Хороший немец — страница 1 из 3

Помните, когда-то была такая невзрачная на вид книжная серия — «Военные приключения»? Ею зачитывались все от мала до велика — стояли по ночам в очередях перед магазинами «подписных изданий», передавали из рук в руки, выстраивали на полках, аккуратно оборачивали… Казалось бы, жанр военных приключений канул в Лету вместе с эпохой, и вроде бы интерес ко Второй мировой войне поугас и как-то разъелся обилием трудов, представляющих всевозможные точки зрения на всем, казалось бы, известные события. На читателя обрушился вал иллюстрированных изданий, наводящих романтический флер на Третий рейх, истерических работ, развенчивающих старые авторитеты, откровенно чепуховых спекулятивных поделок… Пошел естественный процесс литературно-исторического забывания.

Но время от времени и сейчас появляются книги, со страниц которых веет реальным порохом Второй мировой. Хотя роман, который вы сейчас открываете, пахнет чем-то иным. Это едкий аромат августа 1945 года, к которому примешивается пыль разбомбленного Берлина, сладковатый запах тления из-под руин, вонь перегара и пота от усталых победителей, дым американских сигарет, что дороже золота… Но главное — пахнет опасностью, непонятным прошлым и крайне тревожным будущим. Союзники не могут договориться о переделе Германии, уже взорвана Хиросима, а перед нами на скамье подсудимых — народ, единственной линией защиты которого может стать лишь: «Виноваты все, никто не виновен».

Американский редактор и издатель Джозеф Кэнон написал один из лучших исторических триллеров о Второй мировой войне. Написал мастерски: напряженное детективное расследование сплетается с захватывающей историей любви, похожей на причудливо изломанную «Касабланку», и все это — на фоне более чем реального города, разграбляемого победителями, хотя в нем вроде бы уже нечего красть, кроме душ и умов. На фоне исторической Потсдамской конференции, ход которой нарушен весьма странным образом. На фоне преступлений настолько чудовищных, что последствия их не исчерпаны и через шестьдесят с лишним лет.

Поэтому добро пожаловать в Берлин — город перемещенных лиц и сместившихся ценностей. Война еще не окончена.

Максим Немцов, координатор серии

Об авторе

Джозеф Кэнон учился в Гарвардском университете и колледже Тринити в Кембридже. Начал писательскую карьеру с рецензирования для престижного американского журнала «Атлантик Мансли» и активно работал в сфере издательского бизнеса. В 1998 году выпустил свой первый роман «Лос-Аламос» — исторический триллер о последних месяцах «Манхэттенского проекта». «Лос-Аламос» стал бестселлером и был переведен на 18 языков; за него автор получил премию «Эдгар» за лучший первый роман. Впоследствии выпустил еще три романа — «Блудный шпион»(1999), «Хороший немец»(2003)и «Алиби» (2005). Живет в Нью-Йорке с женой и двумя сыновьями.

В 2006 году на мировые экраны выходит фильм американского режиссера Стивена Содерберга («Траффик», «Солярис», «Двенадцать друзей Оушена») «Хороший немец» с Джорджем Клуни, Кейт Бланшетт и Бо Бриджесом в главных ролях и с участием Тоби Магуайра.

Пресса о романе

Джозеф Кэнон стремительно дорос до изобретательности и достоверности не только Ле Карре и Грэма Грина, но даже Джорджа Оруэлла: провокационная проза, которая раскрывает, как только умеет проза раскрывать, реальность Истории, пережитой реальными людьми.

The New York Times Book Review

Кэнон демонстрирует сверхъестественное знание характерных исторических деталей… Читая, чувствуешь, как под ногами хрустит битое стекло. Обоняешь запах разбитых и обугленных кирпичей… Кэнон — очень сильный и талантливый романист.

The Washington Post

Кэнон создал невероятно захватывающий триллер, полный живых исторических подробностей, достоверных персонажей и вдумчивого исследования многослойного чувства вины послевоенной Германии.

Entertainment Weekly

Кэнон сделал Берлин после падения реальным и таинственным… Он создал мощный коктейль из интриги, цинизма и редких вспышек идеализма.

