– Время не ждет человека, Элси. Надо было работать быстрее.
Я бы вышла, если б могла, но я не чувствую ног. Не. Чувствую. Я всегда буду чужой для них. Я догадываюсь, что профессор приближается, слышу его шаги. Коричневые кожаные броги, он начищает их каждый вечер, держу пари. Он останавливается возле меня.
– Бога ради, дитя мое, что с тобой? Ты сказала, что закончила, а теперь ты в крови с головы до ног. Пойди умойся и, бога ради, подбери сердце с пола.
Раздаются смешки, фырканье, а профессор Уэст продолжает свой обход.
Зои, девочка, которая сидит рядом со мной, все видела. Она ничего не говорит, наклоняется, подбирает куском бумажного полотенца сердце с пола, потом протягивает мне другой кусок, чтобы я вытерла лицо. Смачивает еще один кусок водой. Показывает, где нужно вытирать.
Я киваю, благодарю ее, мне жаль, что, когда я была маленькой, не нашлось никого, кто бы так обошелся со мной. Иззи с Клондин саркастически ухмыляются, когда мы выходим из лаборатории. В коридорах людно, но все расступаются при моем приближении. Это что, кровь у нее на блузке? Похоже, фу. В туалете я переодеваюсь в джинсы и фуфайку, которые спрятала в сумку утром. В спальном квартале нельзя появляться в школьной форме, тем более в форме нашей школы. Звонит телефон. Присаживаюсь на корточки, достаю его из рюкзака. Это Морган, уточняет, все ли в силе. На полу соседней кабинки замечаю знакомую косметичку и отвечаю, что буду минут через двадцать. У меня появилось срочное дело.
Когда я поднимаюсь на крышу многоэтажки, она сидит, курит и говорит:
– Смотри, вон там птица. Похоже, крылья у нее в хлам.
– Где?
– Да вон.
Она показывает на вентиляционную решетку.
– Я ее туда посадила. Она тут шарахалась по крыше, совсем меня достала.
Я подхожу, встаю на четвереньки, заглядываю в отверстие пластмассовой решетки. Отверстия в форме сот. Голубь, одно крыло волочится. Подбито. Головка движется быстро-быстро, трясется без передышки. Не знаю почему, но я бью изо всех сил по решетке, он пугается, начинает курлыкать. Подает сигнал опасности своим товарищам. Улетай, Питер, улетай, Павел. Я полетел бы с вами, да не могу, меня поймали. Морган подскакивает ко мне, спрашивает, что на меня накатило. Я приподнимаю решетку с одной стороны, протягиваю руку и хватаю голубя. Кладу его на землю, придерживаю рукой, крошечное сердце пульсирует под моими пальцами. Сломано крыло, сердце цело. Пока. Он снова начинает курлыкать, зовет своих. Глаза-бусинки и кивающие головки притаились по всей крыше, птенцы тоже смотрят.
Я делаю это быстро, такие вещи надо делать быстро.
– Черт, ну вообще. Зачем ты это сделала?
Она отводит взгляд.
– Было бы хуже, если бы я не сделала. Он бы долго мучился.
– Мы могли бы отнести его в ветлечебницу, ну или еще что.
– Он страдал. Теперь он не страдает. Я помогла ему.
– Лучше ты, чем я.
Да.
Я кладу решетку на место, и мы идем обратно к трубе, лежим неподвижно, как статуи, на холодной крыше, небо покачивается от шума самолетов, которые направляются в Хитроу. Унесите меня куда- нибудь, куда угодно. Морган снова закуривает, голубые пальцы дыма закручиваются и прочерчивают воздух над нами. Ведьмино дыхание.
– Чего молчишь, не припасла для меня никаких историй сегодня?
Только одну, но вряд ли ее расскажу.
– Нет, ничего.
– Хорошенькая из тебя компания. Я не могу долго тут торчать, дядька здесь, он зверски строгий.
Еще несколько минут, прошу тебя. Дай мне все сложить в своей голове прежде, чем скажу это вслух. Моя мать – она… Нет. Ты смотришь новости по телику? Про эту женщину. Нет. Блин. Что я делаю? Нельзя никому говорить об этом.
– Чего с тобой сегодня? – спрашивает она.
– Ничего, а что?
– Ты поранила палец до крови. Вон, смотри.
– Надо же, прости.
– Нечего тут прощать. Если охота чего-нибудь сказать, валяй уже.
Это как кататься по замерзшему озеру. Кажется, что не опасно, с виду совсем не опасно, но кто-то должен ступить на лед первым, проверить его на прочность, убедиться, что он выдержит. Смогу ли я?
– Если не хочешь разговаривать, я пошла. Посмотрю лучше телик, чем сидеть тут и молчать.
– Погоди.
– Да блин, что с тобой?
На крыше темнеет, мы с ней вдвоем, только я и она. Больше никого, больше никто не узнает. Она хорошо относится ко мне. Я не такая, как ты. Она поймет. Или нет?
– Если я тебе что-то расскажу, ты захочешь дружить со мной, как прежде?
– Ну да. Я считаю, мы можем все рассказывать друг другу, все, что угодно, разве нет?
Я киваю, это правда, она шлет мне эсэмэски по ночам, спрашивает, достает ли Фиби, говорит не переживать.
– Так чего ты хочешь сказать мне?
– Я не уверена, что можно.
– Так вообще-то не поступают – сама завела разговор и на попятный.
– Мне не следовало его заводить.
– Ну, раз завела – давай колись, я не уйду, пока не скажешь.
Правила существуют для того, чтобы… Разве не так?
– Мил, ты начинаешь меня выбешивать. Мне скоро уходить.
– Тогда обещай, что мы останемся подругами.
– Хорошо, останемся. Обещаю. Давай, говори уже.
Я приподымаюсь, ногой подтягиваю рюкзак за лямку. Она тоже садится. Я прошу у нее зажигалку, без подсветки ничего не увидишь. Достаю из переднего кармана рюкзака газетный листок, тот самый, который унесла из общей комнаты, разглаживаю на коленке. Опасно носить это в рюкзаке каждый день, я понимаю, Фиби или Иззи ничего не стоит залезть в мой рюкзак и своими наманикюренными пальчиками расправить сгибы на твоем лице. Мое лицо и твое лицо, они так похожи.
– Чего это? – спрашивает Морган.
Я немного медлю, размышляю – может, газету лучше сжечь, чем показывать, но боюсь, что не решусь поднести пламя вплотную к твоему лицу. В первый раз зажигалка быстро гаснет.
– Я ничего не разглядела, давай еще.
Во второй раз зажигалка освещает твое лицо, твои губы. На фото этого не видать, но справа на подбородке у тебя веснушка.
Теперь она разглядела.
– Что за дерьмо! Это же та тетка из новостей, которая убивала детей.
– Да.
– Зачем ты мне ее показываешь?
Зажигалка гаснет. Зачем, действительно? Надо?
Не надо? Ненормальные поступки, которые совершают ненормальные люди. Когда выходила из школьного туалета, я была уверена, что Морган можно все рассказать. Она иначе относится ко мне, совсем не так, как девочки из моего класса. Что они сказали бы, что почувствовали, я знаю. Но они мне не подруги, а Морган – другое дело, и мне так хочется, чтобы она произнесла эти слова: ты совсем не похожа на свою мать.
Я спрашиваю, что она думает обо всем этом, о тебе.
– А чего тут думать вообще? Она сумасшедшая, это ясно. А тебе до нее какое дело?
– А что, если б ты была знакома с этим человеком?
– Да прям! Сама посуди, откуда. У нас на районе, конечно, всякого дерьма навалом, но чтобы такое, нет!
Она обещала, что мы останемся подругами, ей можно сказать.
– А что, если б я была знакома с этим человеком?
– Хорошая шутка, только сегодня у нас октябрь, а не первое апреля.
Предвкушение охватывает меня, подмывает. Сейчас я разделю свое бремя, это бремя – ты.
– Присмотрись, – говорю я.
Я подношу вырезку к своему лицу и свечу зажигалкой.
– К чему присмотреться?
– Погляди на ее лицо и на мое.
Она наклоняется, чтобы рассмотреть лучше.
– Блин! – говорит она. – Да вы с ней дико похожи, брр.
– Вот об этом я и хотела тебе сказать.
– И чего?
– Я похожа на нее, потому что. Потому что.
Пожалуйста, не уходи, когда я тебе все скажу.
– И чего? Потому что это твоя сто лет назад пропавшая тетушка или что?
– Нет, не тетушка, это моя мать.
Я жду, когда зажигалка погаснет, сворачиваю газету, кладу обратно в рюкзак. Я ощущаю на себе пристальный взгляд Морган, она ждет продолжения, но его нет. Ей приходится заговорить первой:
– Скажи, что ты пошутила.
По моему молчанию она понимает, что нет.
– Вот дерьмо, просто дерьмо, – говорит она.
Я не могу сдержаться, слезы наворачиваются на глаза. Она встает, делает шаг прочь от меня.
– Пожалуйста, не уходи.
– Мне пора, дядька озвереет.
Она врет, она уходит, потому что боится.
– Ты же сказала, что мы все равно останемся подругами, ты обещала.
– Ну, я же не думала про такое. Это уж слишком, понимаешь.
Да, понимаю. Для меня тоже слишком.
– Так ты из-за этого в приемной семье?
Я киваю.
– А они знают?
– Майк и Саския да, Фиби нет. Еще директриса в школе, тоже знает.
– И больше никто?
– Никто.
– Не то чтобы сильно интересно, но все же, почему ты рассказала мне?
– Я недавно решила рассказать, мне показалось, что скрывать это от тебя нехорошо.
– А она честно твоя мать?
– Да.
– Господи, да ее надо прикончить, все эти дети, которых она убивала, им же примерно столько лет было, сколько моим мелким.
Я снова киваю. Она говорит правду – тебя надо прикончить, но мне больно об этом думать.
– Скажи, ты ведь не жила с ней?
– Нет, не жила. Я жила с отцом, пока он не умер. Я не видела ее много лет.
Эта ложь легко слетает с моего языка, и Морган больше не задает вопросов. А если она прочитает, что совместно с тобой проживал ребенок, скажу – понятия не имею, кто это, наверное, приемный, ты кого-то взяла.
– Слава богу, блин, что ты не жила с ней. Как ее поймали?
– Не знаю, кто-то с работы, наверное, рассказал.
Неправда, не с работы. Кто-то гораздо более близкий. Величайшее предательство из всех, когда родная кровь предает родную кровь. Считается, что родня должна держаться друг друга, как птицы в стае, но я хочу в другую стаю, в другие края.
– Она получила по заслугам, я считаю.
– Да, я тоже.
– Мне надо идти, – говорит она.
– Хорошо.
Она подходит к двери, я окликаю ее: