Мы пересекаем одну за другой две улицы, на которых я раньше не бывала. На них тишина, суматоха воскресных рынков сюда не достигает. Дома становятся не такие белые, не такие большие, и мы оказываемся рядом с другим кварталом. Поворачиваем за угол, переходим дорогу, и я вижу шеренгу черных машин, потом замечаю церковь. Из нее выходит группа людей, впереди викарий, голова опущена. За ним женщина, которую поддерживают с обеих сторон двое мужчин.
– Подожди, пусть они рассядутся по машинам, Морган.
– Не, все норм, идем.
Подходим ближе, и я вижу гроб, коричневое лакированное дерево поблескивает за стеклом катафалка в лучах октябрьского солнца. Груды цветов. Траурная музыка из проигрывателя. Водители, элегантные в своей униформе, со шляпами на отлете, открывают дверцы автомобилей. Я останавливаюсь, чтобы пропустить их. Врезаться в эту процессию, в горе этих людей мне кажется нехорошо. Морган идет напролом, сквозь процессию, не обращает внимания на скорбящих. Люди рассаживаются по машинам и отъезжают, викарий возвращается в церковь, я минуту-другую медлю возле церкви, думаю о своем отце. Он ушел задолго до того, как началось самое страшное, но мог прочитать новости в газетах. Не мог не прочитать. Сбежал. Прячется. Скрывает, на ком был женат, скрывает, кого ты предпочла ему.
Морган свистит, подзывает меня рукой, вид у нее нетерпеливый. Я подхожу, и она спрашивает, чего это я там застряла.
– Из уважения к людям, наверное.
Она сплевывает, показывая всем видом, что она моего объяснения не понимает, плевать на него хотела. Во мне начинает разгораться воспаленный очажок. Урок, ей нужно преподать небольшой урок, а я хороший учитель.
Мы поворачиваем за угол и попадаем в спальный район, по обе стороны улицы высятся многоэтажки, магазин справа, на окнах металлические решетки. Мы проходим квартал и оказываемся на маленькой игровой площадке, земля усыпана бумажными стаканчиками и упаковками из-под фастфуда. Никаких детей тут нет, только два подростка сидят на ограде с банками пива в руках.
– Здорово, придурки! – говорит Морган.
– Заткнись, сучка, – отвечает один подросток, в кепке, с золотым пирсингом в правом ухе.
Морган запрыгивает на ограду, берет банку у него из руки, залпом выпивает, потом рыгает, все смеются. Второй парень – на шее у него прыщи, некоторые с желтыми головками – спрашивает:
– Это еще кто?
– Это Милли из дома напротив.
– А она ничего, – говорит он. – Ну, садись возле меня, будем дружить.
– Я лучше тут, – отвечаю я и сажусь на скамейку рядом с оградой.
– Слишком хороша для нас, хочешь сказать?
Я улыбаюсь, стараюсь не выглядеть растерянной.
– Так ты угостишь меня пивом или как? – спрашивает Морган.
– А что я получу за это? – отвечает парень в кепке.
– Удовольствие от моего офигенного общества, само собой. – Морган встает, театрально раскланивается.
Того, который в кепке, зовут Дин, так к нему обращается его приятель, когда говорит:
– Держу пари, я догадываюсь, чего тебе надо.
– Ну, так скажи мне, – отвечает тот.
Они закуривают, предлагают мне сигарету.
– Нет, спасибо.
– Выпендриваешься по полной, да?
Дин прижимает Морган к себе, начинает ее лапать. Она сначала сопротивляется, но он ей что-то шепчет на ухо, она говорит: «Нет, мне не слабо» – и уходит с ним. Они исчезают в маленьком деревянном домике, его стены раскрашены в яркие цвета, сверху донизу покрыты граффити и нацарапанными именами. Я пытаюсь подавить ужас, который зарождается в животе. Грязно и мерзко то, что с ней там делают. Я хочу встать, войти в домик, помочь ей, но иногда попытка помочь, сделать как лучше приводит к тому, что получается еще хуже.
Приятель Дина пересаживается ко мне на скамейку, ногти у него обломаны. Он закидывает руку мне за спину, опускает и кладет мне на плечи.
Касается меня.
Я делаю вид, что не слышу шума, который доносится из домика, когда тела меняют позицию. Морган, моя подруга, то на коленях, то на спине. Парень утыкается лицом мне в шею, звуки из домика заглушает чавканье слюны у него во рту, он жует жвачку. Я дрожу, нужно бы встать, но не чувствую под собой ног. Застыла.
– Замерзла, что ли, – дрожишь? Ну, я тебя согрею.
Запах спиртного, сигарета в его руке, близость чужого лица уносят меня в прошлое.
К тебе.
Под пологом сумрак, полог соткан из любви и похоти, которыми каждую ночь душила меня. Ты.
Он тушит сигарету о деревянную скамейку. Бросает на землю, усыпанную окурками. Шеи у нас откинуты, тела согнуты, странное положение.
Он кладет руку мне на бедро, поднимает чуть выше, еще выше, еще. Слово «нет» застревает у меня в горле, почему-то застревает. Не могу его произнести, да и какой в этом прок. «Нет» означает «да», означает, что ты все равно добьешься своего. Получишь всегда то, чего хочешь. Когда его губы касаются моей шеи, кажется, что они принадлежат не ему, что это чужие губы. Я никогда не хотела, чтобы ко мне прикасались так. Я никогда не хотела, чтобы ты ко мне прикасалась так.
