– Да не ты, – сказала я. – Мой малыш.
– Я позову доктора, – спохватилась мама.
– Я схожу, – перебила Таня.
Они посмотрели друг на друга, а затем поспешно вышли из комнаты, будто мысленно о чем-то договорились. Люси бросила на меня быстрый непроницаемый взгляд и выскочила следом за ними. Так что остались только я и Брюс.
– Что случилось? – спросила я.
Брюс с трудом сглотнул:
– Думаю, тебе лучше все объяснит врач.
Теперь я начала вспоминать – аэропорт, туалет, новая пассия Брюса. Падение. И кровь.
Я попыталась сесть. Чьи-то руки опустили меня обратно на постель.
– Что произошло? – потребовала ответа я, едва не срываясь в истерику. – Где я? Где мой ребенок? Что произошло?
В поле зрения появилось лицо врача в белом халате с обязательным стетоскопом и бейджиком.
– Вижу, вы очнулись, – сердечно сказал он, я ответила ему хмурым взглядом. – Назовите ваше имя.
Я глубоко вздохнула, осознав, что мне больно. Казалось, меня разорвали от пупка и ниже, а потом небрежно сшили обратно. Подвернутая лодыжка пульсировала в такт сердцебиению.
– Я Кэндис Шапиро, – уверенно проговорила я. – И я была беременна.
Слова застревали в горле.
– Что случилось? С моим ребенком все хорошо?
Доктор кашлянул, прочищая горло:
– У вас случился, как мы называем, отрыв плаценты. Ваша плацента отделилась от матки полностью и одномоментно. Это вызвало кровотечение и преждевременные роды.
– А мой малыш?
Доктор помрачнел.
– Ребенок был очень плох, когда вас доставили. Мы сделали кесарево сечение, но из-за отсутствия мониторинга плода мы не уверены, не случилось ли у нее кислородное голодание и как долго оно продолжалось.
Он продолжал перечислять. Низкий вес при рождении. Преждевременные роды. Недоразвитые легкие. Подключение к аппарату. Отделение интенсивной терапии. Доктор сказал, что моя матка разорвалась при родах, у меня открылось сильное кровотечение, поэтому пришлось принять «радикальные меры». Радикал, в лице моей матки, был удален.
– Мы стараемся не поступать так с молодыми женщинами, – очень серьезно сказал врач, – но в сложившихся обстоятельствах у нас не было выбора.
Он все бубнил и бубнил о консультациях, терапии, усыновлении, сборе яйцеклеток и суррогатах, пока мне не захотелось закричать, вцепиться ему в горло, заставить его дать ответ на единственный вопрос, который меня волновал. Я посмотрела на маму, которая закусила губу и отвернулась, пока я попыталась сесть. Доктор выглядел встревоженным и попытался уложить меня обратно на спину, но я отмахнулась.
– Мой ребенок, – твердо начала я. – Это мальчик или девочка?
– Девочка, – ответил доктор неохотно, по крайней мере мне так показалось.
– Девочка, – повторила я и заплакала.
«Моя дочь, – подумала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь даже на пути в этот мир».
Я посмотрела на маму, прижавшуюся к стене и утирающую нос. Брюс неловко положил руку мне на плечо.
– Кэнни, – проговорил он, – мне очень жаль.
– Отошел! – рявкнула я. – Проваливай.
Я утерла глаза, заправила растрепавшиеся волосы за уши и уставилась на доктора.
– Я хочу видеть своего ребенка.
Меня усадили в кресло-каталку, израненную, зашитую, охваченную болью, и отвезли в отделение интенсивной терапии для новорожденных. Мне объяснили, что я не могу войти, но могу увидеть малышку через окно. Медсестра указала на нее.
– Вон, – сказала она, указывая в нужном направлении.
Я наклонилась как можно ниже, прижавшись лбом к стеклу. Она была такой маленькой. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности не больше моего мизинца, ладошки размером с ноготь большого пальца, голова размером с небольшой нектарин. Крошечные глазки прищурились, на ее лице отразилось возмущение. На макушке торчал черный пушок, поверх него – простая бежевая шапочка.
– Она весит почти два килограмма.
– Малышка, – прошептала я и постучала по стеклу пальцами, выбивая мягкий ритм. Она лежала неподвижно, но когда я постучала, она замахала ручками. Я представила, что она машет мне.
– Привет, малышка.
Медсестра внимательно наблюдала за мной.
– Вы в порядке?
– Ей нужна шапочка получше, – сообщила я.
От горя у меня перехватило горло, по лицу текли слезы, но я не ревела. Это больше походило на протечку. Как будто я была так переполнена печалью и странной, обреченной надеждой, что ей некуда было деваться, кроме как вытекать слезами.
– Дома, в ее комнате с желтыми стенами и кроваткой, в верхнем ящике комода лежит много детских шапочек. У моей мамы есть ключи…
Медсестра наклонилась ко мне:
– Нужно вас отвезти обратно.
– Пожалуйста, убедите их надеть ей шапочку получше, – повторила я.
Глупо, упрямо. Малышке нужен был не модный головной убор, ей нужно было чудо, даже я это понимала.
Медсестра наклонилась еще ниже.
– Скажите, как ее зовут? – попросила она.
И впрямь, к краю бокса был прикреплен листочек с надписью: «Новорожденная девочка, Шапиро».
Я открыла рот, не представляя, что сказать, но когда прозвучало имя, я тут же поняла, насколько оно правильное.
– Джой, – сказала я. – Ее зовут Джой.
Когда я вернулась в свою палату, там была Макси. У двери переминалось четверо волонтеров, их лица походили на цветы или воздушные шарики, плотно прижатые друг к другу. Макси задернула белую занавеску вокруг моей кровати, оставив их за бортом. Она была одета более чем скромно, в черные джинсы, кроссовки и толстовку с капюшоном. В руках у девушки была охапка роз, нелепая гирлянда, которую можно было бы повесить на шею призовой лошади. Или положить поперек гроба, мрачно подумала я.
– Я приехала, как только узнала, – сказала Макси, лицо у нее вытянулось от усталости. – Твоя мама и сестра снаружи. Врачи будут пускать к тебе только по одному.
Она сидела рядом, держа мою руку. Ту, от которой тянулась трубка капельницы. Ее не волновало, что я не смотрела на нее, не сжимала ее руку в ответ.
– Бедная моя Кэнни, – прошептала Макси. – Ты видела малышку?
Я кивнула, утирая мокрые дорожки со щек.
– Она очень маленькая, – выдавила я и всхлипнула.
Макси поморщилась от беспомощности и сожаления о собственном бессилии.
– Брюс объявился, – сообщила я, плача.
– Надеюсь, ты послала его к черту, – отозвалась Макси.
– Что-то в этом роде. – Я утерла лицо свободной рукой, отчаянно жалея, что у меня нет салфеток. – Отвратительно, – захлюпала я. – Просто жалко и отвратительно.
Макси склонилась ближе, обхватив мою голову.
– Ох, Кэнни, – грустно протянула она.
Я закрыла глаза. Мне больше не о чем было спрашивать, больше нечего сказать.
После ухода Макси я немного поспала, свернувшись калачиком на боку. Если мне и снились какие-то сны, я их не запомнила. А когда я проснулась, в дверях стоял Брюс.
Моргнув, я уставилась на него.
– Я могу что-нибудь сделать? – спросил Брюс.
Я продолжала молча на него смотреть.
– Кэнни? – тревожно спросил он.
– Подойди ближе, – поманила я. – Я не кусаюсь. И не толкаюсь, – мстительно добавила я.
Брюс приблизился к моей кровати. Он выглядел бледным и дерганым, словно ему было неуютно в своей собственной коже, а может, просто от неудачи снова оказаться рядом со мной. Я видела россыпь угрей у него на носу, могла сказать по позе, по тому, как он держит руки в карманах, как не отрывает взгляда от линолеума на полу, что присутствие здесь его просто убивало. О, как бы он хотел оказаться где угодно, только не здесь. Хорошо, подумала я, ощущая закипавшую в груди ярость, просто отлично. Пусть ему будет больно.
Брюс пристроился на стуле рядом с кроватью, бросая на меня короткие быстрые взгляды – дренажные трубки, змеящиеся из-под моей простыни, сумка для внутривенного вливания, висящая рядом со мной. Надеюсь, его от этого затошнило. Надеюсь, он испугался.
– Я могу точно сказать тебе, сколько дней мы не разговаривали, – начала тихо я.
Брюс зажмурился.
– Могу точно сказать, как выглядит твоя спальня, то, что ты говорил, когда мы последний раз были вместе.
Он схватился за меня вслепую.
– Кэнни, пожалуйста…
– «Пожалуйста. Мне очень жаль». Слова, за которые, как я когда-то думала, я готова отдать все.
Брюс заплакал:
– Я никогда не хотел… никогда не хотел, чтобы это случилось.
Я взглянула на него. Я не чувствовала ни любви, ни ненависти. Ничего, кроме глубокой усталости. Как будто мне внезапно исполнилось сто лет, и в ту же секунду я осознала, что мне придется прожить еще сто, повсюду нося с собой горе, словно мешок, набитый камнями.
Я закрыла глаза, зная, что для нас уже слишком поздно. Слишком многое произошло, и ничего из случившегося не было хорошим. Тело в движении остается в движении. Я начала все это, я захотела сделать перерыв. Или, может быть, он начал; с того, что вообще когда-то пригласил меня на свидание.
Какое это теперь имело значение?
Я отвернулась лицом к стене. Через некоторое время Брюс перестал плакать.
И через некоторое время после этого я услышала, как он ушел.
На следующее утро я проснулась от солнечного света, падающего мне на лицо.
В тот же миг мама скользнула в дверь и подвинула стул к моей кровати. Ей явно было неловко – мама умела шутить, смеяться, сохранять самообладание и бодриться, но со слезами у нее были нелады.
– Как ты? – спросила она.
– Дерьмово! – взвизгнула я, и мать шарахнулась в сторону так быстро, что стул на колесиках проехал половину комнаты. Я даже не стала ждать, пока она снова вернется ближе ко мне.
– А как я, по-твоему? У меня родилось нечто, похожее на научный эксперимент в средней школе, я вся изрезана, мне б-б-больно…
Я закрыла лицо руками и зарыдала.
– Со мной что-то не так, – плакала я. – Я неполноценная. Надо было дать мне умереть…
– О, Кэнни, – проговорила мама. – Кэнни, не говори так…