The Los Angeles Times

Кэнон — явный преемник Грэма Грина; он пишет о моральных тупиках — реальных, а не сочиненных для того, чтобы двигать сюжет. Многослойная, великолепно рассказанная история.

The Boston Globe

Джозеф КэнонХороший немец

Моей матушке

Пояснение автора

Действие романа «Хороший немец» происходит в Берлине, в июле и августе 1945 года. Любое повествование о делах минувших подвержено риску неизбежных ошибок. Это особенно верно в отношении Берлина, карту которого История меняла в минувшем веке несколько раз, и, конечно, в отношении хаоса первого периода оккупации союзников, когда события происходили так быстро, что их хронологию путают даже современные исследования, о ложной памяти не говоря. Внимательный читатель, однако, имеет право знать, где автор сознательно допустил некие вольности. Союзники действительно захватили огромное количество документов нацистов, но описанный здесь Центр документации в Вассеркаферштайге заработал лишь через год. Парад войск союзников на самом деле состоялся 7 сентября, а не тремя неделями раньше, как в романе. Читатели, знакомые с этим периодом, легко узнают в американском оккупационном органе Управление военной администрации США (OMGUS), но это название получило официальный статус только в октябре 1945 года. Поэтому здесь используется сокращение покороче — ВА, а не громоздкое, но правильное — ГСШКС/USGCC (Группа США, Контрольный совет). Все прочие ошибки, увы, случайны.

I. Руины

Глава первая

Знаменитым его сделала война. Не столь знаменитым, как Марроу,[1] голос Лондона, или Квента Рейнолдса,[2] ныне голос за кадром документального кино, но достаточно известным, чтобы получить предложение от журнала «Колльерс» («четыре статьи, если сумеешь туда попасть»), — а затем и пресс-пропуск в Берлин. Разницу, в конце концов, дал почувствовать Хэл Рейди, который распределял места для прессы, словно рассаживал гостей за столом: «Юнайтед Пресс» рядом со «Скриппс-Хауард»,[3] подальше от «Херста»,[4] и без того приславшего слишком много людей.

— Но до понедельника я тебя не смогу отправить. Еще один самолет нам не дадут — сейчас конференция. Если только у тебя нет своих связей.

— Только ты.

Хэл ухмыльнулся:

— А у тебя дела хуже, чем я думал. Передай от меня привет этому вонючему козлу Няне Вендту. — Их цензор с довоенных времен, когда они оба работали в «Коламбии»,[5] нервный коротышка, чопорный как гувернантка, любитель почеркать ручкой в их материалах перед самым выходом в эфир. — Министерство пропаганды и Просвещения, — вспомнил Хэл старое прозвище. — Интересно, что с ним сталось. Я слышал, Геббельс отравил своих детей.

— Нет, Магда, — сказал Джейк. — Гнэдиге фрау дала им яд. В шоколадных конфетах.

— Ну да. Конфетки конфеткам. Милые люди. — И вручил Джейку проездные документы. — Хорошо отдохнуть.

— Тебе бы тоже надо поехать. Это исторический шанс.

— Вот мой шанс, — сказал Хэл, показывая на другую пачку документов. — Еще две недели — и я дома. Берлин. Боже. Не могу дождаться, когда выберусь отсюда. А ты вернуться хочешь?

Джейк пожал плечами:

— Это последнее значимое событие войны.

— Сидение за столом и дележка выигрыша.

— Нет. То, что будет после.

— Будет то, что ты поедешь домой.

— Не сразу.

Хэл поднял на него глаза:

— Ты думаешь, она еще там, — безучастно сказал он.

Джейк, не ответив, положил документы в карман.

— Прошло время, сам знаешь. Все может быть.

Джейк кивнул:

— Она там. Спасибо за все. С меня причитается.

— Причитается, и не раз, — сказал Хэл, не развивая тему. — Пиши красиво. И не опоздай на самолет.

