Флора не была настроена до конца высиживать «Вишневый сад», пьесу о семье русских аристократов, отрицающих, что мир вокруг них меняется и бывший крепостной – Лопахин – скоро подомнет их под себя. Она не была настроена размышлять о персонажах, цепляющихся за какой-то вариант прошлого, не способных двигаться вперед. Она села на краю ряда из складных стульев. Вокруг рассаживался народ. Многие принесли с собой одеяла, чтобы сидеть на траве. Флора не могла представить почему – этот спектакль по Чехову продлится не один час. Ей нужен был стул. Ее седалищу нужно было сесть. Кто-то потрогал ее за руку. Марго. Рядом с ней Дэвид опустился на свободный стул.
– Нормально? – спросила Марго.
Флора кивнула.
Спектакль начался с того, что актеры вышли на веранду Домика в старинном нижнем белье и принялись медленно надевать костюмы под бродячий клезмерский оркестр. Начало в классическом стиле Джулиана и Бена, превращающих в театр саму театральность. Может быть, оттого, что в этом году Флора ни в чем не участвовала, не присутствовала на многочасовых репетициях и обсуждениях за ужином, при разборе текста, скандалах из-за выбора, не видела, как они сперва расставляли все так, а потом эдак, сцена ее тут же захватила. Ей нравилось смотреть, как актеры (ну ладно, Джулиан) одеваются сами и помогают друг другу. Застегивают длинные ряды пуговиц, шнуруют обувь и корсеты. Это завораживало и настраивало зрителей именно так, как было задумано.
Флора не то чтобы забыла, как хорош Джулиан – это было невозможно, – но она очень давно в последний раз сидела в зале на его спектакле. Она помнила, что ей не нравился Лопахин, но Джулиан вечно рассказывал, какой смешной Чехов задумывал пьесу, и его Лопахин был смешным и милым. Безупречно, потому что в финале третьего действия, когда Лопахин входит с шокирующим известием, что он купил семейный вишневый сад на аукционе, что теперь он его хозяин, он его уничтожит и построит дома на земле, где его отец и дед были крепостными, и разбогатеет, Флора почувствовала, как зрители ополчились против него, как осознали шок и предательство. Джулиан завораживал.
– Я купил! – Джулиан-Лопахин радостно произносил свой текст перед растоптанными русскими землевладельцами. Он шагнул с крыльца. – Мой! – выкрикнул он, заходя в траву. – Мой!
И потом, поманив толпу:
– Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду.
В любой другой постановке вишневый сад был бы за сценой или, возможно, его представляла бы переданная через проектор картинка. Ритуальный лопахинский замах топором, скорее всего, пошел бы в записи. Но дело было в Стоунеме, и, если Лопахин обещал хватить топором, топор должен был хватить. Все пошли за Джулианом, который шагал туда, где гордо стояла перед задником с изображением вишневого сада тсуга. Кто-то натянул красную ленточку, чтобы удержать толпу на безопасном расстоянии, потому что – как сразу же поняла Флора – Джулиан собирался срубить тсугу.
На веранде Хедли в роли аристократки Раневской всхлипывала все громче и громче, не в силах подняться.
– Она всегда знает, как зацепить зрителя, – сказала Марго, – но не терпится увидеть, как она перекроет вот это.
Она смотрели, как Джулиан медленно расстегнул шерстяной жилет, поднял топор и нанес первый удар. Сильно дернул за топорище, лезвие высвободилось. Она отвел руки назад и снова ударил по тому же месту. На его башмаках остались щепки. После нескольких ударов он вошел в ритм. Остановился, обернулся к бродячему оркестру, который пришел вместе со зрителем, и произнес свою следующую реплику.
– Что такое? – заорал он на толпу, на всю вселенную, на Флору. – Музыка, играй!
Ожили два аккордеона, и Флора сразу узнала начальные аккорды. Песня, под которую Руби зажигала на дереве огни. Вступили скрипки и струнные, актеры и зрители начали подпевать, а Джулиан снова принялся рубить дерево.
– Это жизнь, это все понимают, кто в апреле на коне, того застрелят в мае.
Стук топора задавал жизнерадостным инструментам неровный ритм.
Рядом с Флорой возникла Руби.
– Просто не верится, – сказала она, изумленно раскрыв глаза. – Он собирается срубить дерево.
– Слышишь? – спросила Флора, указывая на музыкантов.
– Конечно, – ответила Руби, обнимая Флору за талию и тихонько подпевая: – «Я был игрушкой, попугаем, стихом, попкорном, чмом, королеееееем».
Прошло десять минут, может быть, пятнадцать. Джулиан рубил все медленнее, а Флора начала волноваться. Он был в хорошей форме, но стоял точно под заходящим солнцем, измученная тсуга отбрасывала не много тени. Было жарко, а Джулиан всю неделю тяжело работал. Флора знала, что он плохо спит. Он расстегнул рубашку. Снял очки. Флора видела, что ему трудно.
– Сколько нужно, чтобы срубить дерево? – спросила она Дэвида.
– Не знаю. Похоже, они прошлым вечером подпилили ствол сзади.
Кто-то из зрителей уходил, направляясь вверх по холму, в сторону ужина и жарившегося на гриле барбекю. Но большинство осталось. Джулиан против дерева – это превратилось в шоу. Теперь он снял рубашку, и подтяжки свисали с его пояса, покачиваясь с каждым ударом топора. С каждым стуком Флора видела, как ходят мышцы его плеч и спины. Струйки пота стекали по его лицу и шее. Руби опустила камеру.
