– Чего ты хочешь? – прошептал он.
– Я сделаю все, что захочешь ты, – ответила я. – Даже… если вдруг ты хочешь… ради тебя я могу. Я тебя люблю…
– Не говори ничего. – И его руки скользнули по моей блузке.
– Ох, Брюс, – выдохнула я, не в силах поверить в происходящее, что он тоже меня желает.
– Тш-ш, – повторил он, прямо как я делала ему только что, а его пальцы уже возились с множеством застежек моего бюстгальтера.
– Запри дверь, – шепнула я.
– Не хочу тебя отпускать, – возразил Брюс.
– И не надо. – Я уткнулась лицом ему в шею, вдохнула его запах, смесь сладковатого дыма, пены для бритья и шампуня, упиваясь объятиями, думая, что именно этого я и хотела, всегда хотела – любви мужчины, чудесного, милого и, что самое лучше, того, кто меня понимает. – Больше никогда меня не отпускай.
Я старалась доставить ему удовольствие, ласкать, где он любил больше всего, двигаться так, как ему нравилось. Вновь быть с ним доставляло блаженство, и, держа его за плечи, пока он долбился в меня и стонал, я думала, что мы можем начать все сначала, что мы уже начинаем сначала. Я была готова полностью списать со счетов даже статью в «Мокси», как дела минувших дней, если он торжественно поклянется больше никогда не упоминать мое тело в печати. А через остальное, даже смерть его отца, мы пройдем вдвоем, как пара. Вместе.
– Я так сильно тебя люблю, – прошептала я, целуя его лицо, силясь заглушить тихий внутренний голосок, который даже среди порывов страсти отмечал, что Брюс не отвечает мне ни единым словом.
Уже потом, лежа головой на плече Брюса и рисуя кончиками пальцев на его груди круги, я думала, что еще никогда не чувствовала себя так хорошо. Может, все это время я была ребенком, маленькой девочкой, но теперь, начиная с этого вечера, готова взять на себя ответственность, поступить правильно, быть настоящей женщиной и опорой для Брюса.
А у него, очевидно, были иные соображения.
– Тебе пора. – Он высвободился из моих рук и ушел в ванную, ни разу не оглянувшись на постель.
Неожиданный поворот.
– Я могу остаться, – предложила я ему вслед.
Он вернулся из ванной в полотенце, замотанном вокруг талии.
– Утром я должен идти с мамой в синагогу, и мы как-то усложним ситуацию, если… – Он не договорил.
– Ладно, – смирилась я, вспоминая свой обет вести себя по-взрослому, думать прежде всего о его нуждах, а не о собственных хотелках – пусть мне и хотелось продолжить лежать с ним в нежных объятиях и потом медленно соскользнуть в сон, а уж никак не поспешно отсюда убираться. – Без проблем.
Не успела я толком натянуть одежду, как Брюс схватил меня за локоть и потащил к двери, мимо кухни и гостиной, где, надо полагать, ждали его мать и друзья.
– Звони мне, – я будто со стороны услышала дрожь в своем голосе, – когда захочешь.
Брюс отвел взгляд:
– Я вроде как буду очень занят.
Я глубоко вздохнула, силясь подавить волну паники.
– Хорошо. Просто помни, что я рядом.
Брюс мрачно кивнул.
– Я это ценю, Кэнни, – проговорил он так, будто я дала ему совет насчет финансовых вложений, а не собственное сердце на блюдечке.
Я потянулась его поцеловать. Брюс подставил мне щеку. Ладно-ладно, подумала я, забираясь в машину, и крепко стиснула руль, чтобы Брюс не заметил, как сильно у меня трясутся руки. Я могу быть терпеливой. Я могу быть зрелой. Я его дождусь. Он так сильно меня любил, думала я, мчась домой сквозь тьму. И полюбит вновь.
6
Когда я брала курс начальной психологии, профессор рассказывал нам о случайном подкреплении рефлекса. Три группы крыс помещали в три отдельные клетки, оборудованные рычагами. Первая группа крыс получала гранулу корма всякий раз, как нажимала на рычаг. Второй группе не доставалось вообще ничего, независимо от частоты нажатий. А третьей группе давали корм только время от времени.
Первой группе, объяснял профессор, в конце концов наскучивает гарантированная награда. Зверьки, которые никогда не получают угощения, тоже сдаются. Но крысы из «случайной» группы будут жать на этот рычаг вечно в надежде, что на этот раз волшебство таки случится, что им повезет. И тут я, сидя в аудитории, вдруг поняла, что стала для своего отца вот такой крысой.
Когда-то он меня любил. Я это помнила. Хранила несколько мысленных образов, словно открытки, истрепанные по краям от того, что их часто трогают.
Сцена первая: Кэнни, трех лет от роду, уютно устроилась на коленях у отца, положив голову ему на грудь, слушает, как рокочет его голос, когда он читает «Там, где живут чудовища».
Сцена вторая: Кэнни шести лет, в теплую летнюю субботу она держится за руку папы, а он ведет ее сквозь двери начальной школы сдавать тест на готовность к первому классу.
– Не тушуйся, – говорит он ей, целуя в обе щеки. – Ты отлично справишься.