Но самолет опоздал на несколько часов во Франкфурт, потом несколько часов на земле разгружался и разворачивался, так что улетели они ближе к вечеру. В продуваемом насквозь «Си-47», военном транспортном самолете со скамейками вдоль бортов, пассажирам — остаткам журналистов, которые, как и Джейк, не попали на самолет раньше, — приходилось перекрикивать рев двигателей. Спустя некоторое время Джейку это надоело, он замолчал и сидел, прикрыв глаза. Его укачивало — самолет летел на восток, ныряя в воздушные ямы. В ожидании вылета они пили, и сейчас Брайана Стэнли, журналиста из «Дейли Экспресс»,[6] как-то затесавшегося в группу американцев, уже явно развезло, а остальные не сильно от него отставали. Белсер из «Ганнетт»,[7] Каули, который руководил пресс-бюро Штаба верховного командования союзных экспедиционных войск, не отходя от стойки бара «Писец», и Гимбел, который вместе с Джейком следовал за Паттоном[8] в Германию. Все они были на этой войне уже целую вечность. Их форму цвета хаки украшали круглые корреспондентские нашивки, а фотокорр Лиз Йегер по-ковбойски носила тяжелый пистолет на бедре.

Так или иначе, он знал их всех: эти лица, как булавки, размечали его карту войны. Лондон, где он в 42-м наконец ушел из «Коламбии», поскольку хотел увидеть войну во плоти. Северная Африка, где он ее увидел и схлопотал кусок шрапнели. Каир, где он выздоравливал и ночи напролет пил с Брайаном Стэнли. Сицилия. В Палермо он не попал, но умудрился невероятным образом подружиться с Паттоном, так что позже, после Франции, снова присоединился к нему в гонке на восток. Через Гессен и Тюрингию, все быстрее, дни прерывистого ожидания, когда же будет бой, наконец-то война чистого адреналина. Веймар. Затем Нордхаузен и лагерь Дора, где все вдруг замерло. Два дня он только смотрел, даже говорить не мог. Записывал цифры — по двести в день, — а затем и это бросил. Камера снимала штабеля тел, выпирающие кости и болтающиеся гениталии. Живые, бритые наголо, в полосатом рванье, пола не имели.

На второй день в одном из лагерных бараков Джейкову руку схватил и стал целовать скелет. Да так и не отпускал в порыве непристойной благодарности, что-то бормоча по-славянски — поляк? русский? — и Джейк, оторопев, старался не вдыхать запах, чувствуя, как в этой отчаянной хватке подается его рука.

— Я не солдат, — сказал он. Хотелось убежать, но невозможно вырвать руку, и так стыдно, и теперь он тоже в ловушке. Вот о чем им всем надо было писать — о руке, которую ты не можешь стряхнуть.

— На недельку в старые пенаты, верно, дружище? — прокричал Брайан, сложив ладони рупором, чтобы его услышали.

— Ты там уже бывал? — заинтересовалась Лиз.

— Он там жил. Один из парней Эда — а ты не знала, дорогая? — сказал Брайан. — Пока его не вышвырнули фрицы. Турнули они, конечно, всех. Вынуждены были. С учетом обстоятельств.

— Так ты говоришь по-немецки? — сказала Лиз. — Слава богу, хоть один нашелся.

— Шпрехает, как берлинец, — ответил за него Брайан, поддразнивая.

— Мне плевать, как он шпрехает, лишь бы шпрехал. — Она похлопала Джейка по коленям. — Держись меня, Джексон, — сказала она так, как говаривал Фил Хэррис[9] по радио. А потом: — И как тут было?

Ну как тут было? Как будто медленно сжимались тиски. Вначале званые вечера, жаркие дни на озерах, и ты зачарован событиями. Он приехал освещать Олимпиаду 1936 года. Его мать знала тех, кто знал супругов Додд,[10] так что коктейли в посольстве и специальное место в их ложе на стадионе были обеспечены. Геббельс устроил большой прием на острове Пфауенинзель: деревья унизаны тысячами лампочек в виде бабочек, пьяные от шампанского и собственной значимости офицеры важно вышагивают по тропинкам, блюют по кустам. Додды в шоке. Он остался. Нацисты обеспечивали газетными заголовками, и даже внештатник мог кормиться одними слухами, день за днем наблюдая приближение войны. К тому времени, как он подписал договор с «Коламбией», тиски сомкнулись, слухи стали — как судорожные глотки воздуха. Город вокруг него сжимался, в итоге — замкнутый круг: Клуб иностранных журналистов на Потсдамерплац, дважды в день по мрачной Вильгельмштрассе на брифинги в министерство, затем в отель «Адлон», где «Коламбиа» снимала номер для Ширера.[11] Они встречались за стойкой бара на возвышении, сравнивали заметки и наблюдали за эсэсовцами, что слонялись внизу у фонтана, ставили начищенные до блеска сапоги на парапет, а бронзовые лягушки пускали струи воды вверх, к застекленной крыше. Потом опять на выход и по Оси восток-запад к радиостанции на площади Адольфа Гитлера и бесконечным пререканиям с Няней Вендтом. Потом на такси домой — к телефону с прослушкой и под бдительный пригляд герра Лехтера, блокляйтера, который жил дальше по коридору в квартире, отобранной у каких-то несчастных евреев. Воздуха не было. Но это было в конце.

