— Звонница стоит с Ивана Грозного!
А позади пристроился к курсантам Комолов Вася. Любознательный такой старичок, из паровозного цеха, старинный мой знакомый. Вот уж — на тихого бог наведет, прыткий сам набежит. Сунула ему Лешу:
— Прячься!
Спасибо, сразу понял. Шмыг за колонну — и нету его. И вовремя. Сватья Гусарова бежит, за ней прихожанки — верующие старушки. Окружили меня. Гусарова схватила меня за плечо.
— Где внук? Куда схоронила? Младенец недоношенный, того гляди преставится некрещеный.
— В купели вашей ледяной он преставится!
Тут и поп выбежал, пальто натягивает на ходу.
— Стыдно, — говорит, — старый человек, а учинили бесчинство во храме.
— А малютку недоношенного в холодную воду — не бесчинство? — И к курсантам: — Спасайте младенчика!
Горой за меня встали. Струхнул батюшка:
— Если младенец недужен, придется отложить. Поскольку общественность настаивает.
А Вася Комолов встал за колонной и что делать с младенцем не знает.
— Не плачь, — говорит, — нечего плакать.
Тут к нему сержант милиции.
— Данный ребенок является вашим сыном? — спрашивает. И — под козырек.
— Внуком моим является!
— Похоже, — признал сержант. — Габариты фамильные.
И вот побежали мы с Василием Васильевичем. Безоглядно. Ребенок слабенький, часы кормления пропущены. Поглядеть со стороны — смешно. Меня-то вы знаете: птичка-невеличка, лицо — как печеное яблочко. Волосы, правда, мало поседели, да коса уж не та, на затылке вроде орешек пришпилен, и переднего зуба нет. Старший сын меня, бывало, утешает:
— У тебя улыбка добрая стала.
— А по-моему, просто глупая, — отвечаю.
Вася Комолов тоже пенсионный возраст давно переступил. Прижал белый сверточек к груди, острой бородкой щекотит детское личико да подмигивает мне голубыми глазками. Ему весело…
А поселок наш заводской, при верфях, — больше большого города. Не то мы бежим, не то на нас улица набегает. Девчонки названивают в телефонах-автоматах. Лоточницы с пирожками на перекрестках. Пьяные у забегаловок. Грузовые такси шифоньеры развозят из мебельного. За углом посуду сдают в ларек, торгуются…
— Сержант признал, — на ходу говорит Вася.
— Что признал?
— Сходство родственное. Это чей же у тебя?
— Нинку мою помнишь? Ее сынок.
Он на меня поглядел искоса да и брякнул:
— Мог у нас с тобой, Ксюша, быть внук общий.
— Как это общий?
— Твой да мой… Были бы дети — был бы и внук.
— Вспомнила бабушка, — говорю, — девичьи посиделки! Кепку поправь! Лихой какой…
Старая у него эта песня. Знакомы мы с ним лет сорок, сватался ко мне еще прежде Петра Нилыча. Он и сейчас кепку поправил и снова:
— Кабы ты мне тогда не отказала…
Мне и слушать-то смешно. Подбежала к табачному киоску. «Прибой» курю с сорок третьего, как «похоронку» получили на Катю. И пока прикуривала, хотелось мне подразнить Васю.
— Опоздал ты тогда, Вася: дорого не время, дорога́ пора, — говорю. — У меня с Петей уже любовь была. Да и какое же сравнение! Петр Нилыч и в старости представительный — рост богатырский, волосы седые, вьющие, брови черные, карие глаза цвету не потеряли. А ты уж слишком вертлявый.
И снова спешим, как на пожар.
— Счастлива ты, Ксюша? — спрашивает Вася.
— Счастлива, — вздыхаю, — на старости лет одни остаемся — бобылями. Последний птенец из гнезда вон…
— Внучка, что ли?
— Наденька. Уходит с нашими быстроходными катерами на дальние реки… А старшие давным-давно разбежались…
— Не сумел около себя удержать Нилыч. А я бы все твои желания исполнял…
И вижу: нравится ему бежать со мной и что ребеночек на руках. Он-то сам бобыль, Василий Васильевич, жену давно схоронил, сын без вести на войне пропал.
— Желания мои… — говорю я Васе, — чтобы внучата под ногами барахтались, а Нилыч с кровати им указания давал. А взрослые мои дети сели бы за родительский щербатый стол рядышком… Да разве соберешь?
— А сколько их, детей да внуков?
Буду я для него считать-пересчитывать, сколько их по всей России развеяло.
— Жизнь моя долгая, незаметная, — говорю, — вроде много делов, да все мелочи. А все ж таки была кому-то нужна.
Так за разговором добежали мы до нашей заводской дамбы. Смеркается. Фары у машин зажглись, бегут навстречу. Тут у нас речушка, вроде фольговой ленточки, а в ней лиловая туча отражается. И зажженные фонари. И трамвай бежит, издали позванивает…
— Зайди, — говорю, — к Нилычу, чтоб не ждал меня. А я Нинке младенца отнесу.
Вася поглядел на меня долго-долго.
— Не люблю твоего Нилыча. Дутая репутация.
— Не болтай, чего не понимаешь. Зайдешь?
— А я бы все твои желания исполнял, — и туманно так вверх смотрит.
И что ж, заглянул. Исполнил мое желание.
— А у вас ворота скрипучи… — с ходу замечание сделал Нилычу.
— Тебя не ждал, а то б сала кусок подложил…
Нилыч у нас не очень-то ласков.