Я помню, когда мне было десять, я целыми днями проводила с отцом, бегала по его поручениям, встречалась с его секретарем, и с миссис Йи из химчистки, где стирали его рубашки, и с продавцом магазина одежды, который смотрел на отца с уважением, когда тот расплачивался за костюмы. Мы покупали бри в модном сырном магазине, где чудесно пахло только что обжаренными кофейными зернами, и джазовые пластинки в «Олд винил». Все знали моего отца. «Доктор Шапиро», – приветствовали они его, улыбаясь ему и нам, его детям, стоящим в ряд, от старшего до младшего, со мной во главе. Он клал большую теплую руку мне на голову, поглаживал хвостик:
– Это Кэнни, моя старшая.
И все они, от продавцов в сырном магазине до охранников в здании, где работал отец, казалось, знали не только, кто он такой, но и кто я тоже.
– Твой отец говорит, что ты очень умная, – повторяли они, а я стояла, улыбалась и старалась выглядеть умной.
Но я взрослела, и таких дней становилось все меньше. Он игнорировал нас всех – Люси, и Джоша, и даже мою мать. Приходил домой поздно, уходил рано, проводил выходные в офисе или в дальних поездках, «чтобы проветрить голову». Какие бы проявления привязанности мы ни получали, какое бы внимание он нам ни уделял, оно распределялось малыми дозами и выдавалось нечасто. Но когда он вспоминал, что любит меня, когда я прижималась к нему, а он клал ладонь мне на макушку… ни одно ощущение в мире не могло этого затмить. Я чувствовала себя важной. Я чувствовала себя любимой. И я сделала бы все, что в моих силах, снова и снова бы нажимала на тот рычаг, пока руки не начнут кровоточить, лишь бы испытать это вновь.
Первый раз он ушел от нас, когда мне было двенадцать. Я вернулась из школы… и вдруг обнаружила его в спальне, он запихивал в чемодан рубашки и носки.
– Папа? – Я испугалась, я совсем не ожидала увидеть его дома днем. – Ты… мы…
«Мы куда-то собираемся?» – хотела спросить я. Может, в путешествие?..
Отец прищурился, его взгляд был тяжелым и чужим.
– Спроси мать, – сказал он. – Она объяснит.
И мать объяснила: и она, и отец очень нас любят, но не могут наладить отношения между собой. Не успела я оправиться от шока, так потом еще и узнала правду от Хэлли Синти, школьной красотки. Мы с Хэлли играли в одной футбольной команде, но социально находились в совершенно разных лигах. На поле она частенько выглядела так, словно боится моих пасов, будто с моей ноги на мяч могла перекинуться скверна, палочка ботанизма, и заразить ее прямо сквозь бутсы. Три года спустя она станет печально известна тем, что в перерыве плей-офф штата сделает восстановительный минет трем из пяти парней стартового состава мужской баскетбольной команды, и мы все станем ее звать Хэлли Заглоти. Но это будет потом.
– Слышала о твоем отце, – сказала она, плюхнувшись за мой столик в углу столовой, куда Хэлли Синти и ей подобные забредали и крайне редко.
Ребята из шахматного клуба и мои друзья из кружка юных ораторов наблюдали эту картину, разинув рты. Хэлли и ее подружка Дженна Линд повесили сумочки на спинки пластмассовых стульев и уставились на меня.
– Слышала что? – насторожилась я.
Я не доверяла ни Хэлли, которая игнорировала меня все шесть лет с самого первого класса, ни Дженне, с этой ее вечно идеальной стрижкой.
У Хэлли, как оказалось, буквально язык чесался мне все выложить.
– Моя мама говорила вчера вечером. Он переехал к какой-то женщине, зубному технику на Коппер-Хилл-роуд.
Я покрутила в руках сэндвич с арахисовой пастой, чтобы потянуть время. Это правда? Откуда мать Хэлли могла узнать? И почему с кем-то обсуждала? В голове роились вопросы плюс полузабытые лица всех женщин, которые когда-либо сверлили мне зубы.
Дженна подалась ближе для контрольного в эту самую голову:
– Мы слышали, что ей всего двадцать семь.
Что ж. Вот откуда у сплетен растут ноги. Хэлли с Дженной не сводили с меня глаз, мои друзья из кружка глазели на них. Я чувствовала себя так, словно меня внезапно вышвырнули на сцену, а я не знала ни реплик, ни вообще что именно должна исполнять.
– Так это правда? – нетерпеливо спросила Хэлли.
– Не велико дело, – сказала Дженна, очевидно, надеясь разыграть карту сочувствия, чтобы меня разговорить. – Мои родители в разводе.
«Развод», – попробовала я слово на вкус. Неужели происходит именно это? Неужели мой отец так с нами поступит?
Я подняла глаза на этих популярных девчонок.
– Свалите.
Кто-то из моих друзей ахнул. Никто не смел так обращаться с Дженной и Хэлли.
– Оставьте меня в покое. Уходите!
Дженна закатила глаза. Хэлли отодвинулась вместе со стулом.
– Жирная неудачница, – высказалась она, прежде чем поспешить обратно к столам, где у каждого первого на рубашке маленький аллигатор, а девчонки обедают разве что диетической колой.
Я медленно добрела домой и обнаружила маму на кухне, в окружении десятка наполовину распакованных пакетов с продуктами, разложенных на столешнице и обеденном столе.
– Папа живет с кем-то еще? – выпалила я.
Мама сунула три упаковки куриных грудок в морозилку и, упершись руками в бедра, вздохнула.