— Как в Чикаго, — ответил он. Грубый, наглый и самоуверенный новый город прикидывается старым. Неуклюжие дворцы эпохи кайзера Вильгельма, вечно похожие на банки, но еще рискованные анекдоты и запах пролитого пива. Едкий воздух Среднего Запада.

— Чикаго? Теперь это уже не Чикаго. — Это, как ни удивительно, влез в разговор тучный гражданский в деловом костюме, которого в аэропорту представили как конгрессмена от северной части штата Нью-Йорк.

— Точно, — сказал Брайан, не упуская случая схохмить. — Сейчас там все порушено. А где не порушено? Вся эта проклятая страна — одна большая площадка для бомбометания. Можно вопрос? Давно хочу узнать. Как обращаются к конгрессменам? Как вас называть — достопочтенный?

— Формально — да. Так пишут на конвертах, во всяком случае. Но мы обычно говорим просто конгрессмен или мистер.

— Мистер. Очень демократично.

— Верно, — без тени юмора ответил конгрессмен.

— Вы на конференцию или просто так приехали? — спросил Брайан, продолжая развлекаться.

— Нет, я в конференции не участвую.

— Значит, явились осмотреть владения.

— Не понял?

— О, без обид. Хотя очень похоже, правда? Военная администрация. Натуральные «пукка-сахибы».

— Не понимаю, о чем вы.

— Я сам зачастую не понимаю, что говорю, — любезно сказал Брайан. — Меня немного заносит. Не обращайте внимания. Вот, пропустите стаканчик, — сказал он, опрокидывая в себя другой; лоб блестел от пота.

Конгрессмен проигнорировал его и повернулся к молодому военному, притулившемуся рядом. Тот прибыл в последнюю минуту, без вещмешка. Курьер, наверно. В сапогах для верховой езды. Парень сидел, вцепившись в скамейку, как в поводья. На побледневшем лице россыпь веснушек.

— Первый раз в Берлине? — спросил конгрессмен.

Военный кивнул, еще крепче ухватившись за сиденье, когда самолет тряхнуло.

— Зовут как, сынок? — Попытка завязать разговор.

— Лейтенант Талли, — ответил тот и, прикрыв рот, поспешно сглотнул.

— Ты в порядке? — спросила его Лиз.

Лейтенант снял пилотку. Его рыжие волосы взмокли.

— Вот, держи на всякий случай, — сказала она, протягивая ему бумажный пакет.

— Сколько еще лететь? — спросил он, почти простонал, одной рукой прижимая пакет к груди.

Конгрессмен взглянул на него и непроизвольно поджал ногу — подальше от опасной траектории, слегка развернувшись так, что опять оказался лицом к лицу с Брайаном.

— Так вы из Нью-Йорка, да?

— Ютика, Нью-Йорк.

— Ютика, — повторил Брайан, делая вид, будто старается вспомнить, где это. — Пивоварни, да? — Джейк улыбнулся. Вообще-то Брайан знал Штаты хорошо. — Там полно немцев, если не ошибаюсь.

Конгрессмен посмотрел на него неприязненно:

— Мой округ — американский на все сто.

Но Брайан уже утомился.

— Надо думать, — сказал он, отворачиваясь.

— А как вы попали на этот самолет? Насколько я знаю, он для американской прессы.

