И хотя для всех в доме событие совершилось, кот все еще ожидал его. Он мог бы жить в прежнем покое и тишине на кухне или в столовой, но боялся пропустить какую-то важную минуту и оставался в детской комнате. Сидя под зеркалом на тумбе, он часами глядел в колыбель и ждал.
Надо было понять, кто эта Киса. Похожа на человека, но слишком маленькая. Не умеет ходить, стоять, сидеть, есть тоже не умеет, и гладить по спине, и играть, и говорить ласковые слова. Кто же она? Захар Осипович видел на своем веку собак, лошадей, два раза видел корову, видел множество людей, но все они были другие.
Первые дни девочка была почти неподвижна. Иногда она высоко поднимала брови и сжимала ротик так крепко, что он превращался в розовую точку. Плакала редко и тихо. Однажды кот увидел, как Киса, отвалившись от материнской груди, улыбнулась беспечной простодушной улыбкой сорокалетнего кутилы, и он вспомнил, как муж уговаривал: «Захарик, проси у меня, чего хочешь…»
Наступила глубокая осень. В детской комнате поставили железную печку, окна запечатывали синими бумажными шторами с четырех часов дня, по вечерам приносили маленькую ванну и большую кастрюлю с круглым облаком пара. Кису клали в воду, и по-прежнему ее заносчивость и беспомощность удивляла кота. Головы держать не умеет, а бьет ногой по воде! Вода переливалась через край, заливала пол. Захар Осипович обходил лужи, брезгливо отряхивая лапки, хвост скорбно волочился по полу, и всем своим видом показывал, что не понимает, зачем люди испортили себе жизнь.
Окна в комнате выходили на юг, и зимой девочку клали на диван лицом к солнцу. Она часами разглядывала свои ручки, шевелила пальчиками, будто старалась придумать, что с ними делать. Иногда ее распеленывали. Голая девочка перекатывалась со спинки на живот, солнечный луч бегал по ее круглым окорочкам и розовым локтям с ямочками. Киса смеялась жирным баском. Может быть, ей было щекотно? Коту тоже хотелось поиграть с этим живым круглым комочком, но он удерживался.
Хозяин по-прежнему приходил домой поздно вечером. Но теперь он спрашивал: «Как Киса?»
Снимал пальто, шел в комнату, присаживался около кроватки, качал головой и говорил:
— Гениальный ребенок! Улыбается. В четыре месяца. Гениально!
Это беспомощное существо, которое не умело бегать, прыгать и умываться, вдруг научилось перекладывать из руки в руку погремушку. Сначала она не догадывалась, что, передав колечко в одну руку, надо его выпустить из другой, и долго и мучительно боролась сама с собой, а потом все сообразила. Кот гнал от себя мысль, что она еще многому может научиться, но, когда она встала на ноги, держась за сетку кровати, понял, что больше надеяться не на что.
Прошло месяца два, и она назвала пластмассового попугая — папуа. Каждому ее слову, исковерканному до неузнаваемости, люди радовались так, будто ей удалось прыгнуть с крыши дома и не разбиться.
И наконец она сказала фразу: папа в Бога́. В Бога — это в Болгарии. Кот слышал, как ее долго учили, но ведь выучили же!
Киса росла, и Захар Осипович видел, что все тепло в доме идет теперь от нее. Особенно уютно становилось в комнате по вечерам. Киса долго не засыпала, лампу покрывали темным платком, с детской кровати убирали все игрушки. Ей было страшно расставаться с игрушками, она звала:
— Гай… Клю…
Клю — деревянные голуби. Они стучали клювами по подставке, когда их дергали за веревочку. Гай — глиняный африканский идол, голый и корявый.
Бабка ложилась на диван рядом с кроваткой и безысходно-унылым голосом заводила: «У кота-бормота была мачеха люта…» Киса не засыпала. Коту казалось, что она слушает узкими неподвижными глазами. Хозяйка умолкала, и девочка говорила:
— Клю… Гай…
Тогда приходила дочь. Она пела другую песню:
Гай на Таити,
Папа в Бога́.
Бабка, пустите
На два шага.
Так-то, брат Китя,
Такие дела —
Гай на Таити,
Папа в Бога́.
Папа прислал из Болгарии золотистого плюшевого мишку — большого и косоротого. Все восхищались, а Захар Осипович дал ему по морде. Хватит с него соперников.
Киса научилась ходить. Только Захар Осипович мог понять, какой это страшный труд — стоять на двух ногах и не терять равновесия, переносить тяжесть своего тела с одной ноги на другую и не падать носом в землю.
Но кот напрасно жалел девочку. Скоро она научилась бегать и стала ловить его. Ей было все равно, что попадет под руку — ухо, хвост, лапа… Захар Осипович шипел, но она не пугалась. Он и сам не знал, что ему мешало оцарапать Кису. Может, воспоминание о том, как она лежала на диване и не знала, что делать со своими ручками?
Он перестал ходить по полу. Он точно рассчитал, как надо выбегать из комнаты. Со стола — на шкаф, со шкафа — на полку, с полки — на тумбочку и куда глаза глядят — за дверь! От постоянного страха у него брюзгливо исказилась морда, обвис правый ус. Он всегда был настороже и, если хозяйка брала его на руки, он сначала пытался вырваться и только потом, опомнившись, бушкался в грудь лбом и мурлыкал. Кисе он не давался, как клад. Теперь она часами не сводила с него глаз, когда он лежал на шкафу или на полке. Коту это начинало нравиться. Забравшись на недосягаемую высоту, все время, пока Киса смотрела на него, он принимал обольстительные позы. Ложился на спину так, чтобы был виден пушистый белый живот, закидывал голову или вытягивал перед собой лапы, как сфинкс, и мерцал длинными зелеными глазами. А когда Киса уходила из комнаты, свертывался попросту клубком.
Есть, как люди, Киса еще не умела. Ее кормили с ложки всякой дрянью — киселями, кашей, кислым молоком. Должно быть, ей было противно, и каждый раз она требовала:
— Пичитать стихи!
Бабка брала картонные книжки-раскладушки и начинала читать вслух. И хотя кот смотрел на Кису во все глаза, она слушала так внимательно, что не замечала его. А Захар Осипович по-прежнему так и не мог понять: кто же она?
В мучительных этих размышлениях он однажды забылся до того, что уснул на низенькой тумбочке под зеркалом. Этой минуты Киса ждала несколько месяцев. Она оттолкнула бабкину руку с ложкой каши, спрыгнула со стула, подошла к коту и погладила его по спинке. Спросонья Захар Осипович не понял, кто над ним склонился. Он сладко потянулся и, почувствовав запах молока, лизнул перепачканную кашей Кисину щеку.
— Любит, любит! Целовает. Пичитать стихи Захарику! — крикнула Киса и опять погладила кота.
Захар Осипович вздрогнул, открыл глаза и еще раз, теперь совсем бесстрашно, лизнул Кису. Кажется, она была человеком.
УЖ
Багрицкий был тучен и одышлив. Косая челка, круто посоленная сединой, распадалась на лбу прядями. Черная куртка наподобие морского бушлата, расстегнутый ворот рубашки, короткая сильная шея, — настоящий морской волк. Хриплым, сорванным голосом он читал стихи в университетском коридоре. Мы слушали не дыша.
Я песни последней еще не сложил,
А смертную чую прохладу…
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду, —
Мне жизни веселой теперь не сберечь —
И руль оторвало, и в кузове течь!..
Романтика! Вот чего не хватало нам в этом унылом, прокуренном коридоре. Как в детстве, волшебство поэзии нахлынуло широкой волной, накрыло с головой, потащило, водорослями запахло, не махрой.
Все началось так просто. Поэт Коля Дементьев, наш студент, затащил Багрицкого в университет, кто-то попросил его почитать стихи, и он, не чинясь, стал читать.
Завороженная, я как стояла с потухшей папиросой во рту, так и осталась. А он кончил читать, заглянул мне под кепку и сказал:
— Женщина-забулдыга. Напросимся к ней в гости, Коля?
Коля хорошо знал меня. Багрицкий его озадачил, но стоит ли спорить? Он только поглядел с интересом — может, и правда забулдыга?
Мы сговорились встретиться в конце недели.
Мне недавно исполнилось восемнадцать лет, я была тиха и застенчива, Багрицкий угадал: мне всегда хотелось быть женщиной-забулдыгой, но все как-то не удавалось. Он придет и разочаруется. Пить и курить я, конечно, смогу, но как с ним разговаривать?
Кепка меня подвела. Кепка и папироса.
Два дня я бродила по Москве подавленная и задумчивая, бормотала про себя: «Навыворот летело счастье, навыворот, наоборот…» И ничего не могла придумать. Хоть бы он не пришел! Как было бы хорошо, если б он не пришел. На третий день я забрела на книжный развал у Китайгородской стены. Почтенный букинист в крупноклетчатых брюках, с седыми баками, будто выскочивший из иллюстраций Крукшенка к Диккенсу, торговал комплектами «Весов» и «Аполлона». Рядом с журнальными связками, на толстом французском словаре, свернувшись клубком, лежал большой и довольно упитанный уж.
Тут-то меня и осенило. Какая находка! Коля говорил, что у Багрицкого весь дом заставлен аквариумами, клетками с птицами. Я куплю этого гада. Багрицкий придет, займется ужом, ему будет интересно, а я помолчу.
— Почем уж? — смело спросила я.
Цена оказалась сходная. Букинист сделал из газеты фунтик, положил туда ужа.
— Снулый, — сказал он, — только вы не бойтесь, в тепле отойдет. Он бойкий. Будет виться фигурами, как корабельный канат. Жалко отдавать, но жена видеть его не может.
Дома я положила фунтик на обеденный стол. Уж раздвинул газету и пополз между чашками. Мама заломила руки и сказала:
— Только змеи нам и не хватало!
Красиво извиваясь, уж спустился по ножке стола на пол. С рояля спрыгнули две большие тигровые кошки — Саша и Маша, давно пребывавшие в счастливом законном браке. Они симметрично замахнулись на ужа передними лапками и замерли, как геральдические львы. Уж зашипел. Кошки быстро-быстро стали бить его по голове, а он ловко проскользнул и скрылся под буфетом.
— Что теперь будет с отцом? — спросила мама.
Отец, человек шумный, горячий, склонный к патетическим тирадам, панически боялся мышей. Надо полагать, что ужа он испугается еще больше. Страшно подумать, какой подымется шум.