В метро напротив меня застыла девушка лет двадцати пяти, с какой-то странной, слегка удивленной гримасой на лице, у нее один глаз был совсем крошечный. И указательный палец на ноге длинный-длинный, как на ладошке ребенка. При этом она была в белой кофточке, с замшевой стильной сумкой, в серебристых босоножках на ровной подошве, читала «правила дорожного движения», скоро сдаст на права, будет разъезжать на машине, такая чистенькая, стриженная, старающаяся выжить и преуспеть. А я чувствовала такой слом и такую усталость, будто множество мелких зубастых зверьков выедали меня изнутри. Идет мужчина по дороге, прямо на ходу пьет пиво из бутылки. Еще один. И еще. А я не пью. И меня пошатывают из стороны в сторону от усталости и пустоты.
В центре зала «Тверской» Ельников читает журнал. Подхожу, целую. Он, как кактус, который распушил свои иглы, колет меня.
– А я вчера гулял с Евгенией по ночным клубам.
Моргаю, а он оправдывается, не виноват же, что я не люблю гулять по ночам.
Мы сидим друг напротив друга в кафе, я листаю каталог с железками и консервными банками, во всю критикую поп-арт, а он говорит, что Евгению выгнали из фирмы и теперь он хочет найти ей работу.
– Она же не согласится на любую, как ты, – перехватив мой гневный взгляд, он тут же смягчается, – я просто нашел себе сестричку, вожу ее по клубам, веселю, у нее сейчас такое же положение, как у меня прошлым летом. Ты же меня тогда не бросила.
Мы продвигаемся по коридорам торгового комплекса на Манежной площади, по сияющему лабиринту магазинов, с немыслимым нагромождением архитектурных деталей разных стилей. Я заявляю, что мне плохо с ним и плохо без него. На это он в ответ говорит, что Евгения приедет к нему в Берлин.
Он заглядывает в окошко какого-то киоска, а я, улучив мгновение, тихо и неслышно ухожу. Уже в метро пытаюсь разобраться, сцена ли это, или я действительно решила уйти, я не злюсь, потому что на него нельзя злиться. Он ранит от своей беззащитности. Пытается возвести другую реальность от несостоятельности этой, он врет от уродства правды. Выдает себя за блудливого и легковесного от одиночества. Хочет стать великим художником из-за офисной пустоты, от которой надо бежать. Я ухожу, не могу больше выносить его вранье, не хочу на каждом шагу чувствовать, как одна реальность раскалывается и из нее, как матрешка, вылезает другая, а ты вынужден смиряться с ними, оставаться спокойным, менять цвета, как хамелеон.
Он звонил, клянчил вернуться, просил простить, говорил, что ему никто не нужен, кроме меня, говорил, что он бы тоже убежал, если бы ему делали так больно.
Прошло две недели. Он не звонил. Я начала писать повесть. Какое странное раздвоение. Один человек любит и страдает, другой пишет об этом. Один живет, а другой наблюдает за ним со стороны. Первый – персонаж, второй – автор. Первый ребенок, с восторгом вопящий на американских горках, его болтает в разные стороны, неожиданно переворачивает вверх ногами, он зажмуривается, смеется, вцепившись в поручень своей машинки. Второй, взрослый, наблюдает, застыв у железной изгороди аттракциона. И все это в одной голове.
У меня остались его книги – Генри Миллер, Сильвия Плат и Пелевин, а еще шапка-ушанка из искусственного меха, та, в которой он был на Новый год. И ключи от квартиры. Я была обижена. Музыка резко прервалась, и наступила тишина. Неужели победила ординарность, бездарные новостройки, цифры? И безразличие.
За окном лето, но все перешло в черно-белый цвет. Такое настроение. А что, если поехать к нему под предлогом вернуть книги и ключи, помириться, если он будет дома, а если его не окажется дома – почитать дневник. Так интересно узнать всю правду, узнать его мысли.
На следующее утро я ехала от метро 1905 года, в маршрутном такси Утесов пел грустный фокстрот про все то же расставание, про неизменную тоску, окутывающую нас во все времена. Я с прической а-ля Марлен Дитрих еду, полностью отдавшись воле случая. Как того захочет сама жизнь…
Звоню в дверь. «Ну, пожалуйста, открой. Будь дома. Я верну тебе книги, мы помиримся, а потом будем слушать дождь и пить чай».
Никто не открывает. Как воровка с дрожащими руками, никак не могла открыть дверь. Ключ не слушался и застревал в скважине. Открыла. Кошка томно встретила меня, кажется, узнала и смотрела оранжевыми, широко раскрытыми глазами ребенка. Его не было. Квартира в запустении и одиноком беспорядке. Разбросанные вещи и наполовину завешенное одеялом трюмо с зеркалом, неубранная постель, около которой валялись его тапочки. Я рылась в старом комоде, в ящиках с бельем. Нашла две тетради: одну апельсинного цвета, старую, другую без обложки. Уложила в сумку. Все происходило так, будто этого нельзя было избежать. Мне.
«Бросить их, согреть чай, забраться с ногами на диван, дождаться его, но ведь ему же будет приятно…». Так подумал бы персонаж. А автор уже застегивал молнию сумки.
Прошла на кухню, кошка прыгнула на стул, подставляя спину, чтобы я погладила ее. «Извини, кс, что все так получилось, до свидания». Я оставила на серванте записку:
«Конечно, воровать нехорошо. Но если очень хочется, то… Когда обнаружишь потерю, пожалуйста, не злись, представь, что так и должно было случиться. Это мой гонорар за участие во всей этой повести».
Я закрыла квартиру, шла по лестнице, ждала автобуса, прячась за остановку, – вдруг он приедет и поймает меня с поличным. Автобус не приходил. Я вспомнила беспорядок в квартире, пустые тапочки, стоявшие у кровати, мне стало так жалко его; какая грубая получилась записка, я совершенно не умею писать. Пошла обратно. Замок снова с трудом поддался. Кошка встретила меня спокойно и без особого интереса. Я прошла на кухню, поставила после подписи «Р.S.» и добавила: «А еще я тебя люблю (ради этого даже вернулась с автобусной остановки.)». Получилось неказисто. Такое неповторимое чувство – писать на бумаге «я тебя люблю» в пустоту, доверяя белому листу. Я ехала в автобусе с крадеными дневниками, но он уже был настолько родным, что эта кража не воспринималась, как преступление. Мы же берем без спроса вещи родителей. А мир погружался в черно-белые тона, и была тишина.
В автобусе читала его дневник. Мои руки скользили по страницам, вторгались в чужую историю. Рассматривала вложенные фотографии: какая-то девица с красно-розовой помадой, длинными кудрявыми волосами. Смотрит волооко на фотографирующего. И на меня. Рядом с ней на скамейке сидит Коля Ельников, совсем еще подросток, скромно улыбается, в красной бандане, зеленый и маленький, похожий на лягушонка. Зато умиротворенный и довольный. Я читала всю ночь. Мне так хотелось написать про любовь. И вот она любовь. Подражая знаменитой фразе из «12 стульев»: «Сокровище было здесь, его можно было потрогать, но нельзя было взять и унести с собой», – это была история любви шестнадцатилетнего мальчика, который однажды зачем-то решил, что он художник. А волоокую девицу зовут Лиза, они учились вместе в художественном училище, из-за нее он однажды спрыгнул с четвертого этажа и сломал ногу. А она его не любила и не дала. Или любила, но скрывала, и не дала. Судя по дневнику, он был добрый и ранимый, а все считали, что он жестокий и подлый. Потом его выгнали из училища, он приехал в Москву. И два года слезно писал в дневник о своей любви. Я даже не думала, что такая любовь бывает на самом деле.
«21 октября 1998 года, воскресение. Moscow, Антонова-Овсеенко. Да, Лиз, я с кем-то не тем делаю что-то не то. Почему это не ты? Почему не ты говоришь мне «как классно, что ты рядом»? Почему не ты целуешь меня в метро на эскалаторе? Почему не твоя рука расстегивает мне ширинку?.. Блин, почему это не твоя любимая игрушка? О my God! She согласна выйти за меня замуж. Мы будем муж и жена. Мы поженимся. Ты приедешь? Наверное, ты простишь. Кроме тебя мне никто не нужен. Надеюсь, когда-нибудь ты прочтешь эту запись. Милая моя девочка, Лизонька. Всю свою жизнь, с того дня, как мы познакомились… Помнишь? В шесть, возле парка. Наше первое свидание. Помнишь? Сентябрь 96-го. Так вот, все это время я думаю о тебе каждый день. У меня была классная жизнь, каждый день был пропитан тобой. А еще я понял, что люди не меняются. И мой друг Леня говорит, что его жена какой была год назад, такой и осталась. Может быть, ты сейчас такая же прекрасная, как год назад, когда мы виделись последний раз. Я даже помню, как мы прощались на главной улице города. Мы пожали друг другу руки. Я обнял тебя и поцеловал в щеку. А ты вырвалась. Ты счастлива? Мне плевать, если ты выйдешь замуж. Только бы видеться с тобой. Хоть бы раз в год. Ты же на всю жизнь. Да, ангел мой, мы всегда будем вместе».
Встречала рассвет на подоконнике, смотрела на небо, которое медленно светлело, из ночного свинцового становилось серым, утренним. Мне хочется верить, что где-то там, в этом небе живет Бог – настоящий художник и добрый. Остается надеяться, что хоть он не позволит мне разочароваться, обозлиться и окончательно зачерстветь. Утром он позвонил.
– Дневник у тебя. Отдай.
– Нет.
– Ну, почему ты не могла украсть что-нибудь другое – футболку, журнал или диск?
– Это все у меня есть, а вот того, что в дневнике – нет, – я пытаюсь шутить, – «О, Эшли! О, Скарлетт!».
– Ты маленькая сучка, еще хуже, чем Ленина жена.
– Не надо меня ни с кем сравнивать.
– Может, ты хочешь, чтобы я сравнил тебя с Лизой? Я никогда не смогу поставить тебя рядом с ней. Потому что люблю ее.
Я молчу. Он бросает трубку. Через полчаса раздается звонок в дверь. В глазке виднеется он, не открываю, прячу дневник в кладовку. Сижу на еще не убранной постели и слушаю, как надрывается дверной звонок. Потом все стихло, звякнул телефон. В трубке был его голос.
– Я звоню от соседей, открой дверь. Я просто хочу забрать то, что принадлежит мне.
– Нет.
– А я сказал: открой.
– А я не хочу и мне плевать на то, что ты думаешь.
Он переключается на свой отработанный умоляюще-беззащитный тон:
– Открой, надо поговорить, я, кажется, потерял свои ключи от квартиры.