Мне хотелось скопировать эти статьи и отправить их по электронной почте Толкушке вместе с фотографией Джой. Хотелось отправить ей только фотографию дочери – ни письма, ни слова, только фото. На ее домашний адрес. В сад, где она работает, ее начальнику, ее родителям, если смогу их найти. Показать всем, что она сделала и за что несла ответственность.
Я поймала себя на мысли, что планирую пешеходные маршруты, которые приведут меня к оружейным магазинам. Осознала, что частенько заглядываю в их окна. Я пока не заходила внутрь, но знала, что скоро начну. А что будет потом?
Я не позволила себе отвечать на этот вопрос. Я не позволяла себе зайти дальше картины: лицо Брюса, когда он открывает дверь и видит меня с пистолетом в руке. Лицо Брюса, когда я говорю: «Подавись своим “прости”».
Однажды утром я проходила мимо газетного киоска и увидела свежий выпуск «Мокси», августовский, хотя был только июль. На улице стояла такая жара, что воздух дрожал маревом, а тротуары раскалились до липкости.
Я схватила с полки журнал.
– Мисс, вы будете платить? – забеспокоился продавец.
– Нет, ограблю тебя на журнал, – огрызнулась я, бросив два доллара с мелочью на прилавок, и принялась яростно листать страницы, гадая, каким будет название статьи.
«Моя дочь – овощ»? «Как по-настоящему усложнить жизнь своей бывшей»?
Вместо этого я увидела одно-единственное слово, большие черные буквы, мрачное несоответствие беззаботной, пастельно-яркой линейке «Мокси».
«Осложнения» – называлась статья.
«Беременна» – говорится в письме, и я не могу дальше читать.
Как будто само слово меня парализовало, и только в затылке ледяные мурашки зародившегося страха.
«Я не знаю, как сказать проще, – написала она. – Поэтому скажу прямо. Я беременна».
Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на биме в синагоге в Шорт-Хиллз, оглядывая толпу друзей и родственников, и произносил освященные веками слова: «Сегодня я стал мужчиной». Теперь, чувствуя, как нутро сковывает холод, как ладони начинают потеть, я знаю правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.
– Не совсем так, – произнесла я вслух так громко, что бездомные на тротуаре остановились и уставились на меня.
Вряд ли. Мужчина бы позвонил. Хотя бы отправил сообщение!
Я снова переключила внимание на страницу.
Но я не мужчина. Как оказалось, я просто трус. Я засовываю письмо в блокнот, запихиваю блокнот в ящик стола, запираю ящик и случайно, то есть нарочно теряю ключ. Как говорят великие философы или актеры в «Сайнфелде», расставание похоже на то, как перевернуть автомат с газировкой. Ничего не получится сразу, сначала надо его раскачать. У нас с К. все было не так. Это был чистый, быстрый порыв – удар грома. Напряженный и ужасный, и все закончилось за считаные секунды.
«Лжец, – подумала я. – Ах ты лжец. Какой удар грома, мы даже не расставались, я просто сказала тебе, что мне нужно немного времени!»
Потом, спустя три месяца умер мой отец. Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще был первым в моем быстром наборе. Позвонить ей? Не звонить ей? Она была моей бывшей девушкой или все еще нынешней подругой?
В конце концов я сделал выбор в пользу дружбы. И позже, когда полный дом скорбящих доедал закуски на кухне моей матери, я выбрал большее.
Прошло еще три месяца, я все еще оплакиваю своего отца, но чувствую, что смог покончить с К. Теперь я знаю, что такое настоящая печаль. Я могу исследовать ее каждую ночь, как ребенок, у которого выпал зуб, не может перестать трогать языком мясистое, больное пустое место, где когда-то был зуб.
Только теперь она беременна.
Не знаю, обманывает ли она меня, чтобы заманить в ловушку, являюсь ли я вообще отцом, беременна ли она на самом деле.
– О, невероятно! – объявила я всей Брод-стрит. – Охренеть как невероятно!
И дело в том, что я слишком труслив, чтобы спрашивать. Это твой выбор, говорю я ей, как мне кажется, своим молчанием. Твой выбор, твоя игра, твой ход. Мне удается заставить замолчать ту часть меня, которая задается вопросом, которая хочет знать, что она выбрала. Пошла ли она в клинику на Локаст-стрит мимо протестующих с фотографиями окровавленных мертвых младенцев; сделала ли она это в кабинете врача, пошла ли она с другом, или с новым любовником, или одна.
Или она сейчас гуляет по своему родному городу с животом размером с пляжный мяч и книгами, полными детских имен.
Я не спрашиваю и не звоню. Я не посылаю ни чека, ни письма, ни даже открытки.
Я закончился, опустошен, высох и выплакался. Ничего не осталось ни для нее, ни для ребенка, если он есть.
Когда я позволяю себе думать об этом, то злюсь на себя. Как я мог быть таким глупым? Злюсь на нее. Почему она мне позволила? Но я запрещаю себе думать об этом слишком много. Я просыпаюсь, тренируюсь, иду в офис и выполняю все необходимые действия, стараясь держать кончик языка подальше от этой прорехи в улыбке.
Но в глубине души я знаю, что могу только отложить, что даже моя трусость не сможет предотвратить неизбежное. Где-то в моем столе, засунутое в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем на нем.
– Опаздываете, мамочка! – пожурила меня старшая медсестра и улыбнулась.
Я несла «Мокси» свернутым в трубку, словно собираясь отгонять назойливую собаку.
– Хотите? – протянула я ей журнал.
Медсестра едва удостоила его взглядом.
– Я не читаю эту чушь, – сказала она. – Ничего не стоящая ерунда.
– Согласна, – кивнула я, направляясь в детскую.
– Вас ожидает посетитель, – сообщила мне медсестра.
Я прошла к детскому отделению и, разумеется, увидела женщину, стоящую у окна, напротив инкубатора Джой. Короткие безупречно уложенные седые волосы, элегантный черный брючный костюм, на запястье теннисный браслет из платины с бриллиантами.
В воздухе витал аромат «Аллюр», ногти со свежим маникюром блестели в свете флуоресцентных ламп. Вся-из-себя Одри подобрала подходящий туалет для посещения незаконнорожденного недоношенного первенца своего сына.
– Что вы здесь делаете? – требовательно спросила я.
Одри ахнула, отступая назад. Ее лицо стало на два тона бледнее тонального крема от Эсте Лаудер.
– Кэнни! – воскликнула она, прижимая руку к груди. – Как ты меня напугала…
Она уставилась на меня, неверящий взгляд скользил вверх-вниз.
– Ты такая худая, – наконец выговорила Одри.
Я без особого интереса посмотрела на себя и поняла, что это правда. Все эти бесконечные прогулки, планы… моя единственная еда – кусочек рогалика или банана и много чашек черного кофе, потому что его вкус соответствовал моему внутреннему состоянию. В моем холодильнике были бутылки с грудным молоком и больше ничего.
Я не могла вспомнить, когда последний раз нормально ела. Я видела выступившие скулы на лице, тазовые кости. В профиль я смотрелась как Джессика Рэббит – отсутствующая задница, плоский живот, невероятная грудь благодаря молоку. Если близко не подходить и не замечать грязные волосы, черные круги под глазами и, скорее всего, неприятный запах, то я была настоящей худышкой.
Ирония не ускользнула от меня: после целой жизни одержимости, подсчета калорий, наблюдения за весом и покорения лестниц я нашла способ навсегда избавиться от нежелательных килограммов!
Чтобы избавиться от дряблости и целлюлита! Чтобы получить тело, о котором всегда мечтала! Я должна это продать, подумала я истерично. Диета, отрыв плаценты с экстренным иссечением матки, преждевременными родами и возможным повреждением мозга. Озолочусь.
Одри нервно теребила свой браслет.
– Ты, должно быть, хочешь знать, откуда… – начала она.
Я ничего не сказала, прекрасно понимая, насколько ей тяжело. Часть меня хотела видеть, как она изворачивается. Пытается подобрать слова. Часть меня хотела видеть, как она страдает.
– Брюс сказал, ты отказываешься с ним разговаривать.
– У Брюса была возможность со мной поговорить, – холодно ответила я. – Я написала ему и сообщила, что беременна. Он так и не позвонил.
У Одри задрожали губы.
– Он мне ничего не говорил, – прошептала она, больше себе, чем мне. – Кэнни, он так сожалеет о случившемся.
Я фыркнула так громко, что испугалась. Не разбудить бы детей.
– Брюс как обычно спохватился, когда поезд уже ушел.
Она закусила губу, крутя браслет.
– Он хочет поступить правильно.
– И что бы это значило? – иронично переспросила я. – Заставит свою девушку больше не покушаться на жизнь моего ребенка?
– Он сказал, это был несчастный случай, – прошептала Одри.
Я демонстративно закатила глаза.
– Он хочет поступить правильно, – снова прошептала она. – Он хочет помочь…
– Мне не нужны деньги, – намеренно грубо процедила я по слогам. – Ни его, ни ваши. Я продала сценарий.
Лицо Одри просияло, она была так рада, что мы заговорили на счастливую тему.
– Дорогая, это замечательно.
Я промолчала, надеясь, что от моего молчания она сломается. Но Одри оказалась храбрее.
– Могу я взглянуть на ребенка? – спросила мать Брюса.
Я пожала плечами и ткнула в окно. Джой лежала в центре. Она теперь меньше походила на сердитый грейпфрут, скорее на дыньку, но все еще была крошечной, все еще хрупкой, с похожей на устройство из научной фантастики с маской аппарата ИВЛ, который чаще был на ней, чем бездействовал. На карточке с краю ее стеклянной кроватки было написано «Джой Лия Шапиро». На ней был только подгузник, плюс носки в розовую и белую полоску и маленькая розовая шапочка с помпоном.
Я принесла медсестрам свои запасы, и каждое утро они следили за тем, чтобы Джой надевала новую шапочку. Она была, безусловно, лучшей малышкой в шапочке во всем отделении интенсивной терапии.
– Джой Лия, – прошептала Одри. – Она… ты назвала ее в честь моего мужа?
Я коротко кивнула, сглотнув ком в горле. Я могу сделать Одри такое одолжение. В конце концов, это не она игнорировала, не звонила, и не она толкнула меня на раковину так, что я чуть не потеряла ребенка.