежи.
Они обе рассмеялись. Мод перехватила ручку сумки, собираясь идти дальше. Флора маялась, пытаясь придумать, с чего начать.
– Не возражаете, я с вами немножко пройдусь? – в конце концов спросила она.
– Пожалуйста. Как Руби? Я все еще вспоминаю ее и истории, которые о ней рассказывал Джулиан. Она такая же смешная?
– Думает, что да. Руби уверена, что она – самый смешной человек в доме.
– Похоже на нее. Сколько ей? Семнадцать?