– Брюс! – радостно восклицала доктор, обнаружив имя в своих записях.
– Но я очень беспокоюсь, что… ну, понимаете, что я с ним играю или вроде того. – Я вздохнула. – Я не уверена, что действительно его люблю.
– Давайте на минутку вернемся к вашей сестре, – говорила доктор, все быстрее листая свой блокнот, а я ждала, стараясь не зевать.
Вдобавок к полной неспособности успевать за сюжетом доктор Блум подрывала доверие к себе манерой одеваться. Такое ощущение, что она не знала о существовании отдела с вещами маленького размера. Рукава вечно прикрывали руку целиком, а юбка едва ли не волочилась по полу. Я открылась насколько смогла. Отвечала на вопросы, когда она мне их задавала, но я не доверяла ей по-настоящему. Как можно доверять женщине, у которой чувства стиля еще меньше, чем у меня?
В конце курса она, вообще-то, не объявила меня исцеленной, но дала два совета.
– Во-первых, вы не можете повлиять на действия кого-то в этом мире. Ни вашего отца, ни матери, ни Тани, ни Лизы…
– Люси, – поправила я.
– Точно. Итак, вы не можете контролировать, что они делают, но вы можете контролировать свою реакцию на их действия… разрешите ли вы этим действиям свести вас с ума, занять все ваши мысли, или вы внимательно рассмотрите действия близких и осознанно ограничите их влияние на вас.
– Ладно. А второй совет?
– Держитесь Брюса, – серьезно сказала она. – Даже если не думаете, что он «тот самый». Он рядом – и это хорошая поддержка. Я думаю, его помощь понадобится вам в ближайшие месяцы.
Мы пожали друг другу руки. Она пожелала мне удачи. Я поблагодарила ее за помощь и сообщила, что у «Ма Джоли» в Манаюнке идет большая распродажа и что у них есть вещи ее размера. На этом мой опыт терапевтической помощи закончился.
Хотела бы я сказать, что за годы, прошедшие с тех пор, как Таня и ее ткацкий станок, ее боль и плакаты переехали в мамин дом, стало проще. Увы. Не стало. Во всем, что касается навыков общения, Таня – полное бревно. Вот как людям, бывает, медведь на ухо наступил в плане музыки, так ей – в плане нюансов, тонкостей, эвфемизмов, светской болтовни и лжи во благо. Спроси Таню, как дела, и получишь полное и подробнейшее описание ее последнего потрясения на работе/в области здоровья, дополненное приглашением взглянуть на ее последний хирургический шрам. Скажи ей, что тебе понравилась ее готовка (и это будет откровенная ложь), и она забросает тебя бесконечными рецептами, присовокупив к каждому историю: мама готовила это для меня, помнится, в ночь, как вернулась домой из больницы…
При всем этом она невероятно уязвима, склонна разрыдаться на публике и устроить истерику, после которой обычно запирается в моей бывшей спальне, или гневно уходит прочь, если дело происходит вне дома. А к нашей матери она так липнет, что просто раздражает донельзя. Ходит за нею всюду, как влюбленный щенок, всегда тянется взять ее за руку, поправить волосы, сделать массаж ног, подоткнуть одеяло.
– Больная, – вынес вердикт Джош.
– Незрелая, – сказала Люси.
– Я не понимаю, – качала головой я. – Когда над тобой так трясутся, может, это и приятно… где-то с неделю, а потом хватит. В чем загвоздка? Где эмоциональный подъем? И вообще, о чем они разговаривают?
– Ни о чем, – отозвалась Люси.
Мы втроем приехали домой на Хануку и теперь сидели в гостиной. Гости разошлись по домам, мать с Таней легли спать. Мы рассматривали свои подарки от Тани. Мне достался шарф радужной расцветки («Можешь надеть его на прайд-парад», – предложила Таня). Джошу перепали варежки в тех же цветах, а Люси – странный на вид моток пряжи, который, как объяснила «рукодельница», был муфтой.
– Это чтобы руки держать в тепле, – пророкотала Таня, но мы с Люси уже хохотали, а Джош шепотом спросил, можно ли эту штуку бросить в бассейн и устроить летнюю подводную охоту.
Нифкин, которого одарили крохотным радужным свитерком, расположился на моих коленях и спал одним глазом, готовый броситься наверх при первом же появлении злобных кошек. Джош устроился на диване, подбирая на гитаре что-то похожее на песню из заставки сериала «Беверли-Хиллз».
– На самом деле, – сказала Люси, – они вообще не разговаривают.
– Ну а о чем им разговаривать? – спросила я. – В смысле, вот мама образованная… она путешествовала…
– Таня зажимает маме рот рукой, когда по телику начинается викторина, – мрачно добавил Джош и переключился на другую мелодию.
– Фу! – скривилась я.
– Ага, – кивнула Люси. – Мол, мама выкрикивает ответы, а это некрасиво.
– Да небось сама ни одного не знает, вот и бесится, – фыркнул Джош.
– Знаете, – протянула Люси, – лесбийские штуки – обычное дело. Все было бы в порядке, если б…
– Если бы это была другая женщина, – закончила за сестру я и мысленно нарисовала образ более подходящей однополой любви.
Скажем, роскошную даму-профессора киноведения из Пенсильванского университета, с короткой стрижкой-пикси и вычурными украшениями из янтаря, которая познакомила бы нас с интересными независимыми режиссерами и отвезла бы маму в Канны. А вместо этого мать влюбилась в Таню, у которой ни начитанности, ни роскошности, ни кусочка янтаря и чей вкус в кино ограничивался поздними сериалами Джерри Брукхаймера.