— Вот тебе и союзник, — сказал Брайан Джейку.

Самолет слегка провалился — не больше, чем в дорожную яму, — но лейтенанту хватило и этого. Он застонал.

— Меня сейчас вырвет, — сказал он, едва успев открыть пакет.

— Осторожно, — сказал конгрессмен, не зная, куда деться.

— Срыгни, — посоветовала лейтенанту Лиз тоном старшей сестры. — Вот так. Теперь будет легче.

— Извините, — полузадушенно сказал тот, явно смущенный, внезапно превратившись в мальчишку.

Лиз отвернулась от парня.

— Ты когда-нибудь встречался с Гитлером? — спросила она Джейка. Вопрос привлек внимание остальных — она как бы задернула шторку, спрятав лейтенанта.

— Встречать не встречал. Но видел, — сказал Джейк. — Много раз.

— Я имею в виду — близко.

— Один раз, — ответил он.

Душным ранним вечером возвращался из пресс-клуба. Улица почти в тени, но последние лучи солнца еще освещали новое здание Канцелярии. Прусский модерн, широкие ступени спускаются к ожидающему авто. Рядом только адъютант и два телохранителя, поразительная незащищенность. Видимо, собирался в Шпортпаласт, толкать очередную речугу против коварных поляков. На секунду остановился внизу и глянул вдоль пустой улицы на Джейка. Сунуть руку в карман, подумал Джейк. Один выстрел — и всему этому конец, проще некуда. И почему этого никто не сделал? Тут, словно почуяв эту мысль, Гитлер вскинул голову, настороженно, точно жертва, принюхался и опять глянул на Джейка. Один выстрел. Он на секунду, оценивающе, задержал взгляд, потом, чуть дернув усиками, улыбнулся, лениво отмахнул хайль и направился к автомобилю. Злорадствуя. Пистолета-то нет, а у него дела.

— Говорят, у него был гипнотический взгляд, — сказала Лиз.

— He знаю. Я так близко не подходил, — ответил Джейк. Прикрыл глаза — и все исчезли.

Осталось недолго. Сначала он отправится на Паризерштрассе. Он представил себе дверь. Над входом кариатиды из плотного песчаника держат балкон. Что она скажет? Четыре года. А может, она переехала. Нет, она там. Еще несколько часов. Пропустить стаканчик в кафе дальше по улице, на Оливаерплац, наверстать упущенное, столько историй накопилось за эти годы. Если не сидят по домам.

— Приятные грезы? — спросила Лиз, и он понял, что улыбается. Уже на месте. Берлин. Теперь недолго.

— Подлетаем, — сказал Брайан, уткнувшись лицом в небольшой иллюминатор. — Боже. Взгляни.

Джейк открыл глаза и вскочил как пацан. Все столпились вокруг иллюминатора, конгрессмен сбоку.

— Боже, — опять сказал Брайан, почти в полной тишине, и замолчал, онемев от вида внизу. — Карфаген, да и только.

Джейк взглянул на землю, сердце екнуло, возбуждение ушло, словно кровь из тела. Почему никто ему не сказал? Он уже видел разбомбленные города: целые кварталы вспоротых домов и целые улицы битого стекла в Лондоне, потом с воздуха глубокие кратеры и разрушенные церкви Кельна и Франкфурта, но такого масштаба — ни разу. Карфаген, разрушение, пришедшее из Древнего мира. Внизу, казалось, все замерло. Остовы домов, пустые, как разграбленные могилы, на мили и мили вокруг, стертые в порошок кварталы, где даже стен не было. Они подлетали с запада, со стороны озер, и он знал, что под ними должен быть Лихтерфельде, затем Штеглиц, примыкающий к Темпельхофу, но наземные ориентиры исчезли под зыбучими песками завалов. По мере снижения разрозненные дома приобретали очертания. Разрушены, но стоят, и кое-где торчат трубы, и даже одна колокольня. Там должна быть какая-то жизнь. Все закрывало бежевое облако — но не дыма, а плотной дымки из сажи и штукатурной пыли, словно дома никак не могли заставить себя испариться. Но Берлин исчез. Большая Тройка готовилась делить руины.

