– Конечно! – сказала я, и меня остро потянуло в «Доброе утро». Тут такого меню не было. – Было бы здорово.
Я услышала, как машина Макси въехала в гараж.
– Прости, мне пора бежать…
– Без проблем, – ответил доктор. – Звони в любое время.
Я повесила трубку, улыбаясь. Мне было интересно, сколько ему на самом деле лет. Интересно, нравлюсь ли я ему больше, чем пациентка, больше, чем просто еще одна из девиц в теле, сновавших туда-сюда в его кабинете, каждая со своим разбитым сердцем. И я решила, что хочу увидеть его снова.
Следующим утром Макси предложила еще одну поездку.
– Поверить не могу, что у тебя есть пластический хирург! – проворчала я, забираясь в маленькую машину с низкой посадкой, размышляя, что только в этом городе, в этот период истории, у двадцатисемилетней актрисы с идеальными чертами лица будет пластический хирург в загашнике.
– Необходимое зло, – решительно проговорила Макси, проезжая мимо машинок еще меньше и выруливая на скоростную полосу.
Кабинет хирурга представлял собой помещение в серо-лиловых тонах, с прохладными мраморными полами, глянцевыми стенами и еще более глянцевыми администраторами. Макси сняла большие солнцезащитные очки и тихо говорила с женщиной за стойкой, пока я прогуливалась, рассматривая гигантские фотографии врачей, расположенные вдоль всей стены, задаваясь вопросом, кому из них доставит удовольствие подколоть губы Макси и стереть невидимые линии вокруг ее глаз.
Доктор Фишер походил на блондинистого кукольного Кена. Доктор Роудс была брюнеткой с изогнутыми бровями, которая выглядела моей ровесницей, но вряд ли ей было столько. Доктор Таскер напоминал веселого Санта-Клауса за вычетом, конечно, пухлых щек и двойного подбородка. И доктор Шапиро…
Я застыла как вкопанная, уставившись на большую фотографию собственного отца. Он похудел и сбрил бороду, но это, без сомнений, был он.
Стуча каблуками, подошла Макси. Заметила выражение моего лица, тут же схватила меня за локоть и подвела к ближайшему креслу.
– Кэнни, в чем дело? Ребенок?
Я поплелась обратно к стене на негнущихся, как деревянные колоды, ногах. Ткнула в портрет:
– Это мой отец.
Макси уставилась на фотографию, потом на меня.
– Ты не знала, что он здесь?
Я замотала головой.
– Что нам делать?
Я закивала в сторону двери и двинулась к ней со всей возможной скоростью.
– Уходить.
– Так вот что с ним стало, – проговорила я.
Макси, Нифкин и я сидели на веранде, пили малиновый чай со льдом.
– Липосакция в Лос-Анджелесе. – Я покатала слово на языке, примеряя саму идею. – Звучит как начало плохого анекдота, правда?
Макси отвела глаза. Мне было неловко перед ней. Она никогда не видела меня такой расстроенной и понятия не имела, как мне помочь. И я не знала, что ей сказать.
– Посиди тут, – сказала я, вставая. – Я пойду немного прогуляюсь.
Я спустилась к воде, прошла мимо девушек в бикини на роликах, волейболистов, визжащих и липких от мороженого детей. Мимо продавцов на ходулях, салонов пирсинга, продавцов носков по четыре пары за десять долларов, подростков с дредами, сидящих на скамейках в парке, играющих на гитарах, и бездомных, закутанных в многочисленные слои одежды, лежащих под пальмами, как трупы.
Переставляя ноги, я пыталась уложить в голове все, упорядочить, как картины на выставке, развешанные по стенам. Я вспомнила свою семью такой, какой она когда-то была. Мы пятеро на лужайке на Рош ха-Шану, позируем в лучших нарядах. Мой отец с аккуратно подстриженной бородой держит руки на моих плечах. У меня волосы заколоты сзади, под свитером едва проступает грудь. Мы улыбаемся.
Я вспомнила нас пять лет спустя. Отец ушел, я толстая, угрюмая и напуганная, обезумевшая мама, несчастный брат, Люси с ирокезом, пирсингом и ночными телефонными звонками.
Еще фотографии. Мой выпускной в колледже. Мама и Таня, обнимающие друг друга на матче их лиги по софтболу. Джош, метр восемьдесят, худой и серьезный, разделывает индейку на День благодарения.
Каникулы, мы вчетвером сидим за обеденным столом. Мама во главе, брат напротив нее. Разные парни и подруги появлялись и исчезали, а мы изо всех сил делали вид, что все на месте.
Я стала вспоминать дальше. Вот я гордо стою перед своей первой квартирой, держа в руках газету со своей первой статьей и указывая на заголовок «Обсуждение бюджета отложено». Я и мой первый парень. Я и мой любовник из колледжа. Я и Брюс в океане, смеемся в камеру, щуримся на солнце… на концерте «Грэйтфул Дэд»… Брюс скачет в толпе, одна нога вытянута, в руке пиво, волосы распущены по плечам.
Стоя в прибое и позволяя океану остудить мои ноги, я не чувствовала… ничего. Или, может, это была последняя агония любви. Теперь на ее месте была прохладная пустота. Там, где раньше был весь этот жар, боль, страсть, остался лишь скользкий мокрый песок, оставленный отступившим приливом.
Что ж, думала я. Ну вот. Ты здесь. И ты двигаешься вперед, потому что только так и может быть. Это единственное место, куда ты можешь пойти. И ты будешь продолжать, пока боль не утихнет или пока ты не найдешь что-то новое, что причинит тебе еще более сильную боль. Таково человеческое состояние. Мы бродим в своих личных страданиях, потому что только так и может быть. Потому что, думаю, Бог не оставил нам выбора. Ты взрослеешь, вдруг вспомнила я Эбигейл. Ты учишься.
Макси сидела на веранде, где я ее оставила, и ждала.
– Нам надо по магазинам! – сообщила я.
– Куда? – вскочила она на ноги. – За чем?
Я рассмеялась и услышала в собственном смехе слезы. Интересно, Макси их тоже слышала?
– Мне нужно купить себе обручальное кольцо.
17
Секретаря в приемной отца, казалось, нисколько не смутила долгая пауза, прежде чем я сообщила, зачем звоню.
У меня остался шрам, наконец объяснила я, и мне хотелось, чтобы доктор Шапиро взглянул на него. Я дала номер мобильного телефона Макси как свой собственный и назвалась Лоис Лейн, и в голосе секретаря не прозвучало ни малейшего любопытства. Намек на подругу Супермена остался не понят. Она назначила мне встречу на десять утра в пятницу и предупредила о пробках на дорогах.
Поэтому в пятницу утром я выехала пораньше. Со свежей стрижкой (Гарт согласился, хотя прошло всего четыре недели, а не шесть) и не только простым золотым кольцом на левой руке, как я себе представляла, но и бриллиантом такой невероятной величины, что я с трудом заставляла себя не отвлекаться от дороги.
Макси принесла его домой со съемочной площадки, заверив, что его никто не хватится, и это было как раз то, что нужно, чтобы объявить моему отцу в целом и всему миру, мол, вот она я.
– Позволь, я спрошу? – поинтересовалась Макси в то утро за имбирным чаем. – Почему ты хочешь чтобы отец думал, что ты замужем?
Я встала и раздвинула шторы, глядя на воду.
– На самом деле я не знаю. Я даже не знаю, надену ли я кольца, когда пойду к нему.
– Уверена, ты об этом думала, – мягко возразила Макси. – Ты всегда обо всем думаешь.
Я глянула на кольца.
– Я вспомнила, как он сказал, что меня никто никогда не полюбит, никто никогда не захочет. И мне кажется, что, если я увижусь с ним, беременная и незамужняя… это как будто подтвердит его слова.
Макси глянула на меня с таким выражением, словно в жизни не слышала ничего печальней.
– Но ты же понимаешь, что это неправда? – осторожно уточнила она. – Ты знаешь, как много людей тебя любят.
Я судорожно вздохнула.
– О, конечно, – сказала я. – Просто… тут трудно слушать глас разума. Это семья, понимаешь? Кто сохраняет благоразумие, когда дело касается семьи? Я просто… хочу знать, почему он так поступил. Хочу, по крайней мере, иметь возможность задать этот вопрос.
– У него может не найтись ответов, – заметила Макси. – Или они могут оказаться не такими, какие ты хотела бы услышать.
– Я хочу услышать хоть что-то! – отрывисто сказала я. – Я просто чувствую, что… Понимаешь, у нас только два родителя, а у моей мамы…
Я неопределенно взмахнула рукой, намекая на лесбиянство и неподходящую спутницу жизни. Солнце сверкнуло в ободке на моем пальце.
– Я просто знаю, что должна попробовать.
У медсестры, которая привела меня в палату, были симметричные и округлые груди, как две половинки дыни. Она протянула мне плюшевый махровый халат и планшетную папку, полную бланков для заполнения.
– Доктор скоро подойдет, – сообщила она, включив мощный фонарь и направив его на мое лицо, где я придумала себе шрам.
– Хм, – медсестра всмотрелась. – Его почти незаметно.
– А он глубокий, – ответила я. – Его видно на фотографиях. Вот тут появляется.
Она кивнула, как будто теперь все стало совершенно логично, и вышла из комнаты.
Я сидела в бежевом кресле, изобретая ответы для заполнения опросника и желая, чтобы у меня действительно был шрам, физический знак, чтобы предъявить миру, показать, через что я прошла и что пережила. Двадцать минут спустя раздался резкий стук в дверь, и вошел мой отец.
– Итак, что привело вас к нам, мисс Лейн? – спросил он, не поднимая глаз от моей карты.
Я сидела тихо, не произнося ни слова. Через миг он взглянул на меня.
На его лице застыло раздраженное выражение, взгляд «хватит тратить мое время», который я знала с детства. Он с минуту пристально смотрел на меня, и на его лице не отражалось ничего, кроме еще большего раздражения.
И тут он узнал.
– Кэнни?
– Привет, – кивнула я.
– Господи, что… – Мой отец, человек, у которого на каждый случай было оскорбление, на этот раз, к счастью, потерял дар речи. – Что ты здесь делаешь?
– Мне назначено.
Он поморщился, снял очки и сжал переносицу – еще одна привычка, которую я хорошо запомнила. Обычно это предвещало вспышку гнева.
– Ты просто исчез, – сказала я; он наклонил голову и открыл было рот, но я не собиралась позволять ему говорить до того, как закончу свою речь. – Никто из нас не знал, где ты. Как ты мог так поступить? Как ты мог вот так просто всех нас бросить?