них его глаза казались нежнее.
– Вот. – Он показал, что держит в руках, баюкая, как ребенка, подушки и одеяло. – Я приготовил тебе гостевую спальню.
Я едва добрела до кровати, изнемогая от усталости. Простыни оказались прохладными и хрустящими, а подушки – как мягкие объятия. Доктор откинул край одеяла, помог мне улечься, подоткнул одеяло и расправил его на моих плечах. В темноте его лицо казалось мягче.
Он присел на край кровати.
– Расскажешь, почему ты так злишься? – тихо спросил он.
Я так устала, что язык еле ворочался во рту. Как будто меня накачали наркотиками и загипнотизировали, как будто я спала под водой. И, возможно, я бы рассказала кому угодно что угодно, если бы собеседник просто подошел поближе и спросил.
– Я злюсь на Брюса. Злюсь, что его девушка меня толкнула, злюсь, что он меня разлюбил. Наверное, я злюсь на своего отца…
У доктора приподнялась бровь.
– Я виделась с ним… в Калифорнии. – Я зевнула и с трудом продолжила выдавливать из себя слова: – Он не хотел меня знать… – Я провела руками по животу, по тому месту, где раньше был живот. – Ребенок… он и его не захотел знать.
Веки настолько отяжелели, что мне едва удавалось держать глаза приоткрытыми.
Доктор провел тыльной стороной ладони по моей щеке. Я бездумно прильнула к прикосновению, как кошка.
– Мне так жаль, – прошептал он. – В твоей жизни было столько печали.
Я вздохнула, размышляя над его словами.
– Это совсем не новость, – подвела я итог.
Доктор улыбнулся:
– Я просто хотел, чтобы ты знала. Хотел увидеться, чтобы мог сказать…
Глаза широко распахнулись, и я уставилась на него в темноте.
– Не обязательно справляться со всем в одиночку, – проговорил он. – Есть люди, которым ты дорога. Ты просто должна позволить им помочь.
– Нет, – ответила я. – Это не так.
Я нетерпеливо потрясла головой.
– Ты знаешь, что такое любовь? – спросила я.
Доктор серьезно обдумал этот вопрос:
– Кажется, я как-то слышал об этом песню.
– Любовь – это коврик, который из-под тебя выдергивают. Любовь – это Люси ван Пельт, которая всегда поднимает мяч в последнюю минуту, чтобы Чарли Браун упал на задницу. Любовь, это когда в нее веришь, а она уходит. Любовь для лохов, и я больше никогда не буду лохом.
Я закрыла глаза и увидела себя такой, какой была несколько месяцев назад. На полу туалета с бликами в красиво окрашенных волосах, с макияжем, в дорогих туфлях, модной одежде и бриллиантовых серьгах, которые не смогли защитить меня, не смогли отвести волка от моей двери.
– Я хочу дом с деревянными полами, – проговорила я, – и не хочу, чтобы кто-то заходил внутрь.
Он перебирал мои волосы и что-то говорил.
– Кэнни, – повторил доктор, – так не должно быть.
Я распахнула глаза и уставилась на него в темноте.
– А как еще может быть? – спросила я вполне резонно.
Доктор наклонился и поцеловал меня.
Он поцеловал, а я сидела неподвижно, потому что была слишком потрясена, чтобы что-то сделать или двинуться.
Он поднял голову:
– Прости…
Я наклонилась к нему.
– Деревянные полы, – прошептала я и поняла, что дразню его, улыбаюсь… прошло так много времени с тех пор, как я улыбалась.
– Я дам тебе все, что смогу, – сказал он, глядя на меня.
Сомнений не оставалось, он каким-то образом, о чудо из чудес, воспринимает все это всерьез. А потом он снова поцеловал меня, натянул простыни до моего подбородка, положил свою теплую руку мне на макушку и вышел из комнаты.
Я слышала, как закрылась дверь, как он устраивается на диване. Я прислушивалась, пока он не выключил свет и дыхание мужчины не стало ровным и глубоким. Я слушала, плотнее завернувшись в одеяла, удерживая вокруг себя чувство безопасности, того, что меня укутали и обо мне заботятся. И тут, впервые с момента рождения Джой, мне в голову пришла мысль. Прямо там, в темноте, я подумала, что могу продолжать бояться вечно. Могу продолжать вечно идти, вечно носить в груди свою ярость, горячую и тяжелую. Но, может быть, есть другой способ.
«У тебя есть все, что нужно», – сказала мне тогда мама.
И, может быть, все, что мне было нужно, это смелость признать, что я в ком-то нуждаюсь? В ком-то, на кого я могу опереться. И тогда я бы смогла, смогла стать хорошей дочерью и матерью. Может быть, тогда я могла бы быть счастлива. Может быть, я бы смогла.
Я выскользнула из постели. Пол холодил босые ноги. Крадучись, я выскользнула из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Подкравшись к дивану, где доктор заснул, уронив книгу, я опустилась рядом на пол и наклонилась так близко, что почти уткнулась губами ему в лоб. Затем зажмурилась, глубоко вздохнула и прыгнула в воду.
– Помоги… – прошептала я.
Его глаза мгновенно открылись, словно он и не спал, а ждал меня. Рука потянулась, ложась мне под щеку.
– Помоги, – повторила я, словно была ребенком, который только что выучил это слово и лишь его мог произносить. – Помоги мне. Помоги.
Через две недели Джой выписали. Ей было восемь недель, она набрала три килограмма и наконец-то начала дышать самостоятельно.
– У вас все будет хорошо, – сказали мне медсестры.
Вот только я пришла к выводу, что пока не готова быть одна. Внутри все еще сильно отзывалось болью и грустью.
Саманта предложила пожить с ней. Она взяла на работе отпуск, сказала, что накопились недели и она сделает все, чтобы подготовить свой дом к нашему приему. Макси вызвалась прилететь или, как вариант, перевезти нас обеих в Юту, где она снималась в эпопее о ковбоях с громоздким названием «Девушки Баффало 2000». Питер, разумеется, первым в очереди, сказал, что готов принять нас у себе или переехать ко мне.
– Даже не думай, – строго сказала я ему. – Я уже зареклась поить мужчину молоком бесплатно в надежде, что он потом купит всю корову.
Он приобрел приятный малиновый оттенок.
– Кэнни, – кашлянул доктор, – я не это имел в виду.
И тогда я рассмеялась. Хохотать было так приятно, я так давно не смеялась.
– Шучу, – хмыкнула я и с сожалением осмотрела себя. – Поверь, я сейчас не в той форме, чтобы о таком думать.
В итоге я решила вернуться к матери и ее ужасной Тане, которая согласилась на время сдать свой ткацкий станок на хранение и вернуть мне и Джой комнату, ранее известную как моя. На самом деле они обе были рады нам.
– Так приятно снова держать ребенка на руках! – сказала моя мама, заботливо игнорируя тот факт, что крошечная, щетинистая, болезненная Джой, с ее монитором апноэ во сне и множеством проблем со здоровьем, была не совсем тем ребенком, о котором мечтала бы бабушка.
Я думала остаться на неделю или две. Просто перегруппироваться, отдохнуть, привыкнуть заботиться о ребенке. Но мы пробыли целых три месяца. Я спала в постели, в той самой, которая была моей с детства, а Джой – в кроватке рядом.
Мама и Таня не тревожили. Они приносили подносы с едой к моей двери, чай – к кровати. Они привезли компакт-диски и полдюжины книг из моей квартиры, а Таня подарила мне шерстяной вязаный плед в фиолетово-зеленых тонах.
– Это тебе, – застенчиво пробасила Таня. – Мне жаль, что с тобой так случилось…
И она действительно сожалела, я поняла. Она жалела меня и старалась как могла – Таня даже бросила курить. Ради ребенка, как объяснила мне мама. Это было мило с ее стороны.
– Спасибо, – поблагодарила я, заворачиваясь в плед.
Ее улыбка походила на выглянувшее солнце.
– Не за что, – ответила Таня.
Саманта приезжала несколько раз в неделю, привозя мне угощения из города – жареные виноградные листья из вьетнамского продуктового киоска в Рединг-Терминал, свежие сливы с фермы в Нью-Джерси. Питер тоже навещал, принося книги, газеты, журналы (я с удовольствием отметила, что среди них никогда не было «Мокси») и маленькие подарки для Джой, в том числе крошечную футболку с надписью «Герл Пауэр».
– Классная! – сказала я.
Питер улыбнулся и полез в портфель.
– Тебе я тоже купил.
– Спасибо, – поблагодарила я.
Джой завозилась во сне. Питер посмотрел на нее, потом на меня.
– Как ты на самом деле?
Я подняла руки над головой. Я сильно загорела от прогулок на солнце, но все уже начало меняться. Во-первых, я принимала душ. Во-вторых, ела. Бедра и грудь возвращались в норму, и я чувствовала себя хорошо… как будто снова узнавая себя. Как будто я возвращала себе не только свое тело, но и жизнь, которую оставила позади. И, учитывая все обстоятельства, это была не такая уж плохая жизнь.
Были потери, правда, и люди, которые никогда больше не полюбят меня, но также был… потенциал, подумала я и улыбнулась Питеру.
– Лучше, – сказала я ему. – Думаю, сейчас у меня дела идут лучше.
Однажды сентябрьским утром я проснулась с желанием снова пойти прогуляться.
– Составить тебе компанию? – хрипло спросила Таня.
Я покачала головой. Мама, хмурясь, наблюдала, как я шнурую кроссовки.
– Не хочешь взять с собой малышку? – спросила она.
Я с удивлением уставилась на Джой. Подобная мысль мне даже не приходила в голову.
– Возможно, ей тоже захочется подышать свежим воздухом, – сказала мама.
– Я так не думаю, – осторожно возразила я.
– Она не сломается.
– Может, – ответила я, чувствуя, как слезы наполняют глаза. – Она почти сломалась раньше.
– Дети сильнее, чем ты думаешь, – уверила меня мама. – С Джой все будет в порядке. И ты не можешь вечно держать ее внутри.
– Что, никакого обучения на дому? – спросила я, и мама усмехнулась.
Она протянула мне переноску, я неловко застегнула на себе ремни и посадила Джой. Она была такой крохотной, неподвижной, что по сравнению со мной казалась осенним листом. Нифкин поглядывал на меня, терся о ногу и поскуливал. Пришлось пристегивать ему поводок и брать с собой.
Мы медленно спустились к краю подъездной дорожки, вышли на улицу со скоростью больной артритом улитки. Это был первый раз, когда я вышла на улицу со дня приезда. С сожалением я поняла, что испытываю ужас от машин, от людей, от всего. Джой прижалась ко мне, зажмурив глазки. Нифкин шагал рядом, рыча на проезжавшие мимо автомобили.