Понимаю, что неправильно сравнивать. Но этого никак не избежать. После Первой всегда кажется, что следующая женщина всегда будет лишь Второй. По крайней мере, в начале, по крайней мере, на какое-то время. Э. во всех отношениях отличается от моей первой любви: невысокая, в то время как та была высокой, изящная и нежная там, где та была широкой и крепкой, милая там, где та была едко, язвительно смешной.
«Откат, – говорят мне друзья, качая головой, словно древние раввины, а не трудоустроенные выпускники, которым еще нет тридцати. – Это твоя девушка на замену».
Но что плохого в откате, хотел бы я знать. Если был первый раз и он не получился, то должен быть второй. В конце концов, придется двигаться дальше.
Если первая любовь была похожа на исследование неизведанного континента, то вторая любовь сродни переезду в новый район. Ты уже знаешь, что там будут улицы и дома. Теперь ты познаешь новое удовольствие, открывая обстановку этих домов, шагая по этим улицам. Ты знаешь правила, знаешь, что говорить: телефонные звонки, шоколад на День святого Валентина, как утешить женщину, когда она рассказывает о плохом дне или периоде в жизни. Теперь все можно настроить. Подобрать ласковое прозвище, выяснить, как приятней держать ее за руку и где то сладкое местечко прямо под изгибом челюсти…
Это все, что я успела прочитать, прежде чем пробежаться до туалета со вторым позывом тошноты за день. От одной мысли, что Брюс целует кого-то в нежное местечко прямо под изгибом челюсти, даже мысли, что он вообще заметил это местечко, мой и без того измученный желудок тут же взбунтовался.
Он меня больше не любит.
Нужно постоянно напоминать себе об этом. И каждый раз, вспоминая эти слова, мне казалось, что я слышу их впервые, а они прописаны большими буквами и гремят чьим-то звучным голосом, как в трейлере фильма.
ОН БОЛЬШЕ МЕНЯ НЕ ЛЮБИТ.
– Тяжело, наверное, – размышляла Таня вслух.
– Это нелепо, – огрызнулась я.
И правда, ситуация была очень уж нелепой. После трех лет сопротивления его мольбам, его предложениям, его отчаянным ухаживаниям и еженедельным заявлениям, что я единственная, кого он когда-либо хотел, мы таки расстались… и теперь я беременна, а он нашел себе другую, и, скорее всего, я его больше никогда не увижу. Никогда – еще одно слово, которое постоянно крутилось у меня в голове. Например: ты никогда не проснешься с ним рядом. Или: ты никогда не будешь разговаривать с ним по телефону.
– Так и что ты будешь делать? – спросила Таня.
– Хороший вопрос, – отозвалась я, спрыгивая со стола.
Оседлав велосипед, я направилась домой. С одной небольшой оговоркой – это место больше не было похоже на дом, и благодаря вторжению Тани я не была уверена, что когда-нибудь снова им станет.
Чем меньше ты знаешь о сексуальной жизни своих родителей, тем лучше. Разумеется, все мы понимаем, что они должны были заняться этим делом хотя бы раз, чтобы заполучить тебя, а затем еще пару-тройку раз, если у тебя есть братья или сестры. Но это продолжение рода. А вот мысль, что они используют разные отверстия и выступающие части для развлечения, удовольствия – проще говоря, так, как вы, их ребенок, хотели бы использовать свои, – была уже тошнотворной.
Особенно если у них ультрасовременная любовная жизнь, которая в девяностые стала последним писком моды. Вам не нужно знать, что ваши родители занимаются сексом, и особенно если их секс круче, чем у вас.
К сожалению, благодаря интересу Тани к практикам самопомощи и полной потере головы матерью от любви я была в курсе всей истории.
Все началось с того, что мой брат Джош, вернувшись домой из колледжа, как-то рылся в ванной комнате матери в поисках кусачек для ногтей и наткнулся на стопку открыток. Таких, с абстрактными акварельными изображениями птиц и деревьев на обложке и витиеватыми каллиграфическими надписями внутри.
«Думаю о тебе» – гласила надпись на открытке, а внутри, под рифмованным двустишием кто-то написал: «Энни, спустя три месяца огонь все еще пылает». Без подписи.
– По-моему, они от этой женщины, – сказал Джош.
– Какой женщины? – спросила я.
– Той, что живет здесь, – ответил брат. – Мама говорит, что она ее тренер по плаванию.
Тренер по плаванию с проживанием? Никогда такого не слышала.
– Ничего страшного, наверное, – ответила я Джошу.
– Ничего страшного, наверное, – сказал Брюс то же самое, когда я разговаривала с ним в тот вечер.
Именно так я начала разговор с мамой, когда она позвонила мне на работу два дня спустя.
– Ничего страшного, наверное, но…
– Ты о чем?
– А в доме… еще кто-то живет?
– Мой тренер по плаванию, – ответила мать.
– Ты в курсе, что Олимпиада была в прошлом году? – пошутила я, подыгрывая.
– Таня – моя подруга из Еврейского центра. Она в процессе поиска новой квартиры и поживет в комнате Джоша несколько дней.
Прозвучало немного подозрительно. У моей матери никогда не было друзей, которые жили бы в квартирах, не говоря уже о том, чтобы оставаться у нее, пока искали новую. Все ее подруги, как и она сама, обитали в домах, которые покинули их бывшие мужья. Но я решила не заострять внимания, пока не позвонила домой в следующий раз.
– Алло? – прорычал странный незнакомый голос.
Поначалу я не смогла понять, говорю я с мужчиной или с женщиной. Но кто бы это ни был, голос звучал так, словно его обладатель только что встал с постели, хотя часы показывали только восемь вечера.
– Простите, – вежливо сказал я, – кажется, я ошиблась номером.
– Это Кэнни? – спросил голос.
– Да. А с кем я говорю?
– Таня, – донесся из трубки гордый ответ. – Подруга твоей матери.
– О, – только и смогла вымолвить я. – Здрасте.
– Мама много о тебе рассказывала.
– Эм-м, это… хорошо, – пробормотала я.
В голове все перемешалось. Кто эта женщина и почему она поднимает трубку в нашем доме?
– Но сейчас ее нет, – продолжила Таня. – Играет в бридж. Со своей группой по бриджу.
– Ага.
– Хочешь, я попрошу ее перезвонить?
– Нет, – отказалась я. – Нет, все нормально.
Это было в пятницу. Больше я не общалась с мамой, пока не позвонила ей на работу в понедельник днем.
– Ничего не хочешь мне рассказать? – задала я вопрос в расчете услышать вариации на тему «нет».
Вместо этого мама глубоко вздохнула:
– Ты помнишь Таню… мою подругу? Она… в общем… Мы любим друг друга и живем вместе.
Ну, что я могу сказать? Деликатность и осмотрительность у нас в крови.
– Мне пора. – И я повесила трубку.
Весь остаток дня я провела, тупо уставившись в пространство, что, поверьте, никак не повлияло на качество моей статьи о премии «Эм-Ти-Ви» за лучшие музыкальные клипы.
Дома меня ждали три сообщения на автоответчике. Одно от мамы: «Кэнни, позвони, нам надо поговорить». От Люси: «Мама сказала, что я должна тебе позвонить, но не сказала зачем». И третье от Джоша: «А я тебе говорил!»
Я проигнорировала их всех и, позвонив Саманте, позвала ее на внеплановую скорую помощь в виде десерта и стратегическое совещание. Мы двинулись в бар за углом, где я решительно заказала себе текилы и кусок шоколадного торта с малиновым соусом. Укрепив таким образом силы, я выложила Саманте все, что рассказала мне мама.
– Ого, – пробормотала Саманта.
– Господи боже! – воскликнул Брюс, когда я позже рассказала все и ему тоже.
Но прошло совсем немного времени, прежде чем его первоначальный шок превратился в, назовем это, приправленное шоком любопытство. С большой долей снисходительности. И ко мне в квартиру он вошел уже полным либералом.
– Ты должна радоваться, что мама нашла кого-то и смогла полюбить, – поучал он меня.
– Я радуюсь, – медленно ответила я. – Наверное. Просто это…
– Радоваться!
Иногда Брюс мог стать невыносимо занудным в следовании линии политкорректности и высказывании постулатов, практически обязательных среди аспирантов на Северо-Востоке в девяностые годы.
Большую часть времени я позволяла ему выходить сухим из воды. Но на этот раз я не хотела, чтоб он заставлял меня чувствовать себя воинствующим фанатиком или менее открытым и восприимчивым человеком, чем он. На этот раз дело было слишком личное.
– Сколько у тебя друзей-геев? – спросила я, наперед зная ответ.
– Ни одного, но…
– Ни одного, о ком ты знаешь. – Я сделала паузу, чтобы он понял.
– К чему это ты? – требовательно спросил Брюс.
– К тому, что я и сказала. Ни одного, о ком ты знаешь.
– Ты думаешь, кто-то из моих друзей гей?
– Брюс, я даже не знала, что моя собственная мать лесбиянка. Как считаешь, я могу иметь хоть какое-то представление о сексуальной ориентации твоих друзей?
– А-а, – глубокомысленно протянул он, успокаиваясь.
– Я к тому, что ты не знаешь ни одного гея. Так почему ты предполагаешь, что это так здорово для моей мамы? Что я должна этому радоваться?
– Она влюблена. Что в этом может быть плохого?
– А что насчет ее партнерши? Что, если она ужасна? Что, если…
Я начала плакать, в голове замелькали ужасные образы.
– А что, если они, например, куда-то пойдут, их кто-то увидит и швырнет бутылку им в голову? Или что угодно в таком духе…
– Ох, Кэнни…
– Люди такие злые! Вот к чему я веду! Понятно, что в самих геях нет ничего такого, но люди подлые… осуждающие… гнилые! И ты знаешь, какой у меня район! Да люди запретят нам угощать детей конфетами на Хеллоуин!
Конечно, правда была в том, что люди запрещали детям ходить к нам за конфетами с восемьдесят пятого года. Когда отец встал на скользкую дорожку, пренебрегая работой во дворе и давая свободу своему внутреннему художнику. Он принес из больницы скальпель и превратил полдюжины тыкв в нелестные, но точные изображения ближайших родственников моей матери, включая поистине отвратительную тыкву тетю Линду, которую примостил на нашем крыльце, увенчав платиновым париком, спертым из бюро находок больницы. И правда еще в том, что Эйвондейл не отличался особым разнообразием в составе жителей. Никаких чернокожих, мало евреев, и я не помнила ни одного открытого гомосексуалиста.