Флора и Джулиан. А, сложный случай. Не роман – такие откровения случались на семейной терапии сплошь и рядом, – но необходимость совмещать Флору и Джулиана и нужды каждого. Они ей оба нравились – умные, с развитой интуицией, осознанные, таким пациентам Мод всегда была рада. Она рылась в памяти, пытаясь вспомнить больше из того, о чем говорила Флора. Дело было давнее, их истории на складе, но Мод была почти уверена, что у Флоры проблемы были самые обычные, скажем так. Она много говорила о том, как пытается балансировать между работой и родительством, о личности и желаниях. Непросто, но привычно.
Но Джулиан? Джулиана она помнила очень отчетливо. И готова была допустить, что Флора отчасти права – Мод выбрала Джулиана, не потому, что он ей нравился больше или Флора нравилась ей недостаточно, но потому, что именно ему Мод, как ей казалось, могла помочь, ему помощь нужна была больше. Она никогда не забудет сессию, во время которой он раскрылся и рассказал о своем бурном, полном насилия детстве. Некоторые ее пациенты с подобным анамнезом были вечными жертвами, некоторые – колючими выжившими, но и тех и других тянуло причинять себе вред.
Она искренне огорчилась, узнав, что Флоре и Джулиану трудно. Тогда, давно, Мод верила, что они – хорошая пара, переживающая плохие времена. Она помнила, как они с Джулианом работали над его склонностью утаивать, характерной для взрослых, выросших в необходимости каждую минуту проверять температуру в комнате, – они становились умелыми лжецами, чтобы выжить в непредсказуемых течениях. Мод предупреждала Джулиана, как опасны тайны, как они, словно крошечные трещины, подрывают прочность отношений. Но у пациентов, которым приходилось скрывать свою домашнюю жизнь, исполненную стыда, было еще кое-что общее – тайны давали им ощущение безопасности. Правда была куда страшнее. Какой ужас можно сотворить с ребенком: использовать правду как оружие.
Мод села и сделала кое-какие заметки о своем разговоре с Флорой. Она велела Флоре не пропадать. Возможно, когда-нибудь Мод напишет книгу, и, хотя придется получать разрешение и убирать все подробности, по которым можно опознать пациента, это была интересная история, показательный случай. Мод было интересно, чем всё закончится.
Глава двадцать первая
Джулиан должен был предвидеть эту просьбу, но не предвидел. К тому времени, когда Флора предложила ему присоединиться к ней на терапии, он почти убедил себя, что ее беспокойство не имеет никакого отношения к тому, чем он занимается поздними вечерами. Джулиан смутно осознавал, какие нелепые оправдания выдумывает – самым главным было то, что когда он с Сидни, Флора и Руби уже спят и ни о чем не догадываются, а утром, когда они проснутся, он будет дома и щедро осыплет их своими сожалениями.
И все-таки Флора застала его врасплох, спросив, не хочет ли он к ней присоединиться.
– Мод думает, что, если мы будем ходить вместе, это может помочь.
Джулиану нужно было тогда же во всем признаться. Он мог взять Флору за руку и произнести пять самых тревожных слов в английском языке: «Мне нужно тебе кое-что сказать». Он мог положить всему конец: роману, лжи. Но еще до того, как они поженились, Флора ясно дала понять:
– Одного я тебе никогда не прощу. Если ты меня когда-нибудь обманешь, все будет кончено. Я не пройду через то, через что прошла моя мать. Никогда.
И с тех пор не случилось ничего, что заставило бы Джулиана поверить, что будет иначе.
Когда Флора узнавала, что кто-то из друзей оказывался неверен, в ее сердце сразу поднимался разводной мост. А такое бывало постоянно – боже милосердный, их ведь окружали актеры; кто-то вечно пересекал черту. Иногда то, что происходило на репетиции, или на сцене, или перед камерой, просачивалось в жизнь – это было неизбежно. Границы между жизнью и работой размывались. По необходимости актеры держали чувства ближе к поверхности, чем большинство людей, и, хотя Джулиан ни разу не сказал об этом Флоре, это было прикольно – влюбляться в кого-то на месяц, на неделю, на один вечер. Рамки восстанавливались не по щелчку; иногда черту так и не проводили заново, к радости таблоидов. Но Флора не терпела предательства, даже прелюбодеяния в сердце своем в стиле Джимми Картера. Она ясно дала это понять с самого начала: Джулиан был волен делать что угодно, чтобы сыграть роль, мог даже получать от этого удовольствие, но приносить это домой и говорить об этом с Флорой было нельзя. Она выставила условие.
А он совершил нечто куда худшее, чем краткое увлечение на площадке. Он был уверен, что с признанием между ними все будет кончено. И он пошел на терапию с Флорой и лгал. А потом Мод как-то спросила:
– Мы не касались вашей сексуальной жизни? Как у вас с ней?
– Все хорошо, – как-то слишком быстро ответила Флора.
– Джулиан?
– Все хорошо.
Мод позволила этим «хорошо» укорениться, набрать вес.
– Хорошо – это, наверное, хорошо, – сказала она. – Могло бы быть лучше?
– Да, – сказал Джулиан, решив чуть надавить. – Думаю, могло бы.
– Ну, да, – коротко отозвалась Флора, широко раскрыв глаза.
Она поняла, что им так и не удалось вернуться к сексу до попыток зачать ребенка. Это было тяжело.
– Всегда может быть лучше. Джулиан мог бы приходить домой до того, как я усну. Мог бы просыпаться пораньше. Мог бы больше помогать, когда он дома. Мы могли бы снять квартиру, где Руби спала бы не за куском дсп. У нас крошечная квартира. Список можно продолжить.
Вот, пожалуйста: Флора переходит в оборону. Джулиану показалось, что Мод взглянула на него с сочувствием.
– Если бы крошечные квартирки мешали сексу, его бы не было почти ни у кого в Нью-Йорке, – сказала Мод. – Джулиан? Что-то вы примолкли.
Помоги ему, Боже. Боже, прости его. Все, о чем Джулиан мог в эту секунду думать, – это Сидни Блум: вот она толкает его на кровать, расстегивает его брюки и медленно садится на него верхом.
– Джулиан? Куда вы только что ускользали?
– Простите, – с усилием ответил он Мод. – Никуда. Простите.
– Мы говорили о сексе, о том, как у вас с Флорой с сексом.
Он взглянул на Флору, прикусившую губу, на ее встревоженные глаза. Его жена.
– Чаще всего хорошо, – сказал он. – Все хорошо.
Он не мог вспомнить, когда начал посещать Мод один или даже как так вышло. Наверное, отчасти дело было в деньгах, и еще Флора почувствовала, что закончила. Он вспомнил, как она сказала:
– Я завершила терапию.
И помнил, как она сказала, что они могут себе позволить, чтобы он продолжал ходить к Мод, если хочет, и он стал ходить, потому что просеивать обломки своего детства оказалось полезно. Ему нравилось, что есть человек, который спокойно слушает, как он целый час говорит о «Хорошей компании», и противоречивых личностях, которые ее составляют, и обо всех своих тревогах и разочарованиях. Но он тянул время; он предполагал, что Мод знала, что он тянет время.
Как-то Мод мимоходом спросила, почему он не носит обручальное кольцо.
– По-моему, я припоминаю, что до лета вы носили кольцо. Во время семейной терапии такие вещи замечаешь, – спокойно сказала она. – Не то чтобы это было важно. Многие не носят кольца. Если только это и в самом деле неважно.
– Я его потерял, – сказал он. – Мы все говорим о том, что надо купить новое, но мешают другие траты – включая терапию, если честно.
Мод кивнула. Джулиан выглянул в окно. Проливной весенний дождь, мимо бегут люди, выставив перед собой зонты, чтобы защититься от ветра. Он подумал о пропавшем кольце и о том, что уверен, его взяла Сидни, несмотря на то, что она настойчиво говорила «нет». Джулиан говорил себе, что именно поэтому возвращается к Сидни – надеется выручить у нее кольцо. Но это едва ли объясняло то, что он делал, когда попадал к Сидни. Он спрятал лицо в ладонях.
– Мне нужно вам кое-что сказать, – сказал он Мод.
Они несколько недель ходили вокруг да около, пока Джулиан наконец не признался в том, что делает. В том, что секс с Сидни был электрическим и насыщенным. Опасным, но желанным освобождением от давления жизни, от того, как многообразно Джулиан, как ему казалось, подводит всех – компанию, Флору, себя самого.
– Конечно, – сказала Мод. – Запретный секс по определению интереснее супружеского. Что меня, наверное, занимает, Джулиан, так это то, к чему все идет?
Несколько месяцев спустя, ясным осенним днем, Джулиан пораньше ушел из «Хорошей компании», чтобы успеть домой к ужину. Он начал это делать пару раз в неделю, и помимо того, что Флора была счастлива, это поднимало ему настроение – выбраться с работы, из собственной головы, хоть на пару часов, посидеть с семьей. В тот раз Джулиан шел на север по Бродвею, и не успел опомниться, как оказался у парка на Вашингтон-сквер, в нескольких кварталах от дома, в лучшее время суток – солнце начало садиться, осенние листья ярко зажглись. Золотой час. Парк выглядел так романтично, свет был так хорош, что на мгновение Джулиану показалось, будто он вернулся в прошлое, и он прищурился, ожидая, что на каком-нибудь крыльце появится герой романа Генри Джеймса, готовясь вскочить в запряженную лошадьми коляску, чтобы отправиться с вечерними визитами.
Джулиан на минутку присел на скамейку возле площадки для старших детей, которая пустела с наступлением сумерек, с наслаждением вдохнул ясный осенний воздух, созерцая суету тех, кто торопился домой с работы. Свет угасал, а потом он услышал голос Руби:
– Мама! Мама! Смотри!
Он понял, что двое, оставшиеся на площадке, – это Флора и Руби. Его семья. Конечно, Флора уходила последней. Она любила гулять с Руби до последней минуты, а на следующей неделе темнеть станет на час раньше, и время прогулок сократится. Джулиан встал, незаметно наблюдая за ними. Руби лезла по качающемуся веревочному мостику, а Флора держала ее за руку, помогая сохранить равновесие. Руби добралась до конца и остановилась, устроив шоу: подпрыгнула с тихим «та-да!». Обе рассмеялись. Флора распахнула объятия, и, хотя Руби была уже слишком большой, чтобы прыгнуть, она наклонилась и позволила Флоре снять себя с мостика, обхватив ее руками и ногами. Флора крепко обняла Руби, покачала, что-то шепча ей на ухо, и, пусть Джулиан не слышал, он знал – Флора ей поет.