Режиссер закончил свое вступление и принялся читать пьесу. Балашова вслушивалась в текст, и чем дальше раскрывалась пьеса, тем ясней ей становилось, что именно о роли главной героини она и мечтала последние годы. Все привлекало ее в Настеньке: обыденность драмы одинокого ребенка, наивность ранней юности, еще не тронутой ржавчиной опыта, и вера в людей, которая поневоле заставляет их быть хорошими.
Актерам пьеса понравилась, многие еще помнили ее по прежним спектаклям, но, пока шло обсуждение, Вера Павловна так волновалась, что не могла собраться с мыслями. И только когда стали расходиться, она остановила режиссера на лестнице и попыталась рассказать ему о своих впечатлениях.
— Тонко, очень тонко, — рассеянно перебил ее режиссер. — Ставить безусловно будем, но имейте в виду, что кроме вас играть Настеньку некому. А вы… решитесь?
— Если бы мне не дали эту роль, я бы потребовала… — горячо начала Вера Павловна и остановилась.
Мысль, которую она гнала от себя во время чтения, снова показалась страшной. Она, сорокапятилетняя, широкоплечая женщина, с седыми прядями в светлых волосах, должна будет играть роль подростка, почти ребенка.
Через несколько дней роль Настеньки, отпечатанную на длинных листах желтоватой бумаги, передали Балашовой, и с этой минуты сомнения в своих силах не покидали ее.
Режиссер, прощаясь с Балашовой в конце сезона, сказал:
— Ну что ж, до осени…
И в этих словах Вера Павловна почувствовала упрек, что осенью она станет старше на несколько месяцев. Зиночка Кравченко, долговязая молодая актриса, про которую в труппе говорили, что она на две сажени выше Большого театра, с лицемерным сочувствием щебетала:
— Бедная Вера Павловна, это же предельно трудная задача! А движения? Я и то разучилась двигаться как ребенок. Вы покрасьте волосы хной. Рыженькие девочки предельно убедительны…
Вера Павловна даже задохнулась.
— Вы не верите, что я смогу сыграть подростка? Вы не знаете, что актер достигает настоящей зрелости мастерства к пятидесяти годам? Стыдитесь, вы же профессиональная актриса! И когда только мы покончим с этим обывательским взглядом, что молодых должны играть только молодые… Это все равно, что сказать, что Иуду может играть только предатель, а Христа — святой. Савина играла «Дикарку» в пятьдесят лет, Комиссаржевская гастролировала с «Боем бабочек» до конца жизни…
Вера Павловна остановилась, чтобы передохнуть, и увидела жадный блеск в глазах Зиночки. Ни черта она не поняла. Только и поняла, что удалось «подцепить премьершу»! Надо сейчас же поставить эту дылду на место.
— Совсем забыла, — сказала она спокойно, — вчера видела в ГУМе туфли без каблучков, плоские как калошки. Хотела купить для вас, но номера неподходящие. Больше сорокового не было.
И ушла, махнув на прощанье рукой.
Красить волосы, по совету Зиночки, Вера Павловна не стала, но по утрам начала делать зарядку — привычка, забытая лет пять назад. А летом, отказавшись от гастрольной поездки в Латвию, уехала в глухой приволжский городок, чтобы работать в тиши над новой ролью.
В маленьком полукурортном городке Вера Павловна поселилась в мезонине, выходящем на Волгу. Дом стоял на набережной, главной улице, где между серыми избами, в двухэтажных домиках, бывших купеческих лабазах, разместились аптека, почта, швейная фабрика, а в старинном гостином дворе — фуражные склады. Из окна был виден левый берег, холмистый, заросший желто-зеленой травой. Чуть правее начинались песчаные карьеры — целый поселок с белыми стандартными домиками, как попало разбросанными на крутом косогоре. По вечерам он был залит ярким электрическим светом, и казалось, что там кипит бог весть какая веселая столичная жизнь.
Вера Павловна читала у себя в мезонине, снизу доносился голос хозяйки, бабки Катерины, изливавшей кому-то обиды на плотника зятя.
— Не человек — черт не нашего бога! Пить не пьет, а все из дому, не в дом. Чуть что не по нем — на велосипед и по соседним колхозам. Ждите, мол, пока остыну. А заказ-то не ждет…
Спускаясь к умывальнику, Вера Павловна знала, что встретит осуждающий взгляд бабки, обращенный на ее лицо, блестящее от крема, на яркий японский халат. Она досадовала на себя, что не догадалась сшить что-нибудь попроще, но в Москве это не приходило в голову. Актерская привычка юных лет обращать на себя внимание во что бы то ни стало перешла в полное равнодушие к тому, что подумают о ней люди.
Возвращаясь к себе в комнату, Балашова проходила через недостроенную половину мезонина. На широкой деревянной кровати до потолка было навалено сено, на полу стояли две пустые четверти, валялась голубая граммофонная труба. Вещи и запахи напоминали детство и провинцию. Вспомнив о роли, Балашова попробовала с разбегу прыгнуть на сено, но у самой кровати застеснялась и остановилась.
Среди дня к бабке Катерине пришла за молоком учительница, сухонькая старушка в кружевной шляпке с черным бантом. Она сразу объяснила Балашовой, что выступает с лекциями о Левитане в местных домах отдыха и показалась очень претенциозной. Говорила, как по книге читала.
