На возу у Гаека было устроено удобное сиденье, а брезент откидывался назад, чтобы видеть дорогу. Оттуда оба, Мадла и Гаек, долго смотрели на окрестности, потом Гаек правой рукой (в левой он держал вожжи) коснулся руки Мадлы и произнес сдавленным голосом:
— Мадленка, когда солнце станет клониться к западу, мы будем в Вене... и расстанемся.
— Господи, уже в Вене! — испугалась Мадла.
— Никогда еще дорога эта не казалась мне такой короткой и никогда еще с таким удовольствием... и с таким сожалением я никого не вез в Вену, как вас, Мадленка.
— Понимаю вас, Гаек, — вздохнула Мадла, — вы добрый человек. Вам хочется, чтобы мне было хорошо, и боитесь, как бы я не попала в плохие руки. Но я верю в господа бога и в то, что не пропаду.
— О том, чтобы вам не было плохо, кое-кто позаботится. Но ведь это не все, Мадленка. Лучше бы вам никогда не знать этот плохой мир. Я привез туда немало земляков и землячек... и многих из них оплакал... Вернитесь, Мадленка!.. — Голос его был таким проникновенным, а в лице сквозило столько искренней доброты, что Мадлена невольно прижала к сердцу его сильную руку.
— Не могу, Гаек, не могу! — покачала она головой, и глаза ее наполнились слезами.
— Мадленка, почему вы не можете? Разве я не достоин вашего доверия?
— Достойны, Гаек, достойны. Ну, так знайте, коль уж такое дело: родители навязывали мне жениха, от которого я бегу, как от огня! — ответила Мадлена и затем тихим голосом рассказала о злом и мерзком женихе, о том, как он в нее влюбился и поклялся заполучить ее во что бы то ни стало.
— Вот видите, дорогой Гаек, отчего я должна была бежать как можно дальше, ах, только и в Вене не буду я спокойна, как бы он не разыскал меня тут. Он способен убить меня, он очень мстительный.
— Даст бог, этого не случится! — сказал Гаек, когда Мадленка закончила свой рассказ, и глубоко вздохнул. — И мне лучше видеть вас в гробу, чем в его объятиях. Я не осуждаю вас за то, что вы не хотите возвращаться домой, пока что-нибудь не изменится у вас или там. Считайте меня своим братом или земляком, как хотите, только доверяйте мне во всем и ни у кого не просите помощи, кроме меня. Обещаете мне это, Мадленка?
— Я доверяю вам, как своему брату, никогда не забуду вашей доброты, а если вдруг мне понадобится помощь, приду только к вам, — ответила Мадлена, подавая ему руку и заливаясь слезами. Гаек пожал ее, соскочил с воза, а когда они проехали еще немного, Мадлена вдруг увидела перед собой невиданное множество крыш и над ними вздымающуюся ввысь черную башню, на шпиле которой отражались лучи заходящего солнца.
— Вена! — воскликнул Гаек, показывая кнутом в ту сторону.
— Куда же я, несчастная девка, денусь! — горько вздохнула Мадла и бессильно уронила руки на колени.
В комнате привратника коммерческого дома на Леопольдовском предместье Вены в кожаном кресле сидела высокая, толстая пани в чистом домашнем платье и белом чепце, завязанном под подбородком. Это была жена привратника, пани Кати, как именовали ее обычно венские знакомые, или, как звала ее старая Анча и остальные чехи,— пани Катержина. Хотя на лбу и щеках уже появились морщины, волосы ее были черны словно уголь.
Когда она молчала, то казалась хмурой, но стоило ей заговорить, как серые глаза прояснялись и лицо становилось неожиданно приятным. Черная жакетка была переброшена через спинку кресла, а полные круглые руки опирались на подлокотники. По рукам было видно, что поработать им довелось немало. Отблески огня, пылавшего в очаге на кухне, падали на женщину через открытую дверь и окрашивали в пурпурный цвет старомодную дубовую мебель, расставленную в комнате. У очага освещенная ярким пламенем хлопотала над огнем старая служанка Анча, устанавливая на него кастрюли. За ее спиной на стене сияла медная и оловянная посуда. При малейшем шуме Анча настораживалась и поглядывала на дверь.
— Что ж это ребенок не идет, — произнесла она нетерпеливо, — не случилось ли чего?
— Да брось ты, все время дрожишь над мальчишкой. Никак не можешь привыкнуть к тому, что он уже не ребенок. Представляешь, он уже бьет молотом по наковальне, — успокаивала ее пани Катержина.
— Это ничего не значит, пани Катержина, для меня Яноушек навсегда останется ребенком.
— Пусть остается, только не балуй его и не делай для него все, что прочтешь в его глазах, а то испортишь парня.
— Как же я могу не делать, когда он приходит и просит: «Анча, старая моя Анча, сделай это для меня». Боже, да у меня сердце дрожит от радости, что это дитя так меня любит. Не делай для него! Да ведь нет у меня другой радости на этом свете, кроме моего Яноушека!
— А я для тебя уже ничто? — поддразнила ее пани Катержина, с теплотой глядя на старую прислугу.
— Это вы-то ничто, пани Катержина? Вы для меня ничто? Ах, свет ты мой... это вы-то, которая приходила ко мне, когда я тяжело заболела, когда меня одолевала оспа, вы, которая утешала меня, заботилась обо мне в ту пору и по сей день, вы для меня ничто? Да за кого же вы меня принимаете? Бог ты мой, ведь Яноушек ваша кровь, оттого я так его люблю! — и старая Анча разрыдалась.
