О скалы грозные
Дробится океан…
Ночью ему приснилось, что он сидит за роялем у пани Кастальской, своей первой учительницы музыки, играет экзерсисы Ганона. Пани Кастальская благосклонно кивает, поглядывает на золотые часики на тонкой золотой цепочке, а звуки рояля становятся все мягче и слабее, как стук колес уходящего поезда, и учительница вместе со стулом плавно едет куда-то назад и совсем издалека кричит: «Мальчика-то, мальчика забыли…»
Он проснулся и вспомнил, что верно, однажды на вокзале в Лодзи его оставили в суматохе, и он бежал за поездом в отчаянии, беззвучно рыдая. Что может быть страшнее детского горя!
Он сел за стол и начал писать письмо дочери, но бросил на половине и вышел во двор. Шоферы уже не спали, протирали запотевшие за ночь стекла машин, переговаривались. Он услышал, что автобус идет в девять в Мукачевский монастырь, и вдруг засуетился, кинулся бриться, переодеваться, долго разыскивал гида, чтобы попросить разрешения ехать вместе с туристской группой. Тетя Зося, узнав, что он отправляется в Мукачев, сунула в окно какой-то узелок — гостинец внуку. В суматохе она ни о чем не спросила, да он все равно бы не сказал, что едет к Любочке Ляминой в Мукачевский монастырь.
К девяти, когда автобус вышел из Рахова, погода испортилась. Бисер дождя ложился на середину ветрового стекла, неторопливые стеклоочистители смахивали его в стороны, превращая в долгие, размытые струи.
Левенфиш сидел впереди, рядом с шофером, покойно положив руки на колени, придерживая узелок с яблоками в ситцевом клетчатом платке. Пальцы его чуть-чуть дрожали. Он видел и не видел открывающийся перед ним путь. Мелькнула навстречу колонна новеньких, непривычно чистых самосвалов, в косой сетке дождя вдруг возникло стадо красно-пегих коров, пастух в брезентовом корявом плаще, баба, закутанная в целлофановое полотнище, черепичные крыши, огромные георгины в палисадниках, со спутанными под дождем, как мокрая собачья шерсть, лепестками.
Он закрыл глаза. Только бы не исчезла эта энергия, этот подъем, с каким он ринулся в поездку! Любочка Лямина, русская девочка в польском городке. Черный бант на стриженых светлых волосах, смуглые ножки в белых носочках. Квятковский не знал и не мог знать, что все началось гораздо раньше. Разве это обычный студенческий роман? Помнит ли она?..
Прушков — полчаса езды от Варшавы. Трехоконный домик рядом с костелом. Дом его отца — настройщика роялей. Они каждый день молча проходили мимо него, сворачивали в переулок, у подъезда кирпичного особнячка он отдавал ей папку с нотами и уходил, не оборачиваясь. Он был тихий, послушный мальчик, играл свои экзерсисы по шесть часов в день. Пани Кастальская говорила: второй Вилли Ферарри! И он верил, ни минуты не сомневался, что будет музыкальным вундеркиндом, знаменитым на весь мир. Засыпая, он шептал: Лева Левенфиш, Лева Левенфиш… Это звучало не хуже, чем Вилли Ферарри. Любочка не догадывалась, о чем он мечтал. Так бы и ходили они молча, покуда не разъехались по разным городам, но однажды из знаменитого прушковского сумасшедшего дома сбежал душевнобольной. Весь город говорил об этом. К вечеру, когда они с Любочкой возвращались с урока, им показалось, что кто-то гонится за ними. Они помчались сломя голову, вбежали в чужой подъезд, он закрыл дверь на засов. Любочка прижалась к нему, вдруг перестала дрожать, черный бант щекотал ему ухо, шее стало горячо от ее дыхания, она сказала: «Хорошо, что ты со мной!» И он почувствовал себя настоящим мужчиной. Он мог защитить, спасти. Больше такого в жизни не случалось. Рая, бог с ней, была очень энергичная, она говорила: «Помни, что ты артист. Остальное я беру на себя…»
Он выпрямился, оглянулся. Народ в автобусе сидел тихо, кое-кто подремывал. На соседней скамейке здоровенный парень с огромными ручищами, с низким лбом, нависшим над маленькими глазками, настоящий снежный человек, читал украинский путеводитель.
— Что такое перлина? — спросил он, не отрываясь от книжки.
— Перлина? — удивился гид.
— Написано: «Андреевский собор в Киеве — перлина среди бессмертных творений Растрелли…»
— Та жемчужина…
Прекрасно! Сегодня все кстати. Он так и скажет: «Перлина моего детства…» И вырвет ее из монастыря. Кто посмеет помешать? Выйдем за ограду с гордо поднятой головой. Узлов связывать не будем!
Дождь давно перестал, да, видно, и не было его в этих местах. В облаках пыли на солнце только посверкивали радужными искрами стекла встречных машин. Автобус свернул на взгорок и остановился на площадке, вымощенной булыжником. Левенфиш не почувствовал, а услышал, как застучало сердце. Он легко выпрыгнул из машины, посмотрел на монастырское здание с витыми колонками вокруг полукруглых окон. Вдруг она выглянет оттуда? Как она должна быть одинока. Можно ли не быть одинокой в монастыре? В окнах было пусто. На одном стояли два горшка с фуксиями, на другом сияли черным лаком чисто вымытые резиновые ботики.
Из ворот выехала телега, груженная сеном. Дюжая монашка в высоко подобранной рясе и грязных сапогах, свесившись с воза, доругивалась с привратницей:
— Не знаешь, так и молчи!
Она дернула поводья, и колеса загромыхали по булыжнику.
Церковь — архитектурный памятник семнадцатого века — оказалась закрытой. Гид пошел за ключами, туристы потянулись к кладбищу. Только теперь, смешавшись с толпой, Левенфиш заметил, как неуместно торжественно и нелепо выглядит он со своим парадным черным костюмом, серебристым галстуком и ситцевым деревенским узелком тети Зоей. Впрочем, никто не обращал на него внимания. Туристы разыскивали могилы знаменитых людей, читали вслух надписи на памятниках, спорили.
— А я говорю, что тут похоронили одну из невест Пушкина, — слышался женский голос.
— У Пушкина была одна невеста — Наталья Гончарова, — отозвался мужчина.
— Тогда, значит, жену Бальзака.
— Бальзак женился в Бердичеве. На Эвелине Ганской.
— Но умереть-то она могла где угодно!
Разговор этот расхолаживал Левенфиша. Мелькнула недостойная мысль: а вдруг Любочка не согласится? Может, она забыла детство, может, ей дороже то, что было в Варшаве, а он… Странно, он ничего не помнил о Варшаве. Он отделился от группы и медленно пошел к монастырю. По пустынной аллее навстречу ему проплыла неслышной походкой монахиня с брюзгливым лицом. Вот такие и будут держать ее здесь. Запугают, застыдят, запрут на замок… Он заторопился. Мысль о возможных препятствиях вернула ему силы и уверенность.
На каменных плитах крыльца моложавая монашка с блестящими румяными щеками взбивала и раскладывала подушки в кумачовых наволочках.
— Как увидеть товарища Лямину? — сердито спросил Левенфиш.
— Лямину? Мать Акилину? Они в канцелярии. — Она подумала и решилась: — Пойдемте, я провожу.
По тому, как монашка назвала Лямину «они» и вызвалась проводить, Левенфиш понял, что Любочка здесь не из рядовых, и тревожное предчувствие сжало его сердце.
— Вы креститься приехали? — спросила монашка.
— Какие глупости!
— А что? Многие стремятся. Тут один из Черновиц приезжал, тоже пожилой, еще старше вас. Поссорился с родней и приехал креститься…
Они вошли в высокий двухсветный коридор. Пахло геранью и воском, вдоль стен стояли стулья с красными сиденьями, доносилось стрекотанье пишущей машинки, из-за полуоткрытой двери слышались мужские голоса.
— Ой, забыла! — Монашка схватилась обеими руками за щеки. — У них же там ревизоры. Из лавры. — Поднявшись на цыпочки, она быстро зашептала на ухо Левенфишу, показывая на дверь. — Полный — это отец Августин, а молоденький — отец Серафим из Загорской академии. Вы только посмотрите карточка у него какая! Прямо-таки — лик…
Она заговорщицки улыбнулась.
— Садитесь с этой стороны. Тут отец Серафим хорошо виден. Сидите, сидите, не стесняйтесь…
И, кивнув Левенфишу, она неслышно удалилась.
В полуоткрытую дверь были видны оба монаха. Отец Августин — плотный, цветущий, с темно-русой гривой, с неуловимой развязностью снабженца, и золотобородый отец Серафим, сказочно красивый молодой человек.
Левенфиш прислушался к разговору.
— Ну, что они могут, отец Августин! — говорила высоким надтреснутым голосом невидимая Любочка. — Семьдесят сестер работают в соседнем колхозе. Остальные немощные, дряхлые, да и неграмотные…
— А вы составьте шпаргалку. Пусть заучат с голоса. И учтите культуру экскурсантов. Я, когда показываю мощи, ссылаюсь на температуру, в результате которой происходит так называемое чудо.
— Так называемое чудо… — рассеянно повторил отец Серафим и строго добавил: — Средства надо изыскать. Средства́. В этом году на свечи — налог, на календари — налог, а прямые поборы…
— Об этом надо толковать с игуменьей, — перебил отец Августин. — Пошли!
Левенфиш замер. Послышались тяжелые шаги и затихли вдали, должно быть в комнате была еще одна дверь. Секунду стояла тишина, а потом раздался стук костяшек. И Левенфиш вошел в канцелярию.
За столом, устало ссутулившись, сидела безбровая женщина в черном клобуке, с белым, как калач, странно неподвижным лицом. Она подняла глаза, рука ее застыла на счетах.
— Вы узнаете меня, Любочка? — тихо спросил Левенфиш, сам еще не узнавая, доверившись только страстному желанию во что бы то ни стало встретиться с ней.
— Лева? Лева Левенфиш! — почти вскрикнула она. — Значит, вы тоже уехали из Варшавы? Как вы изменились…
А она? Левенфиш смотрел на ее узловатые пальцы с бледными ногтями, на бесцветные, редкие ресницы и не находил слов. А она? Может, сегодня она будет плакать всю ночь напролет, потрясенная этой встречей, но почему же сейчас, от неожиданности, что ли, она говорит самые пустые, самые машинальные слова?
— У меня умерла жена, — после долгого молчания хрипло сказал он.
— Бог посылает испытания, бог и дает силы их переносить, — привычно-успокоительным тоном отозвалась Любочка. — Не отчаивайтесь. Она была православная? Хотите заказать молебен за упокой?