По ночам я вижу сложные сны, полные вычурных кошмаров; к ним невозможно относиться серьёзно — настолько они искусственны. Я вхожу в картины, которые умножают умирающих котиков в геометрической прогрессии; в человеческих головах заводятся подселенцы, источающие в темноте фосфорное сияние; стены приобретают вязкость и глубину. Ощущение нереальности пронизывает ночь, день и снова впивается в вечер, как острая тонкая спица. Ни таких снов, ни такой жизни не бывает на самом деле, я это знаю точно. Иду по узкой улице за рынком и на всякий случай трогаю стены — нет, этот камень определенно есть, он старый, тёплый и шершавый. И этот жасмин пахнет сам собой без обмана, и фонтан звучит как надо. Кажется, на самом деле не бывает только одного — меня, а всё остальное прочно, надёжно и всегда здесь было. Если изъять из пейзажа эту единственную недостоверную фигуру в мятых кружевах, всё встанет на свои места и обретёт естественность: и неожиданная ночь, и парочки возле воды.
Вместо марта у меня теперь май: начало весны прошло в постоянном ужасе, но к её концу тревога за кота стала привычной, и я снова научилась выходить из дома для бессмысленных прогулок.
Сосчитала, что в мае исполнилось семь месяцев с тех пор, как ко мне в последний раз прикасались косметолог и парикмахер. Поэтому с трепетом расспрашиваю всех, насколько подурнела. На моих близких можно положиться: подруга сказала, что вид измученный и голодный, а Дима — «бледная, будто тебя запирают в шкафу». Я сразу успокоилась, потому что таков, собственно, мой естественный облик. Если на мне однажды появится румянец, это будет означать, что я попала в руки неопытного танато-визажиста (запретите ему!).
Ещё в мае исполнился ровно год с тех пор, как я не пью алкоголь. Жизнь не обеднела, но отчётливо отличается от многих других жизней, идущих параллельно. Все могут пить в жару белое вино с водой, пробовать коктейли в случайных барах, переходить на «ты» без напряжения. Я же рассказываю каждому свою прохладную былину об отравлении и остаюсь на большое «Вы» с новыми людьми, собаками, тёплым тель-авивским воздухом и даже, кажется, со многими из тех, с кем раньше была близка.
Впрочем, пока писала предыдущее предложение, меня облизали две собаки. Но это не сделало нас родней.
И ещё в этом мае — конкретно сегодня — я искупалась впервые за несколько лет. Объехать четыре моря, пять месяцев прожить у воды, когда берег видно от калитки, и ни разу не зайти глубже, чем по щиколотку, — это чуть больше, чем случайность.
Для меня погружение в солёную жидкость немного бессмысленно, я не умею плавать, но сегодня явилась на пляж, скинула платье и влезла. Посидела немного у берега и в некотором недоумении вышла. Тепло. Мокро.
По возвращении семь раз позвонила мужу, чем несказанно удивила его и себя, потому что в среднем делаю это раз в неделю под давлением изнуряющих обстоятельств.
Написала редактору письмо, переполненное нежностью, насколько это возможно для человека с парализованной способностью транслировать тепло, — то есть очень вежливое и с извинениями.
Объяснилась в любви одному мужчине, случайно.
И, как было сказано, дала двум собакам облизать левую руку.
Следовательно, по сумме признаков я нахожусь в глубоком шоке, откуда и пишу.
Я чувствую вот что:
♦ вдруг обнулились почти три года, прошедшие между последней водой на Банана-бич и сегодняшней. Точно, как тогда, я шла, путаясь в длинной юбке и хихикая после «Лонг-Айленда», который в пляжной кафешке весьма убедителен, — так и теперь, только на трезвую голову, мне легко;
♦ смылось всё тягостное и вязкое, что случилось за это время, а случилось многое;
♦ смылись чужие страхи, навязанное чувство вины и лишний возраст;
♦ постоянное чувство незащищённости никуда не делось, но я могу теперь разделить его с другим человеком;
♦ и я готова, пожалуй, перейти с кем-нибудь на «ты».
Весна тут похожа на московскую тем, что неотвратима, как смерть. Здешний год тоже переламывается, и после этого ни шторм, ни ночная сырость уже ничего не могут изменить. Вчера был дождь, озеро Кинерет не наполнилось, а Рамат-Ган затопило, но ничего уже нельзя поделать с розовеющим небом и нежностью, которая поселяется в теле. Жить в радости трудно, она кипит в крови и требует — а чего требует, сама не понимает. Поднять дозу? Увеличить концентрацию? Ускориться? Но никак невозможно повлиять на течение времени, нужно проживать эти вечера один за другим, в беспомощности, не имея возможности что-то с ними сделать — ни накопить, ни отложить. И даже потратить их так, как они того заслуживают, затруднительно. Я всегда хорошо понимала Симора — и почему он кинул камнем в Шарлотту, и почему не пришёл на собственную свадьбу, и почему застрелился. Когда красоты и счастья больше, чем можешь пережить, это опасней, чем горе. От горя хочется поскорей избавиться, а за красоту сколько ни хватайся жадными пальцами, она проходит — по тебе, сквозь тебя, мимо, — и ничего поделать нельзя, кроме как уничтожить её или себя. Влюблённые выживают только потому, что секс даёт иллюзию обладания. Но когда закат, оттенок моря, запах воды и цвет песка — как спастись?
Идём с дружочком по Яркону, вдруг из пустого окна высокого первого этажа медленно выплывает голубой шарик. Опускается на землю. За ним розовый. Жёлтый. Снова розовый.
Мы с другом вступаем практически хором.
Он:
— Какой хороший знак!
Я:
— Интересно, а следом сиганёт младенец?
Безусловно, невротику всё — знак. Но каждому свой.
Поняла, что, когда моя жизнь наладится, начну рисовать, и обязательно — Тель-Авив. Пойду на курсы, пусть научат изображать перспективу, а с остальным я справлюсь. Правда, не могу провести прямую линию даже с линейкой, но здесь везде округлый баухаус, а уж циркуль Дима мне найдёт. Пока не определилась, буду ли рисовать, как Реувен Рубин, яркими пятнами, или ограничусь графикой.
Поделилась планами с друзьями.
Юра светски спросил:
— А что станет центральной темой твоего творчества?
— Задницы, — вдохновенно ответила я.
Хотя, конечно, то, что я тут вижу, — не задницы. Это кончик божественной иглы, на котором помещается триллион ангелов, и он поражает в самое сердце. Кто не видел, живёт зря. Эти совершенные круглые попы, что разгуливают здесь просто так, без охраны, свиты и папарацци, — они будут восходить на каждом моём рисунке, освещать и освящать его.
— Да, — согласилась Анечка, — это будет продаваться.
Сегодня был мой первый в жизни гей-парад, я даже захотела загадать желание, но побоялась, что исполнится через жопу. Поэтому просто записала три диалога, которые мне кое-что объяснили.
Подруга, почтенная мать семейства, рассказывает о делах домашних и между прочим упоминает о дочери:
— У неё сейчас сложный подростковый период, не может определиться с ориентацией, пока привлекают девочки. Очень стесняется своих переживаний. Хочу отвести к детскому психологу.
«Склонности будет исправлять, — думаю я. — Что ж, родители всегда боятся таких вещей».
Подруга тем временем продолжает:
— Хочу, чтобы она перестала стесняться и приняла себя как есть.
Разговариваю с очень светской дамой, обсуждаем общих знакомых из мира искусств.
— Терпеть не могу работать с этим стилистом, он нервный и обидчивый.
— Что ты хотела, наверняка детские травмы и непростая юность, он же гей.
Она смотрит на меня с терпеливым сожалением, как миссионер, обучающий грамоте африканское племя, глядит на дикаря, ради красоты проткнувшего губу карандашом.
— У всех непростая! Так рассуждать нельзя. Какая разница, с кем он спит, рабочие требования для всех одинаковые. У нас не считают, что сексуальная ориентация — это повод для дискриминации или, наоборот, для снисходительности.
В нашем районе сдаётся квартирка. Хозяин сурово предупреждает, что нельзя бросать салфетки в унитаз, иначе засорится и сгорит очистной насос, а это пара тысяч шекелей за ремонт.
— Здесь, кажется, жили два парня? — спрашиваю я.
— Это мой сын. Я его выставил, — мрачно отвечает хозяин.
— Он с другом жил? — осторожно уточняет моя знакомая, которая согласилась помочь с переводом.
Хозяин бросает что-то злобное. «Чёрт, — думаю я, — хороший с виду дядька, и не принял выбор сына». Знакомая же переводит:
— Да какая разница, с кем он там жил! Он сжёг насос!
На Ярконе всю неделю радужные флаги, их развесил муниципалитет. Мне нравится город, где жить можно с кем хочешь, лишь бы ты не жёг при этом насосы.
Почти всю жизнь вечеринки и праздники вызывали у меня одно и то же состояние. Я шла туда в ожидании чудес, но сразу же чувствовала себя чужеродной. Некоторое время слонялась в толпе, а потом уходила в полной уверенности, что оставляю за спиной нечто прекрасное, к чему не смогла приобщиться.
Сегодня всё было совсем не так. Я шла сквозь парад, и парад шёл сквозь меня. Он не отторгал меня, я могла остаться, сколько захочу, а уходя знала, что дверь не захлопывается, можно вернуться в любой момент.
(«Это потому, что они трезвые, — сказал мой друг, — а в пьяных компаниях, пока не нажрёшься, именно так себя и чувствуешь — будто происходит нечто прекрасное, к чему не можешь приобщиться».)
И последнее: в кафе увидела здоровенного татуированного мужика, который держал за руку парня и изредка легко целовал ему пальцы. Я поняла, что, если бы на месте мальчика была девочка, это ничего не изменило бы. Важно одно — сколько любви и нежности у тебя есть для другого человека. И ещё — насколько ты способен их проявлять, хотя бы изредка, хотя бы поцелуем, объятием, эсэмэской.
В ночи взяли два чемодана и идём на новую квартиру. В камнях мостовой вижу папироску с характерно замятым кончиком.
— Совсем город разложился, — говорит Дима, — третий раз прохожу мимо этого косяка, и никто до сих пор не поднял. Потерял ведь кто-то.