– Отстань, отвяжись, пошел к черту! – Я вскакиваю.
– Боже, да что, блин, с тобой не так?
Я иду к детскому домику, с каждым шагом всплывают в памяти новые картины – мы дома, мы в твоей спальне, я стучу по крыше домика и кричу:
– Морган, Морган, идем отсюда. Я хочу уйти.
Сначала из домика доносятся ругательства – парень обзывает меня чокнутой. Сучкой. Подстилкой. Потом звук застегивающейся «молнии».
– Погоди, я сейчас, – отзывается Морган.
Я спешу отойти в сторону от них, иду к парковке, под машиной лежит черная кошка. Глаза прикрыла, дремлет. Если она встанет и перейдет мне дорогу, будет удача. Она лежит. Я зла, очень зла на Морган. Никто ведь ее не заставлял, сама полезла в эту будку, с улыбкой, и с такой же улыбкой сейчас приближается ко мне. В руке банка с пивом, делает большой глоток, полощет рот, выплевывает. Потаскуха.
– Чего ты психуешь?
– Я хочу домой.
– Вот, блин, скажи еще, что сама никогда таких вещей не делала.
Сказала бы я тебе, какие вещи я делала, да не могу. Молчу в ответ.
– А можно я к тебе, а? Пролезу незаметно через балкон.
«Да», – вот что следует ответить. Я должна ею заняться, а то беды не оберешься. Нужно научить ее, как себя вести. Я могу ей помочь.
– Ну, так что?
– Да.
Пока мы идем к дому, ты наставляешь меня, даешь советы, как проучить Морган, помочь ей стать чище, но твои слова пугают меня, от них становится не по себе. Я не хочу так поступать с ней, кроме нее, у меня никого нет, она моя единственная подруга. Она мне нужна. Вот почему я это делаю, когда она присаживается на корточки, чтобы завязать шнурок. Обычно я этого не делаю, обычно я не хочу вспоминать об этом, но на этот раз я смотрюсь в окно машины, вместо зеркала. На меня глядит твое лицо – точная копия моего. СМИРИСЬ С ТЕМ, КТО ТЫ, ЭННИ. «Нет, не хочу», – отвечаю я.
– С кем ты там разговариваешь? – Морган спрашивает, распрямляясь.
Я трясу головой, она улыбается и называет меня чокнутой, говорит – брось, не переживай из-за того, что случилось на площадке, они же придурки. И я понимаю – ты можешь говорить адвокатам обо мне какие хочешь гадости, ты уже им наговорила, я не сомневаюсь, но Морган я тебе не отдам. Мне самой решать. Я говорю ей, что передумала. Очень опасно лезть через балкон, когда Саския дома. Морган недовольна, ворчит, что теперь ей, значит, тащиться домой, а там мелкие будут доставать, брат с сестрой. Спасибо тебе большое, Мил, за все, говорит она и уходит.
Я хочу сказать ей вслед, не стоит благодарности. Но она не поняла бы.
17
Вопросы, которые задает Майк, прямолинейны, в них нет подвоха. Но Майк – психолог, нацеленный на то, чтобы помочь мне, а у адвокатов будут совсем другие цели.
Он читает вопрос за вопросом. Что именно ты увидела в глазок в ту ночь, когда Дэниел Каррингтон умер? Как долго ты смотрела в глазок? Ты уверена в том, что увиденное совершила твоя мать? Абсолютно уверена? Что произошло после этого?
Пожалуйста, расскажи суду еще раз. И еще.
Когда мы закончили, он говорит мне, что я справилась прекрасно. Он кладет листок с вопросами на стол и высказывает сожаление по поводу того, что мне предстоит такое испытание. Что это очень тяжело, отвечать на вопросы перед присяжными и судьей. Да, конечно, говорю ему я. Неизвестно, что может произойти. Что могут сказать. Эта неизвестность пугает. Но я справлюсь. Я считаю, что должна пойти в суд, встретиться с тобой, это мой способ помочь детям, которых ты погубила. Мой долг перед ними. Майк говорит о том чувстве вины, которое выживший всегда испытывает перед погибшими и которое внушает ему, что он заслуживает осуждения, наказания. Иногда мне кажется, что с тобой, Милли, произошло то же самое. Ты считаешь, что смерть этих детей на твоей совести. Я прав? – спрашивает Майк. Не знаю, отвечаю я, иногда да. Ты не совершила ничего дурного, говорит он, и если твоя мать утверждает обратное, это всего лишь продолжение ее обычного поведения, которое заключалось в издевательстве над тобой.
Красивое объяснение, просто вишенка на торте. Ленточка с бантиком.
Мы говорим о нашей поездке в Манчестер во время школьных каникул. Ты была осторожна, очень осторожна и никогда не действовала рядом с домом. Невидимая сеть несчастных женщин, которые поверили тебе и доверили своих детей, раскидывалась с годами все шире. Маскировкой, как всегда, служила я, твоя собственная дочь. Мы могли бы все это продолжать еще долгие годы, но ты положила глаз на Дэниела, которого я хорошо знала. Который был слишком близок нам.
– Что ты сегодня сказала бы себе тогдашней, чтобы утешить?
– Не знаю.
– Попытайся это сделать. Что тебе хотелось бы услышать?
Что я не похожа на тебя.
– Что этому наступит конец.
– Ты сама и положила этому конец, у тебя хватило смелости пойти в полицию.
– Я сделала это слишком поздно. Слишком много ужасного успело произойти.