Хорошие знакомые — страница 9 из 52

— Поедемте по Можайскому, там хоть сашейка между населенных пунктов проходит. Мы же не на зарплате в автобусном управлении.

Куда там!

— Вы, — говорит, — Валерий, ничего не понимаете. Монотонность, монотонность покоряет.

Я про себя сквозь зубы бурчу:

— Надо же такую чушь придумать.

А он услышал.

— Эту, — говорит, — чушь не я придумал, а Наполеон.

И рассказал, как Наполеону в Африке понравилось, хотя там ассортимент небогатый — пустыня да пирамиды. Вообще-то Руслан был простой, необидчивый. Может, я бы у него и остался, но разошлись мы из-за собаки.

Из охраны животных прислали повестку — явиться собаке на военную подготовку. Руслану некогда, велит мне ездить с Квантой.

Приезжаю на пустырь в районе проспекта Мира — Марьиной Рощи. Публика — высший сорт, экстра. Дамочки — министерши или генеральши — во всем трикотажном, губы ненакрашенные, только ресницы, как лучины, торчат. Мужчины тоже сплошная бюрократия — пыжиковые ушанки, ботинки на молниях. Неважно я в своем демисезоне среди них выглядел. Но это я еще стерпел.

Тут сразу инструктор начал показывать свои фокусы, говорить собачьи слова: «Фу!», «Пиль!» — и прочую хиромантию. Потом выстроил нас гуськом: справа — владелец, слева — собака. Велел маршировать и петь специальную песню:

Мы служебные собаки.

День и ночь мы на посту…

И все, как шарики, пели. А я вышел из строя и говорю:

— Может, вы все и служебные собаки, а я Валерий Тимофеевич Загородников и обзывать самого себя не желаю.

Инструктор разорался, пошел меня честить: и мелкое хулиганство помянул, и поведение недостойное владельца породистой собаки. Я дослушивать не стал, свистнул Кванту и уехал домой.

Рассказываю Руслану, как было дело, у самого губы дрожат. Очень я разозлился. Будто собрались там не наши люди, будто я в капстрану попал. Руслан сперва хохотал, а потом говорит:

— В общем, не стоило обращать внимания на эту ерунду. Собака, как всякий порядочный человек, должна получить высшее образование.

— А поскольку, — говорю, — у меня нет высшего образования, я непорядочный, и возите свою собаку сами, а мне здесь делать нечего.

Он начал было извиняться, что его не так поняли, но тут я ему выдал на всю железку. Все, что от домработницы слышал. И что он три месяца в году в Соловьевке — психобольнице на Донской — лежит, и что жена от него поэтому ушла, не хотела психованного ребенка иметь, и что, были бы у меня папа с мамой профессорами, я бы тоже в школе для одаренных, а не в ремесленном учился, и что сам я холуем у жены не захотел быть, а тем более у собаки.

После такого разговора оставаться мне у него было уже ни к чему, и поехал я к маме, в Ивановскую область.


САМОЛЮБИЕ СЛИШКОМ БОЛЬШОЕ? ТУТ ВЫ, МОЖЕТ, И ПРАВЫ. ТОЛЬКО КТО ЖЕ ИЗ-ЗА САМОЛЮБИЯ В ТЮРЯГУ ПОПАДАЛ?


Мама жила у сестры. Поселок текстильный, женщин огромный перебор. Наш брат — на вес золота. Там тебе в зубы не смотрят — годен, не годен. Мужчина, — значит, всё. Я сразу в этом не разобрался, в первый же омут попал.

Проживали мои старушки в самом муравейнике, в фабричных домах. Однокомнатная квартирка, их двое, я третий. На фабрику поступил на временную работу — наладчиком станков. Не хотелось терять московскую прописку. А специальность… Технику я, как музыку, осваивал — без задержки.

На той же лестничной площадке жила Фаина из отделочного цеха. Представительная женщина. Поглядеть сзади — отливай ее в гипсе и ставь в любой парк с веслом или ядром. С лица похуже: скулы, глаза исподлобья, перманент — бараном, в улыбке — на центре золотой зуб.

Я и сам не заметил, как очутился у нее на квартире, как каждое утро у постели на стуле: платочек, носочки, рубашечка — все из-под утюга. В обед — пол-литра, в ужин — четвертинка. Материальной заинтересованности — никакой. Только шипит все время, как баллон по мокрому асфальту:

— Любиш-ш-шь? Хочеш-ш-шь?

Я даже представить себе не мог, как быстро такое счастье надоедает. Все вроде для тебя делается, а чувствуешь, что ты батрак и единственную свою обязанность нету сил выполнять.

Вижу — пора мне уносить ноги. А как сбежишь? Ивановские женщины очень вязкие. Привяжутся душой и телом, не так-то просто концы рубить.

К счастью, мы в разных сменах работали. И вот в один прекрасный майский день оставил я ей зарплату за полмесяца, оставил свой чемодан с бельем, с демисезоном, записки только не оставил и уехал в Москву.

С Аллочкой, моей второй женой, я познакомился в очереди, в ломбарде. Токмаков переулок, девять. Скучное место. Окна с японской войны не мыли. Публика — старухи с узлами да парни в беретах — пиджак или плащ через руку. И вот в темноте этой, в пылище — девушка. Если хотите знать, не девушка, а сказка Венского леса! Волосок к волоску, складочка к складочке и большие голубые глаза. Страшно дотронуться. Не знаю, как мы и разговорились, кажется, она сама начала. Выяснил, что они с мамашей комнату собираются сдавать на Вековой, что Аллочке шубку из натурального меха надо. С зарплаты не выкроишь. Что же тут задумываться? Сдал наградные золотые часы, сдал портсигар, еще из Румынии вывезенный, сорок — в бумажник, и поехал комнату снимать на Вековую.