Это удивительно, как люди стареют по-разному. Соседка наша Ольга Ипатьева в старческий размазм впала, так и сказали доктора. Размазывается, прямо как манная каша, и одно твердит:
— Меня покоить должны.
А старик мой — по-другому. Как вышел на пенсию, поставил около кровати тумбочку, покрыл белой салфеткой, слева — немецкое лекарство дрись-ирпин, справа индейское трам-бам-мил, посередине — кувшин с морским грибом, ближе к изголовью — книжечка Бебеля «Женщина и социализм»…
Вася задиристый, все подмечает. Прошел по двору, подразнил в конуре собачку.
— У тебя, — говорит, — собачка лиха…
Это опять из песенки. Вася у нас в хоре ветеранов по субботам солист, проще сказать — запевала.
Петр Нилыч молча провел его через галдарейку в парадную комнату. А там на столе — толстая папка с золотыми буквами, в ней Нилыч держит всякие грамоты, письма заграничные и простые, вырезки из газет — все, что про него касалось, пока гремел.
— Скучаешь? — спрашивает Вася.
— Не скучаю, — говорит Нилыч, — а устал от безделья.
— Ты бы на общезаводской вечер пришел, побыл с людьми, все легче…
— Шумно. Утомляют меня собрания.
— Или к нам заглянул бы. В Совет ветеранов труда.
— Что мне там — в шашки играть? «Комарика» петь в хору, как он муху полюбил да и сдох?
Тоже ведь знает, чем уязвить. Оба ядовитые.
— А это что такое? — показывает Вася на стену за фикусом.
— Вымпел.
— Ага, вымпел? Нравишься ты себе, Петр Нилыч, вот что тебе скажу. Нужна была показуха, нужен был герой, по ком заводу равняться, вот и выдумали тебя.
Петр Нилыч рассердился.
— Ну вот что, — говорит, — ты меня не волнуй, мне лекарства срок принимать.
Да осторожненько подталкивает Васю к двери. А тот упирается.
— Погоди выпроваживать, — говорит, — я к тебе с хорошим пришел. Покажи семейный альбом.
И вот стали они смотреть, а у нас альбом, как у царской династии, за полвека набралось карточек — не сосчитать!
— Сколько же их, сыновей, у тебя?
— Пять сыновей, три дочки.
— Да еще с вами взрослая внучка?
— Она покамест не в счет…
— Это как же?
— Не заслужила еще.
— А ты только заслуженных считаешь? А они ведь все кровные твои. Позвал бы всех в гости, старуху порадовал… Сели бы они за родительский стол…
— Ты к чему ведешь? — Нилыч не любит загадок.
— К тому самому… Подумай, сколько тебе годков, Нилыч?
И со всеми этими намеками да экивоками подался Вася со двора. Оставил моего в расстройстве чувств.
Да еще у калитки повстречал Наденьку с чемоданом. Мать ее, Катя, на фронте погибла, врачом была в медсанбате. Мы с Нилычем сироту воспитали. Работает на верфях в монтажной бригаде, вечером в техникум бегает.
Комолов схватил ее за руку.
— До чего ж на бабку похожа. Тоже Аксинья?
— Надя. А вас как зовут?
— Меня — Вася.
Наденька фыркнула.
— Слыхала про вас. Бабушка рассказывала, что Василек к ней раньше деда сватался. Это вы, значит? Зря отступились. Может, в доме веселее было бы. Дед у нас очень скучный. Прямо истукан.
— А чего ж бабку бросаешь?
— Тише, — говорит Надя, — дед услышит, это пока от него тайна. — И опять свое: — Правда, правда, зря отступились. Мало что отказала! Любимую женщину надо завоевывать.
— Завоевывать?
— Обязательно!
Совет ветеранов у нас при заводоуправлении. Комната просторная, а все тесно: стариков набирается в иной день с полсотни. Кто в культкомиссию насчет экскурсии, кто в бытовую — про квартиру или путевку, кто по делам подшефной школы, вроде Комолова. Тут же пионеры готовят выставку: расставили свои модели. И, конечно, Василий Васильевич — ко всякой бочке гвоздь — помогает им оснастить космический корабль. Нилыч как вошел, в комнате еще тесней стало.
— Это что ж такое тут уставили? — говорит на ходу, а сам мимо космического корабля пробирается.
— Тебя, Петр Нилыч, снаряжаем на Луну, там конференция назначена, — подбрасывает Вася.
Все смеются, обращают внимание: сам Лобов пожаловал, с чего бы? Пробрался Нилыч ближе к окну. Там председатель совета Афонин со всем своим пленумом. Увидел редкого гостя, подставляет шашечницу — расставляет шашки. Это у них — в минуту, чисто дети.
— Давненько тебя не видели. Сразимся? Не забыл, как на пересменках играли?
— Я не забыл. Вот меня, это верно, забыли, — отвечает Нилыч и ход делает. — Намедни явился репортер, ну, думаю, вспомнили: семьдесят лет решили отметить. А он, видишь ли, ищет мою внучку — с Сибирью по радио разговаривать. Енисейские речники нашими катерами интересуются.
— Стало быть, выходит на широкий простор твоя внучка. Радуйся.
— Улита едет — когда-то будет. Не об ней речь.
— Значит, пришла пора тебя сызнова отмечать?
— Чем награждают-то нынче? — интересуется Нилыч.
— Кого как. Комплект теплого белья, к примеру, черную сорочку для дома, а сюда, на завод ходить, — белую. А как уборщице Сениной дали квартиру, то поднесли скатерть и занавески.