— Ну, получили, что заслужили, — внезапно изрек конгрессмен — резкий американский говор. Джейк взглянул на него. Политик на поминках. — Правда? — с некоторым вызовом переспросил конгрессмен.

Брайан медленно отвернулся от иллюминатора, глаза полны презрения.

— Парень, мы все получаем, что заслужили. В конечном счете.

По периметру Темпельхоф был сплошным месивом, но само поле очистили, и терминал стоял на месте. После города-кладбища, увиденного с воздуха, аэропорт, казалось, бурлил жизнью, кишел наземным персоналом в форме и встречающими. У подножия трапа стоял давно не стриженный молодой лейтенант и, энергично жуя жвачку, внимательно рассматривал спускающихся пассажиров. Бледный военный, шатаясь, сошел первым и рванул, как предположил Джейк, в туалет.

— Гейсмар? — Лейтенант протянул руку. — Рон Эрлих, пресс-бюро. Я за вами и мисс Йегер. Она прилетела?

Джейк кивнул:

— Вот с этим. — Он показал на чемоданы, которые вытаскивал из самолета. — Не поможете?

— Что здесь, ее приданое?

— Оборудование, — сказала Лиз из-за его спины. — Будете острить или поможете человеку?

Рон оглядел военную форму с неожиданными выпуклостями и улыбнулся.

— Есть, сэр, — шутливо отсалютовал он и разом легко подхватил чемоданы, рисуясь перед дамой. — Сюда. — Он повел их к зданию. — Полковник Хаули просил передать вам привет, — сказал он Лиз. — Говорит, что помнит вас еще со времен работы в рекламном бизнесе.

Лиз усмехнулась:

— Не беспокойтесь. Я его сфотографирую.

Рон улыбнулся в ответ:

— Полагаю, вы его тоже помните.

— Еще как. Эй, поосторожней с этим. Объективы.

Они поднялись по лестнице вслед за конгрессменом, у которого, кажется, появилась свита, и вышли в зал ожидания с теми же рыжевато-коричневыми мраморными стенами и грандиозным пространством, что и прежде, когда полеты были романтикой. Тогда люди приходили в здешний ресторан просто посмотреть на самолеты. Джейк ускорил шаг, чтобы не отстать. Рон ходил так же, как говорил, энергично лавируя между группками ожидающих военных.

— Вы не застали президента, — сказал он. — Уехал в город после ланча. Вся Вторая бронетанковая выстроилась на Авюс.[12] Впечатляющая картина. Жаль, что ваш самолет опоздал, — в городе поснимать, наверное, не выйдет.

— А разве он не на конференции? — спросила Лиз.

— Она еще не началась. Дядя Джо опаздывает. Говорят, простудился.

— Простудился? — переспросил Джейк.

— Трудно представить, да? Я слыхал, Трумэн злится. — Он взглянул на Джейка. — Но это не для прессы.

— А что для прессы?

— Почти ничего. У меня есть пара заявлений для печати, но вы, скорее всего, их выбросите. Другие так и делают. Пока они не начнут, сообщать не о чем. Расписание брифингов висит в пресс-центре.

— А это где?

— По дороге от штаба ВА. Аргентинишалле, — подчеркнул он шутливое название.

— Это в Далеме? — спросил Джейк, пытаясь сориентироваться.

— Сейчас все в Далеме.

— А почему не поближе к центру?

Рон посмотрел на него:

— А центра нет.

Они поднимались по широкой лестнице к главному выходу.

— В общем, пресс-центр рядом со штабом ВА, найдете без проблем. Ваше жилье тоже. Мы подобрали вам прекрасное место, — сказал он Лиз чуть ли не угодливо. — График для фотокорреспондентов другой, но по крайней мере вы туда попадете. В Потсдам, я имею в виду.

— А журналисты — нет? — спросил Джейк.

Рон покачал головой:

— Они собираются проводить закрытые заседания. Никакой прессы. Говорю вам сразу, чтоб вы потом не верещали, как остальные. Правила устанавливаю не я, так что хотите жаловаться — жалуйтесь через мою голову, мне все равно. Мы в лагере будем делать все возможное. Все, что потребуется. Отсылать материал можно из пресс-центра, но только через меня, имейте в виду.

