Я подошла к Брюсу, опустилась на колени, обняла его.
– Спасибо, что пришла, – проговорил он с прохладцей, церемонно.
Я поцеловала его в колючую от трехдневной щетины щеку. Брюс как будто ничего не заметил. Его мать меня обняла, и в ее словах прозвучало куда больше теплоты.
– Кэнни, – шепнула она, – я рада, что ты здесь.
Я знала, что будет плохо. Знала, что буду чувствовать себя там просто ужасно, даже с поправкой на расставание на парковке, но не имела ни малейшего представления, что все так выйдет.
Но было не просто плохо. Меня изводила сущая агония. Когда раввин, которого я несколько раз встречала во время ужина в доме Брюса, рассказывал, как Бернард Леонард Губерман жил ради жены и сына. Как водил Одри по магазинам игрушек, хотя у них еще не было внуков. «Готовиться надо заранее», – повторял он. Вот тут-то мои нервы и сдали. Это ведь я должна была подарить им этих самых внуков, и как бы эти дети его любили, и сколько бы счастья мне принесла эта любовь.
И я сидела на деревянной скамье в похоронном бюро, в восьми рядах от Брюса, который должен был стать моим мужем, и думала, что мне хочется лишь одного – быть рядом с ним, и что никогда прежде я не чувствовала между нами такой пропасти.
– Он тебя очень любил, – прошептала мне тетушка Брюса, Барбара, когда мы мыли руки.
Машины, припаркованные в два ряда в глухом переулке, заполонили весь квартал, их было столько, что на время похорон около кладбища пришлось выставить полицейского. Отец Брюса был не последним человеком в общине и принимал множество пациентов как дерматолог. Судя по толпе, проводить его в последний путь стеклись все евреи и подростки с кожными заболеваниями.
– Он был замечательным человеком, – отозвалась я.
Барбара странно на меня покосилась.
– Был?
И тут я поняла, что она имеет в виду Брюса, который вполне себе жив. Барбара сцапала мой локоть бордовыми ноготками и увлекла в безупречно чистую, пахнущую кондиционером для белья прачечную комнату.
– Я знаю, что вы с Брюсом расстались. Все потому, что он не позвал тебя замуж?
– Нет, – ответила я. – Потому что… наверное, я все сильнее чувствовала, что мы друг другу не подходим.
Барбара как будто и не слышала.
– Одри всегда мне говорила, как Берни хотел, чтобы ты стала частью семьи. Твердил, мол, если Кэнни захочет кольцо, она его сразу получит.
О боже. К глазам подступили слезы. Снова. Я плакала во время службы, когда Брюс стоял у бимы и рассказывал, как отец учил его играть в бейсбол и водить машину, и на кладбище, когда Одри рыдала над могилой и повторяла: «Это нечестно… нечесто…»
Тетушка Барбара протянула мне носовой платок.
– Ты нужна Брюсу, – шепнула она.
И я молча кивнула, зная, что голос подведет.
– Иди, – подтолкнула она меня в сторону кухни.
Я вытерла глаза и пошла.
Брюс сидел на крыльце черного хода в едва ли не охранном кольце друзей. Когда я приблизилась, он сощурился, будто рассматривал опытный экземпляр на предметном стекле.
– Привет, – произнесла я тихо. – Я могу чем-нибудь помочь?
Брюс покачал головой и отвел взгляд. Все стулья на крыльце были заняты, и никто не собирался сдвинуться с места. Я со всей доступной мне грацией опустилась на ступеньку за пределами круга и обхватила руками колени. Я замерзла и проголодалась, но куртку не прихватила, а тарелку тут все равно было некуда приткнуть, слишком тесно. Я сидела и слушала, как они говорят обо всем и ни о чем – о спорте и концертах, о работе, если таковая имелась. На крыльцо вышли дочери подруг Одри, трио взаимозаменяемых девиц двадцати с хвостиком лет, с полными птифуров тарелками, и выразили Брюсу соболезнования, а потом подставили гладкие щеки для поцелуя. Видеть, как Брюс из кожи вон лезет, чтобы им улыбнуться, и называет их по именам (запомнил же!), тогда как на меня едва глянул… как соль на рану. Да, я понимала, что когда – если – мы решим расстаться, он, скорее всего, найдет себе другую. Просто я никогда не думала, что придется воочию наблюдать, как это будет происходить. В общем, я хлопала ушами и чувствовала себя ужасно несчастной.
Когда Брюс наконец встал, я было вскочила, чтобы последовать за ним. Вот только у меня затекла нога – запнувшись, я неуклюже растянулась на крыльце. Поморщилась, чувствуя в ладони занозу.
Брюс помог мне встать. Неохотно.
– Не хочешь прогуляться? – предложила я, и он пожал плечами.
Мы прошлись – по подъездной аллее, потом вниз по улице, где скапливалось все больше машин.
– Мне так жаль.
Брюс промолчал. Я потянулась к его руке, кончики пальцев мазнули тыльную сторону его ладони, а он не отреагировал.
– Послушай, – в отчаянии продолжила я. – Понимаю, все было… понимаю, что мы… – я не смогла договорить.
Он смерил меня холодным взглядом.
– Ты больше не моя девушка. И это ты захотела расстаться, помнишь? И я мелкий, – практически выплюнул Брюс последнее слово.
– Я хочу быть тебе другом.
– У меня есть друзья.
– Ага, я заметила. Вежливые ребятки.
Брюс пожал плечами.
