— Ты не болтай про Сенину, — отвечает Нилыч, — а вот как на соседнем заводе чествовали знатного моего друга, депутата от трудящихся Колесня, — что бы так и меня! Лучше не надо, а чтобы и хуже не было.
Старики слушают, не молчат:
— Привык диктовать!
— Сделали из тебя икону, Лобов!
Один выскочил да за всех кричит ему в ухо:
— Я тебе всю правду скажу, Нилыч! Тащили тебя в гору, а на вожжах и лошадь умна!..
Все смеются, беда! Только Вася Комолов внимательно слушает, — видно, на свою мысль напал.
Петр Нилыч смешал шашки на доске:
— Все вы тут спелись!
Хлопнул дверью, зашагал по коридору. А из зала — там спевка идет — голоса:
Как дед бабку завернул в тряпку,
Поливал ее водой, чтобы стала молодой…
И в тот же вечер — об этом мне потом Наденька рассказала — зажглась в Васиной комнате настольная лампочка. Лежит на столе перед Комоловым длинный список: адреса разные — фамилии одинаковые, наши фамилии, Лобовы. Комолов диктует, а Наденька чистым почерком на конвертах выводит, заклеивает язычком, на щегла в клетке поглядывает.
— Барнаул, Свердловск, Кушка… — читает вслух Наденька. — А скоро и мне напишут: Красноярск, речной затон, Надежде Лобовой.
— Надолго в Красноярск?
— А кто знает. Мы всю Сибирь должны объездить. На какой реке наши катера монтируют — туда и мы…
— Не страшно тебе? По общежитиям, без своего угла. Молодежь нынче грубая. А ты еще жизни не видела.
— Я храбрая…
И вот уже побежали письмоносцы. К Сенечке с Клавой на Урале, в их дома гарнизонные.
В зеленом городе Краснодаре — к Александре в гостиницу, где она живет второй год.
К Митьке по талому снегу в Воркуте…
Приглашения.
А как пришло приглашение к Лене и Зиночке, мне об этом рассказал их водитель Боря. Они от нас близко, в городе, если трамваем — сорок пять минут с пересадкой.
Утром позвонила к ним в дверь курносая девчонка с сумкой, отворил Боря — он свой человек в семье.
— Пускай получатель распишется, — говорит письмоноска.
— Давай уж я подмахну, им не до этого.
Девка любопытная.
— Мне, — говорит, — уже намекнула лифтерша. Разводятся?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
Боря не сплетник, этого нет. Принял письмо да бочком из прихожей на кухню, чтобы не помешать разговору. Только глянул в двери, а они в комнате сидят на чемодане оба: Леня и Зиночка. Со стороны посмотреть — будто голуби. А это они чемодан уминают, чтобы прихлопнуть. Давно у них полный разлад. Последние два месяца Леня и дома-то почти не ночует. А теперь надумал в Крым — в отпуск. Зиночка крепилась, молчала, а перед дорогой-то все и разошлось — поняла, что будет этот отпуск на всю его остатнюю жизнь.
Илюша в соседней комнате упражняется на рояле. Слышит Леня — что-то притихло там, подошел к двери. Илюша головку склонил на клавиши, черные завитки на затылочке подрагивают. Леня закрыл дверь, закурил.
— Поедем вместе? Поживем — увидим…
Зиночка не встала с чемодана, только голову подняла.
— Это всерьез?
Уж куда серьезнее: на Лене лица нет. Курит-дымит.
— Поедем, говорю, вместе. Хочешь?
Качнула головой: нет.
— Я ведь люблю тебя, — говорит Леня.
— Неправда.
— Нет, правда. Помоги. Мне бы только вырваться, забыть. Поедем, попробуем. Может, склеится…
— Не могу я уехать — на кого оставим Илюшу?
Тут она в голос заплакала. И вот лежит она лицом в подушку. Леня подошел, нагнулся погладить и видит в черных кудрях белый снег.
— Борю попросим, — говорит он, — пусть у нас поживет.
— Глупый ты, глупый…
Как сказала она эти слова, что-то в ней отпустило. Ослабела и уж не тем — каменным — голосом заговорила:
— Мне перед бабкой стыдно, как я тебя не удержала. Помнишь, как нам жилось у бабки?
— Когда Нинка училась на баяне… Помнишь? — подхватил Леня. — Приедем из города, а там музыка изо всех окон!
— Зачем мы оттуда уехали… — шепчет Зиночка.
— Постой, я, кажется, придумал, — говорит Леня.
Повеселел. И на кухню. Зовет шофера.
— Боря, за мной! Поехали к старикам в поселок.
Надо вам сказать, местожительством нашим я издавна довольна. Покойный свекор, как пришел из деревни на завод, срубил в слободе дом о пяти окнах, Петька ему помогал. И сад тогда разбили. Проулок тихий, и все в горку, в горку, над рекой. Одно слово — рабочая слобода. Между каменных плит весной пробьется травка. Дворняга дремлет у крыльца с навесом. Липы свешиваются над заборами. А на самом пригорке — каланча пожарной команды, там нынче картофельный склад. И редко кто проедет мимо. Да и ходят одни наши соседи, все уже больше пенсионеры. Молодые — давно кто куда…
А тут подкатила «Волга». Прямо к калитке. И Боря к нам во двор. На крыльце Наденька. С купальником через руку. Боря так и застыл. Давно она ему нравится. Только встречаются редко.
— Навытяжку? — спрашивает Наденька. — Вам бы в армии служить.
— Разве ж вам только военные честь отдают? Я думаю, даже уличное движение должно останавливаться.
