— И чего это кларнетист все время смотрит на нас? — заинтересовалась Ленка. — Как ни оглянусь, он все только сюда и глядит.
— Видно, нравитесь вы ему, — сказал Михал.
— Я встречаю его в костеле святого Яна. Каждое воскресенье он бывает там на хорах, — отозвался Яноушек.
— И я, кажется, тоже где-то его видела, только не знаю где, очень уж он мне знаком, — сказала Мадла, приглядываясь к Вавржинеку.
Музыканты заиграли снова, потом исполнили еще несколько пьес, которые доставили Михалу удовольствие, но вдруг скрипка повела: «Сеял я просо на краю поля, где поворачивают плуг». Мадла схватила Ленку за руку, зарделась, глаза у нее заискрились, и, если бы она не стеснялась, тут же стала бы громко подпевать.
— Ну, вот это уже наша музыка... от нее сердце из груди рвется, а с тем, что они до сих пор пиликали, пусть идут к черту, — воскликнула развеселившаяся пани Катержина и добавила: — Я не я, если не дам им за эту песню новехонький золотой!
Девушки тут же сказали, что и они добавят.
— Ну, погодите, поймаю я вас на слове. Я тоже дам с удовольствием, и мне эта песенка нравится! — сказал Михал, чтобы не рассердить свою Каченку.
Доиграв песню, музыканты отложили инструменты и стали разговаривать.
Потом Вавржинек и еще один встали, взяли ноты и стали обходить публику, один с одной стороны, второй с противоположной. Вавржинек сразу же направился к столу, за которым сидели Михал и пани Катержина с девушками. Обычно он обращался к посетителям по-немецки, а тут, когда он подошел к столу, у него невольно вырвалось по-чешски:
— Покорнейше прошу!
Пани Катержина положила на ноты то, что обещала, и столько же добавил Михал.
— Это вам за последнюю чешскую песенку, а то, что вы играли сначала, нам не понравилось, — сказала пани Катержина, которая любила говорить правду в глаза.
— Нам приходится играть всякое, дорогая пани, потому что кому-то нравится одно, кому-то другое, — ответил Вавржинек.
— Ну, разумеется. Каждому хочется услышать то, что ему больше по вкусу, — согласилась пани Катержина.
— А правда, что все вы чехи? — спросил Яноушек.
— Все, — ответил Вавржинек, не спуская глаз с Мадлы, которая тоже глядела на него необычайно пристально.
— А из каких вы краев? — спросила Мадла.
— Кто откуда, а собрались мы вместе случайно. Я, например, из-под Градца.
— Из-под Градца? А из какого места? — продолжала расспрашивать его Мадла с дрожью в голосе.
— Из Есениц. Вавржинек Залесский.
— Брат! — воскликнула Мадла и, быстро вскочив из-за стола, схватила его за обе руки, заплакала и стала целовать его лицо. Руки у Вавржинека опустились, ноты вместе с деньгами упали на землю, а сам он словно остолбенел. Погодя из глаз его покатились крупные как горошины слезы.
— Боже, как обрадуются мать и тетка, когда я напишу им, что мы встретились! — были первые слова Мадлы.
— А они не сердятся на меня? — спросил Вавржинек.
— Не сердятся, только мать переживает, что не знает ничего о тебе. Но почему же ты о себе не давал знать, Вавржинек, и где ты был все эти три года?
— Все тебе расскажу, Мадленка, наберись терпения. А что ты делаешь в Вене?
— Служу.
— Ты служишь? Зачем?
— Тоже узнаешь.
— Если бы я мог предполагать это, я бы разыскал тебя сразу же, как только ты сюда приехала, но мне и в голову не приходило, что ты можешь оказаться в Вене. Я только подумал: она похожа на сестру, — сказал Вавржинек, радостно глядя на Мадлу.
— Ах, у кого мы о тебе только не расспрашивали, Вавржинек, и ничего, никаких следов. Вот уж не ожидала найти тебя среди музыкантов, — сказала Мадла.
— Ошибка в том, что мы все время вас искали у сапожников, — засмеялся Михал.
— Ну как же мне в голову не пришло, что ему могло понравиться другое занятие и он выбрал себе веселое ремесло, которым у нас владеет каждый, — удивилась Мадла.
— Мне казалось, что Вавржинек младше, и потому я разыскивал его среди маленьких мальчиков, — признался Яноушек.
— Он еще молодой, только долговязый, — заметила Мадла.
— Сколько мы искали, чего только не думали, и все напрасно, пока господь бог не привел нас сюда, — заметила пани Катержина. — Вот Гаек-то обрадуется! Он мне строго наказал, чтобы я разыскивала вас, Вавржинек.
— Да он на этих днях приедет, — откликнулся Михал, — передал мне с оказией, чтобы я ему тут кое-что приготовил, так как долго задерживаться не сможет. К жатве он всегда возвращается домой. Пишет также, что у них была помолвка, а после жатвы будет свадьба. Не знаю только, его или сестры.
При этих словах Мадла стала белая как стена, быстро нагнулась, будто уронила что-то.
— Сестре-то небось еще рано замуж? — усомнилась пани Катержина.
— Узнаем от него. Вавржин, наверное, пойдет с нами? — спросил Михал.
— Ну, разумеется, с нами! Идите, Вавржинек, к вашим приятелям и расскажите им что и как. Им, видно, невдомек, что тут происходит. А потом возвращайтесь к нам, — распорядилась пани Катержина.