– Ему что, никто не поможет?
– Давай, Лопахин! – выкрикнул кто-то из зрителей. – Сделай это ради пролетариата!
По толпе, большей частью состоятельной, прокатился смешок. Все актеры, занятые в пьесе, теперь стояли вокруг и тоже смотрели. Бен и Чарли подошли, чтобы дать Джулиану передышку.
– Наконец-то, – сказала Руби.
Джулиан протянул Бену топор, вынул большой кусок белой ткани из заднего кармана, вытер лицо и плечи. Ненадолго присел, глядя, как Бен и Чарли по очереди машут топором. Флора вышла в первый ряд зрителей, и Джулиан, подняв взгляд, посмотрел ей в глаза. Она не поняла, что между ними случилось, но это было что-то нежное. Неотступное, решительное, и она понимала, что дело не в Лопахине, рубившем дерево, дело в Джулиане.
Он залпом осушил бутылку воды и подошел к Бену, чьи силы уже были на исходе.
– Дай сюда, – сказал он, развернулся обратно к дереву и с новыми силами замахал топором.
Вместо того чтобы замедлиться, он ускорился. Музыканты не отставали, музыка теперь бешено неслась. Все, кто остался, стояли, совершенно захваченные звуками, силой, которую Джулиан, казалось, черпал из ниоткуда, тем, как сцена перед ними перестала быть чем-то из «Вишневого сада» и стала чем-то, что они не вполне понимали, но от чего не могли отвернуться.
– Не знаю, кого он видит на этом стволе, – сказал мужчина за спиной Флоры, – но, надеюсь, они не скоро увидятся.
Флора смотрела, как Джулиан отступил назад и долгим оценивающим взглядом окинул дерево. Дерево Руби. Его посадили так давно, тем, как теперь знала Флора, сокрушительным летом, летом, когда Джулиан ее предал. Он чуть присел, низко держа топор, потом замахнулся и нанес один! два! три! удара. Дерево слегка покачнулось, и толпа заголосила.
– Давай, – сказал Флора, когда Джулиан уперся руками в дерево и навалился всем телом.
Тсуга рухнула одним головокружительным движением, ударилась в расписанный брезент, задержалась на мучительное мгновение – Флора видела, как Хельга прижала руки ко рту, ожидая, что разойдется шов, – и прорвала ткань. Сперва медленно – все услышали долгий треск, – а потом разом, до конца. Дерево с грохотом упало, и когда оно ударилось о землю, Флора почувствовала, как по ее телу прошла дрожь.
Толпа зааплодировала и закричала. Джулиан бросил топор и склонился вперед, упершись руками в колени, пытаясь отдышаться. Потом он распрямился, вытер лицо тыльной стороной руки. Обернулся и поискал глазами Флору. Она видела легкость в его теле, подъем на его лице. Надежду.
Если прощение – это поступок, то, возможно, и искупление тоже.
– Флора, – сказал Джулиан, протянув руку.
Это не было вопросом. Не было приказом. Это было жестом, приглашением.
– Флора Манчини.
– Я здесь, – сказала она, шагнув к нему. – Я здесь.
Глава двадцать седьмая
На следующее утро в доме было тихо, и Руби встала пораньше, чтобы осмотреть изувеченные останки тсуги. Вчерашние жара и солнце исчезли вместе с ночным проливным дождем. Утро было прохладным и сырым. Трава на лужайке местами примялась – там, где проходили зрители, стояли стулья, лежали одеяла. Руби всегда нравилось здесь на другой день после спектакля. Все казалось покинутым, но не пустым – дома, деревья, возвращенный им пейзаж. Руби взяла с собой камеру и штатив, и теперь пыталась решить, под каким углом сфотографировать тсугу. Интересные будут крупные планы, текстура дерева, завитки коры, яростный разлом там, где ее отец, палач, нанес последний удар.
– Пап, это был дурдом, – сказала Руби Джулиану вчера вечером.
Она видела, как его тело вбирало удар за ударом, как его плечи вздымались, когда он вытаскивал топор. Руби не до конца понимала, чему была свидетелем прошлым вечером, но впервые с тех пор, как она вернулась из Испании, напряжение между ее родителями не казалось смертельным.
Флора наверху укладывала небольшую сумку, которую привезла из города. Джулиан был в душе. Вчера вечером они не особо разговаривали. Когда ужин и спектакль закончились, она стояла в стороне и наблюдала, как Джулиан купается в обожании товарищей, в потрясении толпы. Обожание никогда не было среди его приоритетов, но Флора видела, что ему приятно. У костра, поздно ночью, он все время находил ее взглядом, держал в поле зрения, и, хотела она того или нет, его внимание держало ее, как якорь.
Разве не этого она хотела – и только? Увидеть, как проявится его боль? Возможно. Или, возможно, ей нужно было вернуться в Стоунем с Джулианом и Руби. Она избегала окончательной уплаты по счетам, но теперь казалось, что это ее не сломает. Они с Марго пришли к подобию разрядки и попытаются прорваться дальше. Она не сказала этого Марго, потому что не хотела быть жестокой, но они больше не будут такими подругами, как прежде. Что-то будет, но это будет что-то новое и, с печалью понимала Флора, что-то другое. Как, полагала она, и ее брак.