Все ушли. Коля заваривал чай, я сидела за кухонным столом и выслушивала ворчание по поводу того, что я чуть было не испортила вечер: «Понимаешь, я должен этой Евгении пятьсот долларов, а отдавать чем? Надо было ей внушить, что отдам чуть позже, я ж еще летом брал. Я ей нагородил сто бочек про новые проекты, она согласилась подождать».
А я не соглашалась остаться. Еще можно было успеть на метро. Он усадил меня к себе на колени, сжал железной хваткой робота и не выпускал очень долго, пока последний поезд метро не ушел в наступающее завтра. Откуда ни возьмись, выползла одичавшая кошка и застыла посреди кухни, наблюдая за нами.
Он, очень довольный, сидел на диване, рассматривал подарки, а я уселась на подоконнике и наблюдала зимнюю темную улицу, по которой в свете фонарей брел символ одиночества конца 90-х – одинокий рокер с длинными вьющимися волосами, съежившийся в своей косухе. Запоздалый путник в морозной ночи. Обиженный безразличием раздвинул занавески, снял меня с подоконника и на руках, шатаясь от нехватки сил, донес до дивана. Тут я взбунтовалась уже не на шутку и улеглась на небольшой железной кровати, у двери. А он невесело разделся и свернулся в калачик на том самом диване, где сегодня мы восседали на всеобщем обозрении втроем.
На его жесткой кровати снились странные сны. Сначала приснился лекционный зал, и я сидела на скамье подсудимых, а лектор читал отрывки из моей повести. Вдруг оказалось, что он вовсе не судья, дело происходит в конференц-зале больницы, и он пытается уверить слушающих, что нормальному человеку не надо ничего писать. Он цитирует Фрейда и Эриксона, а я кричу, что человек и есть человек, когда способен любить, рассказывать о себе и жить свободно от надуманных рамок и систем координат. А он меня не слушает и заявляет: «Инфантилизм – болезнь ХХ века, которую нам предстоит искоренить в грядущем. Нормальный индивид должен знать свою соту, действовать в рамках, установленных системой образования, религии, уголовного кодекса, морали, нравственности, семьи, нации. «Всему свое время, – пишет Екклесиаст, – Время быть ребенком. Время быть взрослым. Время жить рассудком, взвешивать свои поступки, отвечать за них, думать и определять всему место на шкале ценностей».
Я проснулась. На подоконнике за шторой темный силуэт кошки. Зову:
– Кс-кс.
Она подошла, в темноте я гладила ее, пушистую и нежную. Мне показалось, что во всем мире и есть-то только одно единственное, теплое существо, которое может меня радовать после такого сна – эта безымянная рыжая кошка. Я лежала на спине. Смотрела на потолок с лепниной и трещинами. На стене над кроватью я заметила ключ. Простой, ржавый, как от навесных замков или от детских заводных игрушек. Он висел на кожаной ниточке, на гвозде. Я вспомнила сон под рождество из прошлого. Конечно, это совпадение. Но кто знает, может быть, все не так просто, как нам кажется, а на самом деле все сложнее и запутаннее. Ключ из сна висит на стене, как искушение, я в темном туннеле, но можно выбежать из него в любую минуту. И вот ключ. Жить в реальном мире скучно, жить в мире, где возможно и допустимо чудо – намного интереснее. Значит, надо допустить возможность чуда, и мир, в котором ты живешь, изменится.
Утро. Светает. Кошка томно и неслышно бродит по квартире, как призрак. Мне одиноко и тоскливо лежать в этой чужой квартире и думать. Я встаю, подхожу к дивану, на котором, свернувшись калачиком под черным пододеяльником, спит Ельников. Такой безобидный и жалкий. Я стою у дивана, толкаю его коленкой в спину и спрашиваю шепотом: «Ты спишь?». Он шепчет, что давно уже не спит, увлекает меня к себе. И мы все утро греем друг друга, такие худющие: один суповой набор из костей пытается накормить другой.
Ю: Как тебе мои друзья? – (Вопрос, предполагающий один единственный ответ – «очень хорошие и т.д.»)
Я: Ничего хорошего. Леонид мне с самого начала не понравился, не понятно, что у него на уме. Нико слегка чокнутый, зато неординарный.
Ю: А Евгения? Ты ревновала?
Я: Нет. Не могу ревновать к такой девушке. Когда ее увидела, поняла многое о тебе.
Ю: Что, интересно?
Я: Ты не настоящий художник. Художнику не о чем будет говорить с офисной девицей, типа нее. И ты не из Берлина. Только русскому может быть по душе такая внешняя безупречность. Пиджачок, черные брючки, мобильный телефон, манеры, голос, как будто в горло вставили кость. Все это уж очень чисто, чтобы быть чистым, ненатурально, чтобы быть красивым. Она похожа на человека, который сам от себя хочет скрыть свое прошлое.
Ю: Да, у нее что-то там было не то с ее бывшим парнем, они вместе ездили в Америку.
Я: А Нико мне понравился больше всех. Он живой. А эти все – куклы.
Ю: Зато Евгения самостоятельная, она снимает квартиру, работает в фирме юристом, получает около двух тысяч долларов в месяц. Сама одевается, живет, как хочет. Правда, мозги у нее под линейку.
Хотела что-то возразить, но он меня перебил.
Ю: А у тебя все перевернуто с ног на голову, никогда не угадать, что ты сделаешь или скажешь в следующий момент, зато выпусти на свободу – и тебя заклюют. Ты слабенькая. Ты несамостоятельная, ничего не умеешь делать. А я люблю самостоятельных девушек.
Я (злобно): А мне этого и не надо. А у тебя так ничего не получится, ты слишком привязан к вещам, к деньгам, ты никогда не сможешь оторваться и полететь. Вещи мешают летать.
На это он, зная, как я боюсь щекотки, начинает самым неуважительным образом меня щекотать. Кошка подбирается посмотреть, что это мы вытворяем. У нее такой вид, будто она все понимает и подсматривает, на всякий случай.
Ю: Хороший получился день рождения. Пришли друзья, ты, пили вино, надарили кучу всего. Такого никогда не было. Даже тебе с твоими концертами не удалось все испортить.
Я говорю Ельникову, что он похож на лягушку, на худую лошадь, на кузнечика. А он в ответ заявляет, что мне не помешает сходить в солярий и косметический салон. Тогда я отворачиваюсь к стене, а он заглядывает мне через плечо.
Ю: Эй, ладно. А пойдем как-нибудь на вечеринку к друзьям Нико. Посмотрим, что это такое, сборища крестоносцев.
Я: Он сказал, что я бесенок с черными кожаными крыльями. Неправда.
Я думала о том, как мало мы знаем об истинном значении предметов, людей, событий, окружающих нас. За внешней оболочкой так часто скрывается полная противоположность. А вдруг я или он – ангел, который должен спасти другого. От посредственности, ординарности, от пустых черновых дней, от одиночества. Но вот только кто именно – я или он? Мы замешкались, запутались и забыли. Но он в меня не верит. Для него я – что-то постороннее, будничное, а в его мечтах – всегда кто-то другой. Силой не прорвешься в мечты. И я его не всегда понимаю, а надо понимать и любить, раз уж он главный герой, и раз я когда-нибудь сочиню о нем повесть. Ему не нравится, как я пишу. Никому не нравится, как я пишу. А ведь так нужно, чтобы в тебя верили.
Ю: Как ты думаешь, что такое счастье?
Я ищу в вопросе западню, подумав, говорю, что это путь к цели, которой добьешься. Сам этот путь и есть счастье. А цель – только табличка «Финиш» и ленточка вокруг твоей талии.
Ю: А мне кажется, счастье – это, когда утром ты толкаешь меня коленкой и тихо спрашиваешь «не спишь?».
Утром он, как обычно, поставил кассету с какой-то синтетической композицией. На всю квартирку. Провожал меня до метро, старался развеселить, бормоча голосом Ленина:
– Что это вы такая гьюсная сегодня, Наденька?
Я и вправду взгрустнула. Пытаюсь разукрасить картинку, но она остается блеклой. Он даже вошел со мной в метро, усадил в поезд, а в момент закрытия дверей совершенно искренне спросил: «С тобой действительно все нормально?».
Посреди стола на кухне – живописная стопка блинов. Масленица – замечательный праздник, когда вовсе не грубо звучит слово блин. Но сидеть на кухне вдвоем ему скучно, и мы отправляемся в гости к его друзьям – парню и девушке, живущим на Цветном бульваре. У девушки сегодня день рождения, а осенью был роман с Колей. В метро мы несколько раз поругались, я вышла на Автозаводской с намерением вернуться домой, он упросил меня все-таки поехать. На Цветном бульваре бабулька, как-то жалобно и стыдливо, продавала маленькие горшочки с кактусами, а здоровенный детина-милиционер нависал над ней и недобро басил: «Чио тебе здесь, рынок …». Мы тоже подошли, прервав разбирательства, купили небольшой кактус, причем Ельников завернул в пятирублевую бумажку еще две десятки и ловко, незамеченный милиционером, сунул в карман бабульке. Пока продавщица в магазинчике цветов заворачивала кактус в пеструю подарочную бумагу и всю дорогу до дома, где парочка фотографов снимает квартиру, Ельников ругал несправедливость, всех «свиней мира сего – милиционеров, лохов, бюрократов и новых русских». Говорил, что художники на то и есть, чтобы бороться с маразмом, который нас окружает. И противостоять судьбе. В результате мы заблудились и бродили по морозу под снегопадом среди коллажного нагромождения контор, серого заводика с трубами, строящейся кирпичной многоэтажки и улочки облупившихся особнячков.
Нужный нам дом оказался из черно-красного кирпича. Квартира – трехкомнатной, где высокие потолки с лепниной и белые стены, увешанные фотографиями и всякими штуковинами поп-арта. Мне очень понравилось на кухне картина: две обычные лампочки, разукрашенные ярко-желтой краской, на листе фанеры василькового цвета, обмотанные серебристой проволокой. Я сидела на полу, пила сок и вино, наблюдала за собравшимися, которые считали себя представителями богемы и очень прогрессивными людьми. Так странно, я почему-то не увидела ни одного красивого лица – лица были своеобразные, обладающие признаками индивидуальности, асимметричные, немного инфантильные, запоминающиеся, вычурные. Но вот красивых не было. В комнате тихо играл блюз, клубился сигаретный дым, на стеклянных полках накинутый на серебряную поволоку голубой шифон, потрепанные книги по искусству, листанные-перелистанные альбомы. В этом большом городе горстка людей пытается выжить – нашли друг друга, собираются на вечеринки. Жалкие, утонувшие в фантазиях, взрослые дети. На рояле лежала стопка листов со стихами без рифм, опьяневшая хозяйка курила с двумя парнями в коридоре, они громко смеялись. Женщина с бледным лицом и бегающими хищными глазами, о которой говорили, что она известная в одном клубе певица, села за рояль в маленькой комнате и стала петь стихи хозяйки. Все разбрелись на кучки, стояли и разговаривали, а я в уголке раскрыла Библию на первой попавшейся странице, и оттуда мне сообщили: «не гоже праведнику быть в доме неверных». А может быть, эти стихи и фотографии – только оправдание себя перед собой. Чтобы отвлечься от невезения и ошибок. Доказательство собственной значимости. Попытка найти смысл в окружающем… А, в сущности, сплошной андеграунд, непризнанные гении: они, я, страна.