— Я с удовольствием пошел бы с вами, да не знаю, отпустят ли меня товарищи, другого кларнетиста у них нет. Впрочем, никаких обязательств я не брал и могу уйти когда захочу, — сказал Вавржинек и направился к столу, за которым сидели музыканты. Отдав деньги, собранные за чешскую песенку, он рассказал им о радостном событии, которое с ним произошло. Музыканты не хотели его отпускать, но он взял кларнет и собрался идти.
— Завтра я к вам приду и скажу, буду ли я и дальше ходить с вами.
С этими словами Вавржинек простился и ушел. Его не удерживали, знали, что хоть он и молодой, но у него своя голова на плечах. Женщины и Михал собрались уходить, так как день клонился к вечеру, а пани Катержина в это время любила быть дома.
На обратном пути Мадла шла рядом с братом. Она рассказывала ему о доме. Вавржинек ужаснулся, когда услышал, что его красавица сестра должна была выйти замуж за мерзкого мельника, которого он хорошо помнил.
— Значит, отчим нас обоих выгнал, — вздохнул Вавржинек.
— Он заботился о том, чтобы нам хорошо жилось, только с нашим желанием не считался, — сказала Мадлена. — Он не должен был принуждать меня идти за человека, с которым бы я, при полном благополучии, была бы несчастна, а тебя — учиться ремеслу, которое тебе не нравилось, хотя и было выгодным. А теперь скажи мне, Вавржинек, почему ты сбежал и почему не давал о себе знать?
— Почему я сбежал? Потому что в том месте, куда отчим меня устроил, я не выдержал. Если бы я попал к хорошему мастеру, возможно, и не убежал бы. А тут меня ремеслу не учили, все время только и знал, что детей нянчил да по городу ходил, как понадобится что-то кому-нибудь, так посылают меня. Я должен был и воду носить, и посуду мыть — одним словом, был я и прислугой, и нянькой, но только не учеником. Кормили нас плохо, а меня хуже всех, потому что я садился есть, когда все уже было холодное. Спал на чердаке, даже в мороз, сколько раз думал — погибну.
— Да ведь тебе мать дала хорошую постель! — удивилась Мадла.
— Постель она мне дала, да жена мастера у меня отобрала и перину, и подушку, а взамен дала старое одеяло с подушкой, набитой жесткими перьями. Но больше всего, Мадленка, я страдал от побоев. Удары так и сыпались на меня. Стоило ребенку чуть пискнуть, тут же прибегала жена мастера: мол, я его ущипнул — и закатывала мне оплеуху. А мне такое даже в голову не приходило. Что бы я из города ни принес, все им было мало, все плохо, и каждый раз мне влетало. Упал ли кто из детей, разбил ли что, бит за это был я. Ты знаешь, как я люблю музыку. Когда я бывал в городе и случалось идти военному оркестру, я бежал за ним, но всякий раз это мне дорого обходилось. Поверь мне, Мадленка, это была моя единственная провинность. Если мастер или подмастерье уходили в трактир, я должен был дожидаться их возвращения, чтобы открыть дверь, и горе мне, не проснись я сразу. Злым был даже не мастер, а подмастерье. Вот здесь над ухом у меня до сих пор осталась память о нем.
Сняв шапку, Вавржинек раздвинул волосы и показал Мадле большой шрам.
— За что же он тебя так? — с состраданием спросила Мадла.
— Послал меня подмастерье за хлебом. Когда я принес, буханка показалась ему маленькой и он отправил меня обратно. Пекарь обругал меня, но я упросил его дать мне другую. Когда я этот хлеб принес, подмастерье швырнул его на землю.
— Нехристь он, что ли? — удивилась пани Катержина, которая шла впереди и слышала рассказ Вавржинека.
— Я не знаю, нехристь ли, но человек он плохой, — ответил Вавржинек и продолжал: — Когда он этот хлеб швырнул, я не удержался и сказал, что так поступать безбожно, что когда-нибудь он будет рад и маленькому куску. Только я это сказал, как нож рассек мне голову, по лицу хлынула кровь. Подмастерье как раз кроил кожу и в ярости запустил в меня ножом. Попытались остановить кровь, но не смогли, и я потерял сознание. Мастер послал за фельдшером, тот стянул мне голову тугой повязкой. Боли, однако, я натерпелся и потом долго еще ходил с перевязанной головой. Сколько раз я плакал, и передать тебе не могу. На меня злились за то, что я несколько дней не мог нянчить детей, во всем обвинили меня, считали, что мне досталось за длинный язык, — свидетелей не было, а подмастерье сказал, будто я довел его до этого, мол, я невоспитанный мальчишка, и ему поверили. Один только старший ученик сочувствовал мне, потому что на себе все это испытал. Как только мне стало лучше, меня заставили работать. В том, что я убежал, виноват этот подмастерье, а так, может быть, я там еще помучился бы немного.
— Почему же ты не попросил кого-нибудь рассказать нам об этом или написал бы, ведь ты умеешь писать? — спросила Мадла.
— Голубушка, это было совсем не так просто, как ты думаешь, Все, что я вначале тебе писал, нужно было обязательно показать им, и то, что вы писали и посылали, — тоже. Так что я решил — лучше уж не писать. Из еды, что вы с теткой посылали, мне доставалось совсем мало.