– Ну… – протянула мать, – ладно. Прости, что все на тебя так внезапно свалилось. Наверное, мне следовало… нужно было подождать и, скорее всего, рассказать обо всем лично…
– Или, по крайней мере, не на работе, – добавила я.
– Верно. – Мать нервно рассмеялась. – Прости.
– Ничего страшного.
– Что ж… – Я почти слышала, как у нее в голове крутятся шестеренки. – Ты хочешь что-нибудь спросить?
Я глубоко вздохнула:
– Ты счастлива?
– Чувствую себя так, словно вернулась в старшую школу! – просияла мать. – Я чувствую… я даже не могу описать свое состояние.
«Пожалуйста, не пытайся», – подумала я.
– Таня правда обалденная. Вот увидишь.
– Сколько ей лет? – спросила я.
– Тридцать шесть, – ответила моя мать пятидесяти шести лет.
– Женщина помоложе, – подколола я.
Мама хихикнула. Вы даже не представляете, насколько это тревожный знак. Мама никогда не хихикала.
– Кажется, у нее небольшие проблемы с… личными границами, – рискнула я.
Голос матери стал очень серьезным.
– Что ты имеешь в виду?
– Она позвонила мне в пятницу утром. Я так полагаю, тебя рядом не было.
Короткий шумный вздох.
– Что она сказала?
– Возможно, мне потребуется меньше времени, чтобы передать, чего она НЕ сказала.
– О боже… о, Кэнни!
– Мне, конечно, очень жаль, что она подверглась домогательствам…
– Ох, Кэнни, она не могла! – Но за шокированным испуганным тоном матери слышалась почти гордость.
Как будто она потакала шалостям любимого ребенка.
– Ага, – мрачно бросила я. – Я прослушала всю сагу: от учителя фортепиано, который поиграл на ее клавишах…
– Кэнни!
– …от злобной мачехи до бывшей девушки, страдающей ОКР и зависимой от нее.
– Ох, – выдохнула мама. – Черт.
– Возможно, ей стоит подумать о терапии.
– Она ходит. Поверь мне, ходит. Уже много лет.
– И все еще не уяснила, что не надо выбалтывать незнакомому человеку всю историю своей жизни?
Мама тяжко вздохнула:
– Похоже, что нет.
Я ждала. Ждала извинений, объяснений, хоть чего-то. Но ничего не последовало. После минуты неловкого молчания мать сменила тему, и я стала жить дальше, надеясь, что все это лишь временный этап, мимолетное увлечение или даже дурной сон.
Не повезло. Таня поселилась навсегда.
Что приносит лесбиянка на второе свидание? Чемодан с вещами. Что гей приносит на второе свидание? Какое второе свидание?
Бородатый анекдот, но доля истины в нем есть. После того как они начали встречаться, Таня действительно переехала из подвала кондоминиума своей помешанной обсессивно-компульсивной бывшей в свою собственную квартиру.
Но, как ни крути, на втором свидании они съехались. Я поняла это, когда вернулась домой через шесть недель после того, что мы с братом и сестрой называли «маминым замыканием», и увидела надпись на стене.
В смысле, плакат.
«Вдохновение, – гласила надпись над изображением вздымающейся волны, – это вера в то, что мы можем сплотиться».
– Мам? – позвала я, бросая сумки на пол.
Нифкин тем временем скулил и жался к моим ногам, что было совершенно на него не похоже.
– Я тут, лапочка! – крикнула мама.
Лапочка?.. Я прошла в гостиную, а Нифкин трусливо следовал по пятам. На следующем плакате были изображены резвящиеся дельфины и надпись: «Командная работа». А под всем этим стояли моя мать и женщина, которая могла быть только Таней, обе в одинаковых фиолетовых спортивных костюмах.
– Привет, – произнесла Таня.
– Привет, – повторила мама.
Большая кошка мандаринового цвета спрыгнула с подоконника, нагло подошла к Нифкину и протянула лапу с выпущенными когтями. Нифкин пронзительно взвизгнул и бросился наутек.
– Гертруда! Плохая киса! – гаркнула Таня.
Кошка, на которую это не произвело никакого впечатления, свернулась калачиком в пятне солнечного света посреди комнаты.
– Нифкин! – позвала я.
С верхнего этажа раздался скорбный протестующий вой – так Нифкин сообщал, что не пойдет ни за какие коврижки.
– У вас есть сотрудники, которых нужно мотивировать? – пошутила я, указывая на дельфинов командной работы.
– А? – не поняла Таня.
– Что? – спросила мама.
– Плакаты, – пояснила я. – У нас в типографии висят точно такие же. Рядом с табличкой: «Двадцать семь дней без травм». Для повышения мотивации у коллектива.
Таня пожала плечами. Я ожидала увидеть типичного тренера с жилистыми икрами, упругими бицепсами и строгой стрижкой… и я ошибалась. Таня была женщиной, похожей на вареную горошину: метра полтора ростом, с ореолом вьющихся рыжеватых волос, загорелая до оттенка дубленой кожи. Ни тебе груди, ни бедер. Как маленький ребенок, вплоть до ободранных коленок и пластыря на пальце.
– Мне просто нравятся дельфины, – застенчиво призналась она.
– А-а, – отозвалась я. – Понимаю.