Расписались мы как раз через два месяца. И до росписи — никаких отношений. Это она условием поставила. А после свадьбы только я и слышал: «Валерик любит, Валерик не любит, Валерик хочет, Валерик не хочет…» Даже руку одному старичку не позволила поцеловать: «Валерику не понравится». В доме мы сделали полный ремонт, потом начали приобретать. Сервант приобрели, шифоньер, китайское покрывало на кровать. Потом зажало нас с деньгами, она меня устроила в ларек. Зарплата на тридцатку больше, потому что назывался я завмагом.

Тридцатка эта нас не спасала. И очень быстро начальники мои втянули меня в операцию с вязаными платками. Я к этому не привык. Есть у меня брезгливость к комбинациям. Но Аллочка сказала:

— У нас петля, Валерик. За телевизор с тебя по кредиту вычитают, за шифоньер — с меня. А как жить?

Посмотрела на меня ясными голубыми глазами, посмотрела на потолок, хлопнула ресницами и шепчет:

— Это неважно, на какой ты должности. Важно, как ты живешь. Я хочу, чтоб тебе было хорошо дома. А Чумаков и Синягин не подведут. Они покойного папы друзья.

И верно она сказала. Чумаков и Синягин меня не подвели. Это я их подвел у следователя. По совокупности.

В тот же день вечером прибегает Аллочка домой, глаза блестят, с порога кричит:

— Я теперь не приемщица! Меня замдиректором ателье оформляют!

И ставит на стол российское полусладкое. Водки она не пила и, меня от нее отучала.

В пятницу я должен был ехать в Павлов-Посад за товаром, но снабженец сам прикатил на пикапе. Принял я мануфактуру, потом раздавили мы с ним пол-литра, и к вечеру я вернулся домой. Открываю дверь ключом — в доме тихо. Ни Славика, ни тещи. Вхожу в столовую — прямо передо мной малиновый затылок с редким черным волосом, напротив дверей Аллочка, и на плече у нее, на черной прозрачной кофточке, белая, мертвецки-белая рука с обручальным кольцом на среднем пальце, и комкает эта рука ее круглое плечо.

Аллочка увидела меня, вскрикнула. Затылок повернулся… Так это ж капитан! Тот самый завскладом, что рояль из ДКА увел. И опять он стал кирпичный, а потом шея посинела, а дальше я за этой радугой наблюдать не стал. Взял со стола шампанскую бутылку и шарахнул его по черепушке. Свалился без звука. Зато Аллочка закричала:

— Ты убил его? Валерик! Я же для дела, для дела…

И смотрит на меня с вопросом: буду я ее убивать или порадуюсь, что она такая деловитая?

Нет, не убил я капитана и Аллочку не тронул. А привлекли меня за телесные увечья, вызвавшие временную нетрудоспособность из-за сотрясения мозга. От следователя я узнал, что капитан стал после войны директором пошивочного ателье. Он-то и оформлял Аллочку своим заместителем.

Передач она мне не носит. Как отрезало.


НЕТ, ДОГАДКИ ВАШИ — ВСЕ МИМО, ТАКИХ, КОМУ НА ЖЕНЩИН ВЕЗЛО, НА ПАЛЬЦАХ МОЖНО ПЕРЕСЧИТАТЬ. ОДНАКО ОСТАЛЬНЫЕ ТОЖЕ НА ВОЛЕ ХОДЯТ. ТУТ ВЕРНЕЕ РУСЛАН ПОДСКАЗАЛ…


Я с Русланом еще раз повстречался. Следователь его вызвал для показаний, а он попросил свидания со мной. Перегородки в следственной тонкие, и я услышал конец разговора.

Следователь говорит:

— Биография у него приличная и прецедентов не было. Бывший фронтовик, можно сказать, интересный человек.

— Интересный человек, — Руслан говорит, — не тот, который интересный, а кому интересно.

— Это как понимать?

Руслан не слушает, вслух думает свое.

— Это, — говорит, — может, в прошлом веке или за границей обыватель обязательно кулачок, стяжатель. А у нас виды усложнились. Плывет такой Валерий по течению, прошлого не вспоминает, о будущем не мечтает, не до людей ему, да и не до себя…

Следователь недоволен.

— Вы мне ничего не объяснили. От обывателя до преступника целая пропасть. Этот заведующий, может, инвалидом останется…

Руслан смеется:

— Пропасть? А по-моему, канавка. Перешагнул и сам не заметил. Да и в чем преступление? Что бутылкой шарахнул? Преступление перед собой. А это давно и и неподсудно.

— Кто же в этом виноват?

— Другие обыватели. Я, например… Мне-то до него в общем дела не было.

Псих, а видите, как сообразил.

Вышел ко мне, подал два кило апельсинов в кульке, улыбается невесело.

— Вот мы и докатились, — говорит.

— Кто это мы?

— Мы с вами.

Очень мне понравилось, что он себя от меня не отделяет, хотя при чем же тут он? Чтобы перевести разговор, я его спросил:

— Помните, как мы по Минке катались? От Кутузовки до Вереи, а вы все молчали.

— Очень, — говорит, — жалею, что молчал. Слова иногда тоже значат.

Спросил, не надо ли чего домашним передать. Я только рукой махнул. Кому теперь интересен?

Жду суда. Сколько дадут, не знаю. Ночью стал плохо спать. В камере все затихнет, только сосед храпит, храпит. Потом перестанет, на бок повернется. А я не то сплю, не то не сплю. И все наш двор представляется. Голуби сизые, коричневые над крышами, ракита седые листья наизнанку выворачивает, бабка над Славиком поет: