На обед большинство детей ходило в столовую, но те, кто из-за ограниченных возможностей ел медленно, оставались в классе. И их друзья могли остаться пообедать вместе с ними. Мне было интересно, как дети воспринимают инвалидность. Поэтому я попросила одного ребенка описать своего друга, сидевшего рядом. Он на мгновение задумался, а потом сказал:
– У него короткие волосы, а у меня длинные. У него есть желтые ботинки (ходунки), а у меня нет. А еще он ест лучше меня. Может съесть даже что-то противное, если воспитатель так скажет.
Мы часто смотрим на людей с ограниченными возможностями с жалостью, воспринимая их только как объекты, которым необходима помощь и забота из-за их социальной незащищенности. Однако в детском саду Кокке инвалидность была всего лишь особенностью и индивидуальной чертой ребенка. Я задала еще один вопрос:
– Когда твой друг задерживается или долго что-то делает, тебя не раздражает, что учитель просит его подождать?
Ребенок сразу же ответил: «Ничего страшного». Другой малыш из конца класса, должно быть, слушал наш разговор и теперь вмешался:
– Мы друзья, поэтому в этом нет ничего такого.
Эти дети считают, что помогать друзьям это естественно и нормально, для них инвалидность не была проблемой. Просто у друга были желтые ботинки, которых не было у них. Проблема крылась во мне. Я смотрела на детей-инвалидов полным сожаления взглядом и считала, что обычные дети помогают им. Тогда воспитательница сказала такую фразу:
– Наличие инвалидности не означает постоянную потребность в помощи или заботе. Скорее, такие взгляды и мысли оскорбляют и понижают самооценку.
Ким Вон Ен, юрист с инвалидностью первой степени, в своей книге «Защита дисквалифицированных» объясняет:
«Обязанность обеспечивать комфортные условия для людей с ограниченными возможностями – это не только призыв к заботе о них, но и требование проявить уважение к тем, кто живет со своими физическими и психическими особенностями. (…) Если дело лишь в справедливости, то в ситуации, когда инвалид начинает работать в офисе с 10 лестницами и коллеги доносят его до кабинета, можно посчитать, что удобства были предоставлены “справедливо”. Однако сложно признать ситуацию, когда вам приходится полагаться на кого-то другого, “комфортной”. Потому что это позволяет инвалиду добраться до рабочего места, но не учитывает тот факт, что он уже долгое время живет как самостоятельный человек, сделав инвалидную коляску частью своего тела и превратив ее в своеобразный “стиль”».
Прежде чем думать, что «люди с ограниченными возможностями – это социально уязвимая часть населения», мы должны научиться уважать их как независимых людей.
Ребята в детском саду Кокке воспринимали каждого из своих друзей-инвалидов как самостоятельных личностей. Вместо того чтобы говорить «Потому что мы не должны дискриминировать людей с ограниченными возможностями» или «Потому что они социально незащищены», дети отвечали: «Потому что мы друзья», что заставило меня смутиться и осознать, что существует еще множество предубеждений, от которых мне только предстоит избавиться. Ведь никто не думает, что к друзьям нужно относиться хорошо, потому что они несчастные люди, вызывающие жалость.
Никто не имеет права требовать доказательств человеческого горя
16 апреля 2018 года – день памяти жертв крушения парома «Севоль». По окончании поминальной службы планировалось убрать общий мемориальный зал, организованный в городе Ансан. Выставленные записи, в которых отражалась боль катастрофы, а также 269 портретов погибших планировалось перенести в недавно построенный Парк 16 апреля и сохранности жизни, появление которого спровоцировало глубокий раскол среди жителей. Последний скорбящий, посетивший мемориальный зал, сказал:
– Когда я рассказываю, что отдаю дань памяти погибшим на пароме «Севоль», люди спрашивают: «До сих пор?» и заговаривают о политике, а я не думаю, что произошедшее имеет какое-либо к ней отношение. Я просто искренне скорблю как гражданин Республики Корея.
На тот момент пять человек считались пропавшими без вести и не было проведено должного расследования о причинах катастрофы. Однако спустя четыре года после катастрофы мнения о семьях жертв разделились. Одни задавались вопросом, как долго еще будет обсуждаться трагедия, другие спрашивали, остались ли еще причины продолжать говорить о пароме «Севоль».
Когда началась поминальная церемония и одно за другим были названы имена 269 детей, члены их семей друг за другом поднимались на трибуну, чтобы забрать поминальные таблички. Стали появляться пустые места, а таблички возвращались родителям.
Они, так долго сдерживавшие свое горе, получали табличку с написанным на ней именем ребенка, опускались на колени и плакали. Крики, полные страданий, которые я раньше никогда нигде не слышала. Душераздирающие вопли, напоминающие вой животного. Как можно говорить, что мы понимаем чувства родителей, которые похоронили своих детей? Но их крики отзывались болью даже во мне, вынужденной все это снимать.
Я была сама не своя настолько, что еле смогла удержать камеру в руках. Но вот поминальная церемония закончилась, и скорбящие родственники разошлись по домам.
Последовав за одним отцом, я встретилась с семьей, у которой на пароме погибла младшая дочь. Трое оставшихся детей тоже присутствовали на церемонии. Члены семьи, собравшиеся впервые за долгое время, смеялись, обсуждали, что они будут есть, и шутили друг с другом. Самая обычная сцена семейного ужина. Но почему-то она показалась мне странной. Родственники погибших на пароме «Севоль», которых я повстречала за четыре года, плакали или били себя в грудь от горя. Может быть, поэтому мне было неловко наблюдать, как эти люди радостно улыбаются.
Когда я честно рассказала о своих чувствах, отец поделился, что было время после смерти ребенка, когда он отказался почти от всего. Но оно пролетело быстро, и он понял, что ничего не дал своим оставшимся трем детям. Только тогда, желая загладить вину, он решил, что должен стать лучшим родителем.
Во время съемок я переживала, беспокоилась, что яркий образ этой семьи может стать поводом для нападок. Я ощутила неприятную горечь. И это все на фоне открытого обсуждения, не наживаются ли семьи погибших на компенсациях. По мнению людей, которые говорили подобное, родственникам жертв не следует улыбаться, они каждый день должны быть погружены в печаль.
Но почему? Семья ужинает вместе и смеется, но это никак не отменяет того факта, что они потеряли близкого человека. Возможно, попытки выглядеть радостными и внимательными друг к другу временами выматывают даже сильнее. Однако, в действительности, кто поступает неправильно – они или люди, которые смотрят на их светлые лица и спрашивают: «Вы больше не грустите?»
Иногда люди требуют от кого-нибудь привести доказательства своего горя и сделать несчастное выражение лица. Например, тому, кто пережил что-то неприятное, они как ни в чем не бывало говорят: «Ты прошел через такое и можешь спокойно есть?», «Вижу ты улыбаешься, значит, уже перестал страдать» или «Ты пережил такое, теперь есть смысл жить».
Если вы беспокоитесь о другом человеке, просто спросите: «С тобой все в порядке?» Неправильно ждать от кого-то, кто пытается выжить, доказательств его тяжелого состояния, говоря: «Если ты несчастен, то должен забыть о еде и страдать 24 часа в сутки».
Помню, как однажды я на съемках познакомилась с разведенной женщиной, которая одна воспитывала сына. Она пережила развод и теперь изучала косметологию и пыталась найти какой-нибудь заработок, не имея ни навыков, ни опыта. Ее финансовые возможности были ограничены, поэтому она позвонила в администрацию городского района и спросила, может ли рассчитывать на получение помощи.
Однако ей ответили, что это маловероятно. Причина заключалась в том, что бывший муж обладал некоторыми финансовыми накоплениями, а еще у нее были родители. Поэтому женщине пришлось крайне подробно рассказывать обо всем, что она пережила, чтобы убедить чиновников, что бывший муж не поддерживает с ней связь и что он не тот человек, который мог бы ей чем-то помочь. Как и родители.
Мне, наблюдающей за этим со стороны, было горько осознавать, что она должна доказать, насколько несчастна, чтобы получить поддержку в несколько сотен тысяч вон.
То же самое произошло и с Дэниелем Блейком, героем фильма режиссера Кена Лоуча «Я, Дэниел Блейк», – среднестатистическим мужчиной в возрасте 50 лет, который всю жизнь был плотником. Из-за проблем с сердцем он больше не может работать. Когда врач предупреждает, что работа угрожает его жизни, он решает отдохнуть и подает заявление на получение пособия по болезни. Однако прикомандированный из министерства сотрудник задает ему вопросы, совершенно не связанные с его болезнью, и требует на них ответить. Хоть и с некоторыми трудностями, но процедура рассмотрения заявления завершается, и мужчина получает ответ: «Мы не можем предоставить вам пособие по болезни, потому что ваша болезнь не настолько серьезна, чтобы помешать вам работать». Для положительного решения нужно набрать 15 баллов, а у него только 12.
В конце концов Дэниел Блейк требует пересмотра своего заявления и пишет следующий текст:
Я не клиент, покупатель или пользователь.
Я не лентяй, мошенник, бродяга или вор.
Я не цифра в номере страховки и не точка на экране.
Я спокойно выполнял свои обязанности и жил честно.
Я никогда не лебезил и помогал соседям, когда они в чем-то нуждались.
Не попрошайничал и не просил милостыни.
Я Дэниел Блейк, я человек, а не собака.
Настоящим я требую соблюдения своих прав.
Требую человеческого уважения.
Я, Дэниел Блейк, гражданин – ни больше, ни меньше.
Я не старалась жить как мать, а просто была собой
Однажды я встретилась с писательницей Пак Хе Ран, одной из первых ученых Кореи в области феминологии. Она известна еще и тем, что ее сыновья, включая певца Ли Чжо Ка, закончили Сеульской национальный университет. Поэтому в процессе съемок сам собой возник вопрос, есть ли у нее какой-то секрет, позволивший отправить детей в престижный вуз.