— Я не способна на халтуру. Завроно отметил, что мои лекции отличаются печатью содержательности и вкуса.
Потом ей надоело доказывать столичной актрисе, что местная интеллигенция тоже не лыком шита, и она очень просто рассказала, как устроила с детьми краеведческий кружок, как вместе с ними совершает путешествия по тридцать — сорок километров, то на катере, то пешком, и как мечтает об этих походах всю долгую скучную зиму.
— И дисциплина в походах совсем другая, — со вздохом сказала старушка, — не то что в школе…
Вера Павловна слушала ее вежливо и с самоуверенностью, свойственной многим бездетным женщинам, высказала свой взгляд на воспитание:
— Детей надо дрессировать. Мы же не можем сделать их ни умнее, ни глупее, ни талантливее, ни бездарнее. Остается только одно: прививать им навыки, дисциплину, чтобы они не мешали жить взрослым людям и имели представление о своих обязанностях…
— По-моему, даже собак не надо дрессировать! — возмутилась учительница.
— Вы меня не поняли, — обиделась Вера Павловна.
Но вдруг ей пришло в голову, что обе они — учительница и актриса — делают общее дело, людей воспитывают, и, неожиданно для себя, стала рассказывать старушке то, что не успела объяснить режиссеру. Что Настеньку надо сыграть так, чтобы каждой, даже самой тупой и ограниченной девчонке захотелось что-нибудь изменить в жизни.
— Чтобы хороших людей побольше было, — задумчиво сказала старушка.
Это было не совсем то, на что надеялась Вера Павловна, но ей показалось, что учительница верит в ее удачу.
Наверху, за домом, подрастал осиновый лесок, редкий, еще молодой. Попрощавшись с учительницей, Вера Павловна поднялась в гору, легла на траву и лениво следила, как долгие, серые голые стволы струились вверху, сухо шелестя жидкими верхушками. Ветер смахнул их в одну сторону, и в открывшемся небе Балашова увидела коршуна, стремительно падавшего вниз. Ленивые мысли сменились лихорадочными. Она подумала: люди сделали железных птиц, железных рыб, железных лошадей, но никто еще не смог повторить материнства, создать искусственную плоть свиней, овец. Значит, проще всего повторить в природе движение. Эта дуреха Зиночка Кравченко глупости говорила. Начинать надо с самого простого, начинать надо с движений Настеньки. Жест часто говорит больше, чем слова. В жесте актер настоящий творец, отпущенный автором на свободу. День и ночь наблюдать, как двигаются молодые девушки, иначе никуда не уйдешь от сценических штампов — хлопанья в ладоши и косолапых носков.
Перед закатом Балашова пошла на волейбольную площадку, где играли студенты местного педтехникума. Она сидела на зеленом пригорке среди кустов бузины и следила за полетом черного пыльного мяча, чертившего в воздухе острые зигзаги. Как четко, на полсекунды замирали девичьи ладони, а потом плавно опускались вниз. Прыжки шли по диагонали от земли и точно пресекали полет мяча. Рывок на сетку — фигура вытянута как стрела — мяч погашен, — и победоносная пауза ног, крепко стоящих на пятках. Игра была хороша, как танец, но девушки, которые так свободно и уверенно владели своим телом на площадке, горбились, стесняясь торчащих грудей, ходили, загребая ногами, как только расставались с мячом. Пожалуй, это не только от застенчивости, а от честности, боязни прикрашивать себя. Все эти наблюдения и мысли Балашова пока еще не могла применить к роли Настеньки, но чувствовала, что работа началась. Она не была из числа тех актеров, которые знают точный адрес своих приемов: этот жест они взяли у Ивана Ивановича, а эту интонацию у покойной няньки. Образ развивался подсознательно, путем далеких связей. Другое дело грим. В гриме всегда хорошо идти от оригинала. Одна из девушек, безбровая, в черной майке, удивительно похожа на Настеньку. И не такая уж юная, девушка лет двадцати шести наверно, а из-за безбровости кажется подростком.
На другой день вместо обычной прогулки в лес Вера Павловна отправилась на Соборную горку. С дороги открывался вид на Заречье. На бархатистом косогоре стояли пряничные домики, коричневые, с белыми резными наличниками, с красными и зелеными крышами. Они напоминали о белых грибах, о медовых коврижках, о чем-то вкусном и крепком. Собор был почти разрушен, уцелела только колокольня с синим куполом ананасной чешуей. В каждой чешуйке блестела золотая звезда. А на самой горе стояли березы. Где аллеями, как мраморные колонны, где кучками, будто задержавшись на бегу. Вера Павловна подумала, что все деревья статичны, кроме берез. Несколько берез вместе всегда кажутся сбежавшимися, не стоящими, а приостановившимися, будто видна сзади нога, задержавшаяся на носке. И сразу, без задержки, возникло решение первого выхода Настеньки. В ремарке автора сказано, что она стоит и ожидает ответа дедушки, чувствуя, что напрасно приехала, что она тут никому не нужна.
В этой сцене у Настеньки нет слов, но сгорбленная фигурка, опущенная голова, руки, держащиеся за связанные лыжи, как за дорожный посох, должны будут сказать больше, чем слова.