И это были лишь самые очевидные изменения. Над камином, где раньше стояли семейные фотографии, теперь красовалась коллекция дельфиньих статуэток. К стенам крепились пластмассовые полки, отчего наша гостиная стала напоминать врачебный кабинет – зато Танина подборка журнала «Реабилитация» предстала во всей красе.
А когда я поднялась наверх, чтобы занести вещи в свою комнату, то обнаружила, что дверь не открывается.
– Мам! – крикнула я. – Тут что-то не так!
Я услышала, как они негромко совещались на кухне: голос матери был мягким и успокаивающим, а басовитое рычание Тани приближалось к истерике. Время от времени я даже разбирала некоторые слова. Чаще всего повторялись «терапевт» и «уединение». Наконец по лестнице поднялась встревоженная мать.
– Эм-м, я как раз собиралась поговорить с тобой об этом.
– О чем? Дверь заклинило?
– Ну, вообще-то, она заперта.
Я молча уставилась на мать.
– Таня… там хранит кое-что из своих вещей.
– У Тани, – напомнила я, – есть квартира. Она не может хранить свои вещи там?
Мама пожала плечами:
– Квартира очень маленькая. Студия, если точнее. И вроде как имело смысл… может быть, ты сегодня переночуешь в комнате Джоша?
Тут мое терпение подошло к концу.
– Мам, это моя комната. Я хочу переночевать в своей комнате. Что не так?
– Ну, Кэнни, ты же… ты здесь больше не живешь.
– Конечно нет, но это не значит, что я не хочу ночевать здесь, когда возвращаюсь.
Мать вздохнула.
– Мы кое-что изменили, – пробормотала она.
– О, я заметила. Так в чем проблема?
– Мы… э-э, ну… мы выкинули твою кровать.
Я аж дар речи потеряла.
– Ты выкинула…
– Тане было нужно место для ткацкого станка.
– Там стоит ткацкий станок?
Оказалось, так и есть. Таня, протопав по лестнице, отперла дверь и с угрюмым видом спустилась обратно вниз. Я вошла в свою комнату и увидела ткацкий станок, компьютер, потрепанный футон, несколько уродливых книжных полок из ДСП, покрытых пластиком под орех. На них гордо стояли издания с названиями вроде: «Умные женщины», «Мужество исцелять» и «Главное не то, что ты ешь, а то, что ест тебя». На окне болталась висюлька в виде радужного треугольника, и, что хуже всего, на столе стояла пепельница.
– Она курит?
Мама прикусила губу:
– Пытается бросить.
Я потянула воздух носом. И точно, «Мальборо» и благовония. Фу. Зачем ей понадобилось расставлять свои руководства по самопомощи и распространять запах своих сигарет в моей комнате? И где мои вещи?
Я повернулась к матери:
– Знаешь, мам, ты могла просто заранее рассказать мне обо всем. Я бы приехала и забрала все свое.
– О, мы ничего не выкидывали, Кэнни. Все в коробках в подвале.
Я закатила глаза:
– О, мне прям полегчало.
– Слушай, извини, – сказала мама. – Я пытаюсь найти компромисс…
– Нет, нет, – отрезала я. – Компромисс предполагает учет интересов всех сторон. А это, – я обвела ткацкий станок, пепельницу, плюшевого дельфина, лежащего на футоне, – учитывает интересы только одного человека и полностью имеет интересы другого. Совершенно эгоистично. Совершенно нелепо. Это…
– Кэнни, – внезапно сказала Таня.
И ухитрилась же подняться по лестнице так, что я не услышала.
– Прошу прощения! – рявкнула я, захлопнула дверь у нее перед носом, заперла и получила извращенное удовлетворение, слушая, как Таня дергает ручку.
Мама по привычке начала опускаться туда, где раньше стояла моя кровать, спохватилась на полпути и устроилась на Танином рабочем стуле.
– Кэнни, послушай, я знаю, ты в шоке…
– Ты совсем спятила? Это просто нелепо! Всего-то один паршивый звонок! Я бы приехала и забрала свои вещи…
Мама выглядела очень несчастной.
– Прости меня, – снова повторила она.
В итоге на ночь я не осталась. После того визита я первый и на тот момент последний раз обратилась к специалисту. Медицинская страховка «Икзэминера» покрывала десять визитов к доктору Блум, крохотной, похожей на сиротку Энни женщине. Ей пришлось так отчаянно строчить в блокноте, пока я рассказывала всю историю о сумасшедшем отце, плохом разводе и матери-лесбиянке, что я невольно стала за нее волноваться. К тому же она как будто меня побаивалась и все время отставала от сюжета моей жизни на парочку поворотов.
– Так, давайте вернемся назад, – говорила она, когда я резко перескакивала от недавних злодеяний Тани к неспособности моей сестры Люси удержаться на работе. – Ваша сестра зарабатывала на жизнь стриптизом, а ваши родители этого не замечали?
– Это было в восемьдесят шестом, – отвечала я. – Отец ушел. Моя мама как-то пропустила, что я спала с замещающим учителем по истории и успела набрать двадцать кило за первый год учебы в институте. Так что да, она искренне верила, что Люси до четырех утра каждое утро нянчится с детьми.
Доктор Блум, прищурившись, заглядывала в свои записи.
– Так, а учителем истории был… Джеймс?
– Нет-нет. Джеймс был из команды. Джейсон – поэт. Билл – парень в колледже, а Брюс – нынешний.