— Перестань реветь, старая чудачка, ты что, шуток не понимаешь? Или ты думаешь, я не знаю твое доброе сердце?.. Только к чему эти постоянные причитания о маленькой услуге, за которую ты со мной давно уже рассчиталась? Мы из одних мест, я тоже была в услужении, знаю, что такое трудности и как дорого доброе слово, когда человек одинок.
— Еще бы вы не знали, что такое трудности! Если бы вы этого не знали, то не заботились бы о девчатах, что Гаек привозит сюда служить.
— То, что делаю для них я, это малая толика по сравнению с тем, что для них делает Гаек, и, если бы раньше мне не приходилось стирать для других... как ты знаешь... у меня не оказалось бы столько знакомых и мне трудно было бы исполнить просьбы Гаека.
— Лихо тогда было. А вы в это время взяли меня к себе после болезни, я еще ничего не могла делать, вы же целые ночи работали и меня кормили.
— Замолчи, болтунья, — прервала ее пани Катержина, но если бы Анча стояла на несколько шагов ближе к ней, она заметила бы, как по щекам хозяйки текли слезы.
— Да молчу я, молчу уже... а помните, когда вы меня к себе взяли, на другой день пришел пан Михал, принес вам материю на свадебное платье и вы не хотели ее брать, потому что она, мол, очень уж господская, а потом все-таки венчались в платье из нее... А я в это время готовила вам завтрак и молилась за вас. Вы были ладная невеста, пани Катержина. Хотя пан Михал и немец, это правда, но человек он хороший, за вас душу готов отдать.
— Ты права, Михал действительно сама доброта. Начали мы жить очень тяжело, но господь бог помог нам.
— Когда двое стараются и между ними согласие, бог им всегда благоволит, тем более доброму человеку. У вас почти ничего не было, когда пан Михал служил в трактире «У барашка»... а вы у господ стирали, и все же такое доброе дело сделали для отца Гаека. Сын ведь об этом тоже помнит!
— О боже мой, это сделал бы каждый, кто его знал. Михал был с ним знаком, а когда Гаек заболел в трактире «У барашка», Михал привел его к нам, благо это было недалеко. Я ухаживала за ним, а Михал заботился о его лошадях и взял все его имущество под охрану. Мы боялись, что Гаек умрет. Но через неделю ему стало лучше. Он стократ отплатил нам за это. Сама знаешь, редко молодой Гаек приезжает просто с приветом от матери.
— Но он всегда говорит: это хозяйке за ее заботы о детях.
— О мой боже, заботы! Заслугой я считала бы это в том случае, если бы могла устроить каждую из девчат на хорошее место и моими стараниями она осталась бы добропорядочной, но ходить за ними по пятам я не могу.
— Легче укараулить мешок блох, чем такую девицу, если она решит плутовать, — заметила старая Анча. — А здесь, в этом Содоме, свет ты мой, как только красивая девушка покажется на улице, так вокруг нее сразу начинают ходить, аки львы рыкающи, как бы это ее проглотить! Такой сутолоки, как тут, на краю света не сыщешь!
— То же самое, пожалуй, и в любом другом большом городе. Сама понимаешь: больше огня — больше дыма, больше людей — больше грехов. Ты сегодня Ленку не видела? Она уже несколько дней не появлялась, а ведь она всегда забегает хоть на минутку, когда идет мимо.
— Ленку видела не далее как вчера. Она сказала мне, что у нее все хорошо. В этой девушке есть какая-то девическая чистота, но мне кажется, что ей нравится, когда эти, с усиками, обращают на нее внимание. А вот Аничка, та совсем другая, та мчится по улице, будто за нею кто-то гонится, и ни на кого не оглянется. Тихая, стыдливая. Мне это в ней нравится. Ленка же так и шныряет глазами.
— Ну, надо будет с обеими поговорить, жаль, если они перестанут меня слушаться.
— И еще сегодня интересовались у меня те двое, что в учениках у сапожника, когда, мол, приедет папаша. Я спрашиваю: что вам от него надо? Сперва не хотели секрет выдавать, потом все же сказали, что он обещал привезти им по новой рубашке, если они будут себя хорошо вести. Бедняги выглядели оборванцами. Как только Гаек приедет, они тут же к нему примчатся.
— Он человек добрый. Никто за всю свою жизнь столько для ребятишек не сделал, сколько Гаек. По дороге кормит их, здесь всегда каждому мастера найдет, присматривает за ними, а тем, кто хорошо себя ведет, всякое добро делает.
Тут в прихожей послышались шаги.
— Это мой Яноушек! — сказала Анча, и лицо ее просияло от радости. Пани Катержина встала и зажгла приготовленную на столе лампу. Распахнулась боковая дверь, и в комнату вбежал мальчик-подросток, сынок пани Катержины и воспитанник старой Анчи, живой, смуглый, темноволосый, в кожаном фартуке и весь черный от копоти.
— Здравствуйте, матушка, я вам кого-то привел! — крикнул он весело. «Кого же?» — хотела спросить пани Катержина, но в дверях уже показалась Мадла, а следом за нею Гаек.
— Мы про волка, а волк за гумном! — улыбнулась пани Катержина, подавая Гаеку руку. — Добро пожаловать в Вену. Мы как раз только что о вас вспоминали. Яноуш, подай стулья!