– Слушай, – снова заговорила я. – Можно мы… можно мы просто…
Я прижала к губам кулак. Слов не хватало. Остались одни рыдания. Я сглотнула ком в горле. Давай уже, скомандовала я себе.
– Что бы между нами ни произошло, как бы ты обо мне ни думал, я хочу сказать, что твой отец был удивительным человеком. Я его любила. Я в жизни не видела лучшего отца, и мне жаль, что его больше нет, на душе так паршиво…
Брюс пялился на меня и молчал.
– И если ты захочешь мне позвонить… – наконец вымучила я.
– Спасибо, – наконец отозвался Брюс и, развернувшись, пошел обратно к дому.
А я спустя мгновение бросилась следом, как виноватая собачонка, с поникшей головой.
Надо было сразу уехать, но нет. Я осталась на вечерние молитвы, когда мужчины с талитами заполонили гостиную Одри, вставая коленями на деревянные скамеечки, прижимаясь плечами к занавешенным зеркалам. Я осталась, когда Брюс и его друзья собрались на кухне, белоснежной, хромированной, доесть закуски, поболтать о пустяках. Держалась на периферии, переполненная грустью настолько, что вот-вот лопну и забрызгаю безупречный выложенный испанской плиткой пол. Брюс так и не посмотрел на меня. Ни разу.
Солнце скрылось за горизонтом. Дом постепенно пустел. Брюс повел друзей в свою спальню и уселся на кровать. Эрик, Нил и глубоко беременная жена Нила заняли диван, Джордж – стул у стола. Я съежилась на полу, опять на периферии, какой-то крошечной, примитивной частью мозга думая, что Брюс должен снова со мной заговорить, должен позволить мне его утешить, если годы наших отношений для него хоть что-то значили.
Брюс распустил хвост, встряхнул головой, завязал его снова.
– Всю жизнь я был ребенком, – вдруг объявил он.
Никто не знал, как на это реагировать, поэтому они, как я полагала, занялись тем, чем и всегда в комнате Брюса. Эрик набил бонг, Джордж выудил из кармана пиджака зажигалку, Нил заложил щель под дверью полотенцем. Невероятно, думала я, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. Переживают смерть человека ровно тем же способом, что и субботний вечер, когда по телику не показывают ничего интересного.
Эрик передал бонг Нилу, даже не поинтересовавшись, хочу ли я присоединиться. Я-то не хотела, и он, вероятно, это знал. От травки меня разве что в сон клонило и аппетит разыгрывался еще хуже обычного. Явно не то средство, что мне нужно. Но из вежливости все-таки мог бы и предложить.
– Твой отец был прям крутым, – пробормотал Джордж, и все остальные согласно забубнили – кроме жены Нила, которая устроила целое представление из того, как поднялась с дивана и вышла из комнаты. Или, может, при беременности вставать и ходить действительно так трудно. Кто знает? Нил уставился в пол. Эрик и Джордж снова заговорили, как им жаль. А потом все заговорили о матчах.
Вечный ребенок, думала я, глядя на Брюса сквозь дымку. Вдруг поймала его взгляд. Брюс наклонил бонг в мою сторону, как бы спрашивая – затянешься? Я покачала головой и глубоко вздохнула, пока никто не успел прервать тишину.
– Помнишь, когда закончили строить бассейн? – спросила я.
Брюс кивнул – слабо, но с одобрением.
– Твой отец был так рад, – я оглядела его друзей. – Вы бы только видели. Доктор Губерман не умел плавать…
– Так и не научился, – добавил Брюс.
– Но настаивал, категорически настаивал, что бассейн должен быть. Не позволю, мол, моим детям потеть еще одно лето!
Брюс даже издал тихий смешок.
– Так вот, когда бассейн построили, он закатил грандиозную вечеринку.
Джордж закивал, он там присутствовал.
– Заказал к ней всякого. Наверное, с дюжину арбузных корзинок…
– И бочонок пива, – хохотнул Брюс.
– И весь день ходил в халате с вышитой монограммой, который купил только по этому случаю, курил огромную сигару с видом самого настоящего короля. Пригласил, наверное, сотню человек…
Я умолкла, вспоминая отца Брюса в джакузи, с дымящейся сигарой в зубах, с запотевшим бокалом пива на бортике, и золотой кругляш полной луны в небе.
И я наконец обрела под ногами твердую почву. Я не могла курить травку, и Брюс не давал мне его целовать, но рассказывать истории я могла хоть всю ночь.
– Он так счастливо сиял, – обратилась я к Брюсу, – потому что ты был счастлив.
Брюс тихонько заплакал, и когда я пересекла комнату и села рядом, он не сказал ни слова. Даже когда я к нему потянулась. Обняла его за плечи, и он прижался ко мне, обнимая в ответ и не сдерживая слез. Я закрыла глаза – и потому лишь услышала, как его друзья встают и один за другим покидают комнату.
– Ах, Кэнни, – выдохнул Брюс.
– Тш-ш.
Я принялась покачиваться вместе с ним взад-вперед, постепенно укладывая его на постель, под полкой, полной кубков Малой бейсбольной лиги и наград за безукоризненную посещаемость еврейской школы. Его друзья ушли. Мы наконец остались наедине.
– Тихо, тихо…
Я поцеловала его мокрую щеку. Брюс не сопротивлялся. Его губы показались мне прохладными. Он не ответил на поцелуй, но и не оттолкнул. Хорошее начало.