— Да, первая любовь — самая лучшая, так что будь доволен. У меня не было другой. Тедди был всего лишь мальчиком и скоро покончил со своим маленьким увлечением, — ответила Джо, горя желанием исправить ошибку профессора.
— Хорошо! Тогда я буду спокоен и счастлив и буду уверен, что ты отдала мне все. Я ждал так долго, я становлюсь себялюбив, как ты скоро заметишь, госпожа профессорша.
— Мне это нравится! — воскликнула Джо, в восторге от своего нового имени. — Теперь скажи, что же привело тебя сюда наконец тогда, когда я больше всего хотела тебя увидеть?
— Вот это. — И мистер Баэр вынул из кармана жилета затертый газетный листок.
Джо развернула его и была очень смущена, так как там оказалось ее собственное стихотворение, которое она отправила в газету, платившую за стихи, чем и объяснялось, что она послала туда свое произведение для пробы.
— Как это могло привести тебя сюда? — спросила она с недоумением.
— Я нашел это случайно; я узнал, что оно твое, по именам в нем и инициалам вместо подписи, и в нем были строчки, которые, кажется, звали меня. Прочитай и найди их; я послежу, чтобы ты не зашла в лужу.
Джо повиновалась и принялась торопливо просматривать строфы, которым дала название
НА ЧЕРДАКЕ
Четыре ящичка резны., все в ряд,
Темныот времени и пыли,
Опять к себе мой приковали взгляд,
Они хранят четыре были.
Немало лет прошло уж с той поры,
Как здесь на стол их водрузили
И в них четыре маленьких сестры
Свои реликвии сложили.
И каждый день дождливый на чердак
Ватага радостная мчалась,
И то был для домашних, верный знак.
Что там веселье начиналось.
Какой был здесь фантазии полет!
И не было игры чудесней,
Чем угадать, о чем поет
Им летний дождик в тихой песне.
«Мег» выведено твердою рукой
На крышке гладкой и блестящей.
Как все под ней красиво и какой
Царит порядок настоящий!
Вот вехи жизни, что скромна, тиха:
Родителей, сестер подарки,
Наряд для бала, письма жениха
И башмачок ребенка яркий.
Игрушки свой не отслужили век.
Они унесены отсюда,
И в них уже играют дети Мег,
Хотя своих игрушек груда.
Мать, к детям засыпающим подсев,
Поет мотив, что нет прелестней,
И колыбельной повторит напев
Им летний дождик в тихой песне.
«Джо» — три кривые буквы второпях
Хозяйка вывела небрежно,
Царапины и пятна — просто страх! —
Вид крышки портят безнадежно.
Не чувствуешь заботливой руки —
В невероятном беспорядке
Игрушки, рукописи, дневники,
Газеты, школьные тетрадки.
Литературной юности грехи,
Во всех здесь жанрах есть созданья,
О грусти Джо расскажут лишь стихи:
В них о большой любви мечтанья.
«Достойна будь любви — придет любовь.»
Нет этих слов для слуха лестней,
Их повторит пусть нежно вновь и вновь
Ей летний дождик в тихой песне.
О Бесс! На твой автограф дорогой
Смотрю — и взор туманят слезы.
Не знали долго мы, что со святой
Делили наши детства грезы.
Ее уж нет — но помнят все о ней,
И принесли родные руки
Сюда реликвии последних дней
В тоске и горечи разлуки.
Шаль, колокольчик — звал нечасто он.
Чтоб лишней не задать работы,
А рядом словно детства сладкий сон —
Шитье, вязанье, куклы, ноты.
И гимнов тех слова, что пела Бесс —
Любви небесной светлый вестник, —
Пусть принесет как чудо из чудес
Нам летний дождик в тихой песне.
А вот и явью ставшая мечта —
Вдевает рыцарь ногу в стремя
И ярче звезд с пурпурного щита
Нам золотом сияет «Эми».
Уставшие от балов башмачки,
Перчатки, веера и ленты,
Колечки и иные пустячки,
В стихах и прозе комплименты.
Не состоялся новый Рафаэль —
Но здесь фантазии капризы:
Из гипса статуэтка, акварель,
Пером рисунки и эскизы.
И к Эми юный рыцарь прискакал —
Уж в жизни, — это интересней,
И свадебный пусть пропоет хорал
Ей летний дождик в тиной песне.
Все в ряд четыре ящичка резных —
Все сестры вырасти успели,
Печаль и радость научили их
Любви, труду, стремленью к цели.
Пусть друг от друга мы теперь вдали —
Любви бессмертной сила может
Тех даже, что от нас навек ушли,
Нам сделать ближе и дороже.
Когда же дням земным придет конец.
То эти были дорогие
Раскроет и увидит в них Отец
Дела и помыслы благие,
В сиянье солнца души воспарят,
В них радость вечная воскреснет,
И не нарушит струн счастливый лад
Своею дождик тихой песней.
— Это очень слабые стихи, но все это я чувствовала, когда писала их. В тот день мне было очень одиноко, и я хорошенько выплакалась на мешке с лоскутками. Я никогда не думала, что оно попадет туда, где будет разглашать секреты, — сказала Джо, разорвав листок, которым профессор так дорожил.
— Пусть пропадет, оно исполнило свой долг, и у меня будет другое, когда я прочитаю всю коричневую книжку, где она хранит свои маленькие секреты, — сказал мистер Баэр, с улыбкой глядя, как ветер уносит обрывки. — Да, — добавил он серьезно, — я прочитал это и подумал: у нее горе, она одинока, она хотела бы найти утешение в настоящей любви. Мое сердце полно любви, любви к ней. Не пойти ли мне, чтобы сказать: если это не слишком жалкая вещь, чтобы отдать ее за то, что я надеюсь получить, возьми ее во имя Бога?
— Итак, ты приехал, чтобы узнать, что она «не слишком жалкая», а та самая, единственная драгоценность, которая мне нужна, — прошептала Джо.
— Сначала я не имел смелости так думать, хотя ты была божественно добра, когда встретила меня. Но скоро я начал надеяться, и тогда я сказал: она будет моя, даже если это будет стоить мне жизни. И она будет моя! — воскликнул мистер Баэр, с вызовом вскинув голову, словно подступающая к ним стена тумана и была преградой, которую ему предстояло преодолеть или доблестно разрушить.
Джо подумала, что это великолепно, и решила быть достойной своего рыцаря, хоть он и не прискакал к ней на гордом скакуне и в пышном наряде.
— Почему ты так долго не заходил к нам? — спросила она через минуту. Было так приятно задавать такие доверительные вопросы и получать чудесные ответы, что она не могла молчать.
— Это было нелегко, но я не мог решиться увести тебя из такого счастливого дома, пока у меня не будет надежды дать тебе другой — после долгого ожидания, возможно, и упорной работы. Как мог я просить тебя отказаться от столь многого ради бедного старого человека, как я, у которого нет богатства, а есть лишь немного учености?
— Я рада, что ты беден; я не вынесла бы богатого мужа, — сказала Джо решительно и добавила мягче: — Не бойся бедности. Я знакома с ней достаточно давно, чтобы не бояться ее и быть счастливой, работая для тех, кого я люблю; и не называй себя старым: сорок — это расцвет жизни. Я не смогла бы не полюбить тебя, даже если бы тебе было семьдесят!
Профессор был так тронут этим, что охотно достал бы платок, если бы мог добраться до него, но, так как он не мог, Джо вытерла ему глаза своим и сказала, смеясь и отбирая у него пару свертков:
— Может быть, я и решительная, но никто не скажет, что сейчас я не в своей стихии, так как особое предназначение женщины, как полагают, осушать слезы и нести ношу. Я собираюсь внести свою долю, Фридрих, и помочь заработать на дом. Примирись с этой мыслью, или я никуда не пойду, — добавила она решительно, так как он попытался отобрать у нее свой груз.
— Посмотрим. У тебя хватит терпения долго ждать, Джо? Я должен уехать и трудиться один. Сначала я должен помочь моим мальчикам, потому что, даже ради тебя, я не могу нарушить слово, которое дал Минне. Ты можешь простить мне это и быть счастлива, пока мы будем ждать и надеяться?
— Да, я знаю, что могу, потому что мы любим друг друга, и это помогает легко перенести все остальное. У меня тоже есть мой долг и моя работа. Я не могла бы веселиться, если бы пренебрегла ими даже ради тебя, так что нет ни спешки, ни нетерпения. Ты будешь выполнять то, что полагается тебе, на Западе, а я могу делать свою долю работы здесь, и оба будем счастливы, надеясь на лучшее и оставляя будущее на волю Бога.
— Ах! Ты даешь мне такую надежду и смелость, а я не могу ничего дать тебе взамен, кроме переполненного сердца и этих пустых рук! — воскликнул профессор, совершенно побежденный.
Джо так никогда и не научилась вести себя прилично, и, когда он сказал это, стоя рядом с ней на ступенях крыльца, она просто вложила обе руки в его ладони, шепнула нежно: «Теперь не пустые» — и, склонившись, поцеловала своего Фридриха под зонтом. Это было ужасно, но она сделала бы это, даже если бы мокрые воробьи, стайкой сидевшие на изгороди, были человеческими существами, так как она зашла и в самом деле очень далеко и не думала ни о чем, кроме своего собственного счастья. И хотя эта минута пришла к ним в очень прозаичной обстановке, она была главной в жизни каждого из них — та минута, когда, повернувшись от сумрака, дождя и одиночества к ожидавшему их домашнему свету, теплу и покою, с радостным: «Добро пожаловать домой!» — Джо ввела своего любимого в дом и закрыла дверь.