Джейк посмотрел на него и выдавил усмешку. Очередной Няня Вендт, но на сей раз энергичный и вечно жующий.

— А что случилось со свободой прессы?

— Не волнуйтесь. Материала на всех хватит. После каждого заседания будет брифинг. Кроме того, болтают много.

— А чем занимаемся между брифингами?

— В основном — пьем. По крайней мере, они тут этим и занимаются. — Он повернулся к Джейку. — Не то чтобы, знаете ли, Сталин интервью давал. Сюда, пожалуйста, — сказал он, проходя через вращающиеся двери. — Я отвезу вас на квартиру. Вам, вероятно, хочется привести себя в порядок.

— Горячая вода есть? — спросила Лиз.

— Естественно. Все удобства как дома.

На подъездной дороге конгрессмена упаковывали в реквизированный «хорх» с американским флагом на борту, а остальных рассаживали по открытым джипам. Дальше в конце дороги начинались первые дома — ни один не уцелел. Джейк смотрел на них, и внутри опять нарастала пустота. Это уже не вид с борта самолета — хуже. Несколько торчащих стен, изрытых отметинами артиллерийских снарядов. Груды обломков, битого цемента и водопроводной арматуры. Один дом раскололо до основания, кусок обоев свисал из разрушенной комнаты, вокруг оконных проемов — следы пожара. И как он ее найдет среди такого? Пыль, что он видел с самолета, висела в воздухе, и дневной свет потускнел. И еще запах — кислая вонь мокрой кладки и перекопанной земли, — как на новой стройплощадке. И чего-то еще — видимо, тел, которые так и остались под руинами.

— Добро пожаловать в Берлин, — сказал Рон.

— И так везде? — тихо спросила Лиз.

— В основном. Если нет крыши — значит, бомбы. В остальном дело рук русских. Говорят, артобстрелы были еще хуже. Все разносило к чертям собачьим. — Он бросил сумки в джип. — Запрыгивайте.

— Вы поезжайте, — сказал Джейк, рассматривая улицу. — У меня тут кое-какие дела.

— Садитесь, — сказал Рон в приказном тоне. — Вы что, собираетесь ловить такси?

Лиз увидела лицо Джейка, затем повернулась к Рону и улыбнулась:

— Что за спешка? Отвезите его, куда он хочет. Заодно устроите мне экскурсию. — Она похлопала по камере, висящей на шее, а затем, присев, поднесла камеру к глазу. — Улыбнулись. — И сняла его на фоне оживленного Темпельхофа.

Рон взглянул на часы, делая вид, что не позирует.

— У нас мало времени.

— Небольшая экскурсия, — сказала Лиз и, подлизываясь, сделала еще несколько снимков. — Разве это не входит в услуги?

Он вздохнул:

— Полагаю, вы хотите посмотреть бункер. Все хотят взглянуть на бункер, а смотреть нечего. Русские внутрь не пускают, говорят, что затоплен. Может, там где-то плавает Адольф, кто его знает? Но это их сектор и они могут делать что хотят. — Он улыбнулся Лиз. — Но можно посмотреть Рейхстаг. Все хотят его сфотографировать, и русские не препятствуют.

— Идет, — сказала Лиз, опустив камеру.

— Если я смогу туда добраться. Я знаю, как выехать из Далема, но…

Лиз показала большим пальцем на Джейка:

— Он жил здесь.

— Тогда вы за штурмана, — сказал Рон, пожимая плечами, и поманил Лиз в джип. — Садитесь впереди. — И опять ухмыльнулся.

— Везет же мне. Но держите руки на руле. У всей американской армии проблема с руками.

Джейк не обращал на них внимания; флиртуют — и ладно. Какие-то люди появились из-за груды обломков. Две женщины. Он наблюдал, как они осторожно пробираются по кирпичам, заторможенные, будто еще контуженные. Несмотря на июльскую жару, они были в пальто — боялись оставить одежду дома, в подвале разрушенного здания, где кто-нибудь может взять все, даже их самих. Каковы были эти последние месяцы? Карфаген. Может, и она, как эти две женщины, прячется в какой-нибудь норе. Но где? Глядя на этих женщин, он вдруг понял, что может вообще не найти ее, что взрывы, наверное, и людей расшвыряли, как кирпичи. А может, и найдет. Он повернулся к джипу, ему уже не терпелось ехать — бесполезная спешка, будто всего, что случилось с ней, еще не случилось.