– Так в чем соль? – спросила я. – В чем привлекательность? Она не красивая…
– Это точно, – поддакнула Люси, картинно содрогнувшись.
– И не умная… и не забавная… и не интересная…
Мы посидели молча, пока нас не осенило, в чем может быть привлекательность Тани.
– Держу пари, у нее язык как у кита, – заявила Люси, а Джош изобразил рвотные позывы.
Я закатила глаза, чувствуя подкатывающий к горлу комок.
– Как у муравьеда! – продолжала Люси.
– Люси, прекрати! – громко сказала я. Нифкин, проснувшись, зарычал. – К тому же на одном сексе далеко не уедешь.
– Тебе-то откуда знать? – спросила Люси.
– Поверь мне, – отозвалась я. – Маме станет скучно.
Мы еще посидели молча. Каждый обдумывал сказанное.
– Похоже, теперь ей нет до нас дела, – выпалил Джош.
– Неправда, – возразила я.
Но я не была в этом уверена. До Тани мама любила проводить время вместе с нами. Она навещала меня в Филадельфии, а Джоша в Нью-Йорке. Она готовила, когда мы съезжались домой, звонила несколько раз в неделю, занималась своими литературными клубами и лекционными группами, встречалась с многочисленными друзьями.
– Все, что ее волнует, – это Таня, – с горечью сказала Люси.
И я не нашла чем возразить. Нет, мама нам звонила, но не так часто. Не навещала меня уже несколько месяцев. Ее дни, не говоря уже о ночах, были заполнены Таней. Велосипедные поездки, чайные церемонии, Ритуал Исцеления, который длился все выходные и который Таня преподнесла моей маме в качестве подарка на три месяца их отношений – они жгли шалфей и молились богине Луны.
– Это ненадолго, – повторяла я с большей убежденностью, чем чувствовала на самом деле. – Это просто увлечение.
– А если нет? – спросила Люси. – Что, если это настоящая любовь?
– Нет, не она, – уперлась я.
Но про себя подумала, что так оно, может, и есть. И тогда мы все обречены терпеть это ужасное, бестактное, истеричное существо до конца своих дней. Или, по крайней мере, до конца дней нашей матери. А после…
– Только представьте похороны, – рассуждала я. – Господи, я так и слышу ее голос…
Я изобразила хриплое рычание Тани:
– Твоя мать хотела оставить его мне!
– Но, Таня, – возразила я уже своим голосом, – это же мой автомобиль!
Губы Джоша дрогнули, а Люси засмеялась.
Я снова зарокотала:
– Она знала, как много он для меня значит!
Теперь Джош откровенно заулыбался.
– Давай тот стих, – попросил он.
Я замотала головой.
– Ну Кэнни! – умоляла сестра.
Я прочистила горло и начала читать Филипа Ларкина:
– Тебя похерят мать с отцом, и не со зла они, любя…
– Свои дефекты, всем пучком, – подхватила Люси.
– Посеют в сердце у тебя, – вступил Джош.
– Ведь их имели в свой черед кретины в ветхих колпаках, чья сладость прячет в недрах лед, вцепиться в глотку гонит страх.
И мы хором продекламировали третью строфу, ту, о которой я боялась даже подумать в своем теперешнем положении:
– Страданье – есть суть та же хворь. Заразна, дрянь, мы все больны. Прозрей скорей, беги, проворь и сам детишек не плоди.
Затем по предложению Люси мы все поднялись – Нифкин тоже – и побросали вязаные подарки в камин.
– Изыди, Таня! – нараспев произнесла Люси.
– Вернись, гетеросексуальность! – взмолился Джош.
– Подтверждаю, – заключила я, глядя как огонь пожирает радужную муфту для прайда.
Там, дома, я поставила велик в гараж рядом с маленькой зеленой машиной Тани. Наклейка на бампере гласила: «Женщине нужен мужчина, как рыбе велосипед». Я вытащила из морозильной камеры гигантскую индейку и оставила оттаивать в раковине. Быстро приняв душ, я поднялась в комнату, ранее известную как «моя», где обосновалась с момента приезда. В промежутках между короткими поездками на велосипеде и долгими ваннами я натаскала из бельевого шкафа достаточно одеял, чтобы превратить футон Тани в трехслойный мягкий оазис. Я даже разыскала коробку с книгами и теперь перечитывала все хиты своего детства. «Маленький домик в прериях». «Мило и волшебная будка». «Хроники Нарнии». «Пять маленьких перцев и как они выросли».
«Регресс, однако, – мрачно подумала я. – Еще несколько дней, и я сама стану эмбрионом.
Я села за стол Тани и проверила почту. Работа, работа. Человек пожилой и злой («Ваши комментарии о том, что Си-би-эс – это канал для зрителей, предпочитающих, чтобы им в клювик складывали пережеванную пищу, отвратительны!»). И короткое письмецо от Макси: «Здесь каждый день тридцать семь градусов. Мне жарко. Мне скучно. Расскажи про День благодарения. Каков состав?»
Я принялась набирать ответ:
«День благодарения в нашем доме – это вечный спектакль. Начинается действо с меня, матери, Тани, Джоша и Люси. Затем идут мамины подруги, их мужья и дети и те заблудшие души, которые сманила на темную сторону Таня. Мать готовит сушеную индейку. Не специально сушеную. Но поскольку она упорно пользуется газовым грилем и до сих пор не выяснила, сколько надо держать птицу, чтобы та приготовилась и не успела превратиться в подошву. А еще пюре из сладкого картофеля. И пюре из обычного картофеля. Какая-то зеленая штука. Фарш. Подливка. Клюквенный соус из банки».