Застеснялась от удовольствия, а не подает виду. Крикнула:
— Бабушка, это к тебе! — и сама в щель — у нас в заборе потайной ход к речке. Вижу — шофер за нею.
Леня меня дожидается в «Волге». Вышла я к нему с кухонным полотенцем, руки мокрые. Он открыл дверку, усадил рядом.
— Что ж в дом не зашел?
— Разговор, — говорит, — не при отце. Как его здоровье?
— Он теперь, — говорю, — тран-бам-мил пьет, и еще — дрись-ирпин. А с тобой что, Ленечка? — спрашиваю.
— Плохо, мама. Плохо.
— Что плохо-то?
— А плохо, мама, что жить нам с Зиночкой больше незачем. И невозможно расстаться — Илюша.
— Не будет этого, — тихо говорю.
— Вот приехал с тобой посоветоваться. Одна ты у меня. Говори.
— Разойтись хотите?
— Похоже, — говорит, — на то.
— Как же так, пятнадцать лет прожили — и разлюбил? Такую сердечную женщину разлюбил?
— Понимаю, все понимаю.
— Ведь жена у тебя просто красавица, — это я ему тихо, вполголоса. — И самостоятельная женщина, доктор. И когда Катя, покойница, болела, Зина мне помогла больше родных детей…
Он вздыхает тяжко, чуть что не стонет. А ведь какой всегда веселый, быстрый. Больно глядеть на него.
— Влюбился, — говорит.
— В кого же, можно узнать?
— В молоденькую. Стыдно сказать — в манекенщицу. Глупо это, сам понимаю, глупо…
— А я этих глупостей не могу понимать. Манекенщица твоя, видно, — дрянь-баба, кому хочешь на шею повиснет, лишь бы генеральские погоны. И ты об ней забудь, я тебе приказываю, слышишь?
Сижу рядом с ним, внушаю, в глаза гляжу. И знаю: видит он не меня, старушку затрапезную, а ту свою мать, какую помнит с детства. Все-то она знает и все может. И хочет он сейчас, чтобы я разбередила его совесть, затем и приехал.
— Я, мама, думаю с Зиночкой поехать в отпуск, — говорит. — На последнюю проверку: сможем ли дальше жить…
— Это хорошо. Сразу езжайте. Помочь тебе? Деньжата нужны?
Ленечка засмеялся — рассмешила я его — и сразу вроде оттаял, расположился. Люблю его, что он никогда в беде не киснет.
— Что ты! Какие там деньжата! А вот кто за Илюшей присмотрит?
— А ты, говорю, сигналь шоферу, сигналь, чего время терять. Ты не беспокойся, я все сделаю. Я с детьми и по хозяйству привычная. Ты сигналь, сигналь шоферу. Я только соберу узелок, я — в секунд…
И вот сигналит Леня шоферу, а я дверку никак не открою, он помогает, смеется, а уж из калитки к нам шагает Петр Нилыч.
— Куда собралась, вертихвостка? — Нилыч всегда при детях строго со мной говорит.
— Увожу мать к себе погостить, уж ты прости.
— Не жалеете. Себя только помните. Стара мать — жить в сторожах. Руки ее отработались, ноги отходились…
Я вернулась от калитки.
— Обо мне и собаки не брешут. Я согласная. Тебя мне только жалко, да уж тут обстоятельства… Слышь, об-сто-ятель-ства…
Как скажу с расстановкой, да еще иной раз добавлю: «И концы!» — это он понимает. Он хоть и П е т р, что по святцам значит к а м е н ь, да я тоже ничего камешек, как до главного дойдет.
Поглядел Петр Нилыч на Ленечку, потом на меня. Повернулся и пошел.
Возвращаюсь к машине со своим узелком — вмиг собралась, — а из щели в заборе вылезает обратно Наденька. И Боря за ней с веточкой сирени.
— Значит, уезжаете? — спрашивает. — Цыганской жизни хотите? Стоит ли?
Наденька смеется:
— А бригадир как раз «Цыганами» и соблазняет! «Как вольность, весел их ночлег и мирный сон под небесами…»
— «…между колесами телег…» Это и мы в школе учили.
Вот и занесло меня в город. Вот и не спится на новом месте. Вскочишь на рассвете, глянешь в окно — все крыши, крыши. Мелькнет изредка верхушка тополя, и опять, как сквозь туман, крыши. В городе чистого неба не бывает. Мгла какая-то, как вата нащипана. И вдаль неясно видно. Поговорить тут не с кем. Домработницу в деревню отпустила — лишний расход сняла. Только с Борей и перекинешься другой раз словом. Идем из комнаты в комнату — просторно, а нам вроде неловко. Привыкли к тесноте.
— Вот, — говорю, — свела нас судьба. Квартиранты.
Открыла я шкаф — ахнула:
— Ты только глянь!
Носки с простынями перемешаны, дамские лифчики — с новыми гардинами. И все — комком, комком! Боря и глазом не повел.
— Чего вы удивляетесь? Обычное явление.
— Ах, если обычное явление, пусть и она не удивляется, что разлюбил!
Подошла я к часам — они между окнами в решетчатом футляре стоят, — дверцу открыла, вынула заводной ключик, как меня Леня учил, завела. Боря стоит с полотенцем, интересуется: как, мол, старуха с техникой справится. Звонок в прихожей зазвонил — это молочница. Я принесла из кухни кастрюлю.
— Дусю рассчитали? — спрашивает с любопытством. — Вы теперь здесь домработницей будете?
— Я, матушка… Наливай-ка полтора литра.
Боря приглядывается ко мне, и чего-то смешно ему, а чего — не пойму.