Он забрался на заднее сиденье, рядом с кофрами Лиз.

— Куда сначала, в бункер? — спросил Рон у Лиз, та кивнула. Он повернулся к Джейку. — Как ехать?

Он собирался не туда, но теперь деваться некуда, придется уважить Лиз.

— В конце поворот направо.

Рон отжал педаль сцепления.

— Не трудитесь делать заметки. Все пишут одно и то же. Про лунный пейзаж. Коронный номер. И про зубы. Ряды гнилых зубов. «Ассошиэйтед Пресс»[13] написало о гнилых молярах. Но вы, может, придумаете что-нибудь оригинальное. Умоляю, что-нибудь новенькое.

— А как бы вы это описали?

— Не знаю, — сказал Рон уже серьезно. — Может, и никто не знает. Это… в общем, сами увидите.

Джейк направил машину на север по Мерингдамм, но пришлось свернуть на восток, и через пару минут они заблудились. Как выяснилось, улицы перекрыты, не проехать. Развалины перекроили всю карту. Всего пять минут в Берлине — и уже заблудился. Стали выбираться из руин. Рон, оборачиваясь, посматривал на него как на сломанный компас, пока, к счастью, они снова не выехали на Мерингдамм. В этот раз на расчищенный участок пути, который должен привести их к Ландверканалу, — маршрут следования полегче этих непредсказуемых дорог. Только на главных улицах проезжую часть расчистили, а на других лишь тропинки вились — если их вообще разглядишь. Берлин, город на равнине, приобрел наконец возвышенности — новые холмы из кирпичей. Никаких признаков жизни. Только раз он заметил ребятишек, сверчками скакавших по обломкам, и группу женщин, сортирующих кирпичи; головы обернуты платками от пыли. В остальном улицы были пустынны. Тишина его нервировала. Берлин всегда был шумным городом: поезда надземки с ревом проносились по мостам-эстакадам, во внутренних двориках многоквартирных домов потрескивали радиоприемники, автомобили визжали тормозами на светофорах, спорили пьяные. Теперь он слышал только шум двигателя джипа и жутковатый скрип одинокого велосипеда впереди, больше ничего. Кладбищенская тишина. Ночью будет тьма кромешная, обратная сторона луны. Рон прав — клише неизбежно.

У Ландверканала жизни было больше, но ужасно воняло. В канале плавали нечистоты и мертвые тела. Русские стояли здесь уже два месяца — неужели так сложно было их повылавливать? Но все так и осталось: тела сбились вокруг свай разрушенных мостов или просто притопли вниз лицом посреди канала, никуда не двигаясь в стоячей воде. Лиз опустила камеру и прижала ко рту носовой платок, чтобы не вдыхать вонь. Никто не произнес ни слова. На другом берегу исчезла станция метро Халлешес Тор.

Они поехали вдоль канала в сторону моста Потсдамер, который принял на себя все движение. На одном из пешеходных мостиков он впервые увидел мужчин — одетые в серую униформу Вермахта, они шли, волоча ноги, все еще отступая. Он неизбежно вспомнил тот вечер, когда отправляли войсковые транспорты в Польшу: большое публичное представление на Линден, лица с квадратными подбородками прямо из кинохроники. А теперь пусты, небриты и почти невидимы; женщины, не глядя, просто обходили их стороной.

Теперь появились ориентиры — вдалеке Рейхстаг, а здесь, на площади Потсдамерплац, зазубренные остатки универмагов. «Вертхайма» больше не было. Обгорелый остов грузовика столкнули в сторону, чтобы расчистить путь, но нечему — движения нет, лишь несколько велосипедистов да русские солдаты ведут запряженный лошадьми фургон. Прежде запруженный перекресток — теперь как из немого кино, только без судорожного ритма. Напротив, все двигалось замедленно, даже велосипедисты, которые боялись проколоть шины, и повозка, ползущая вдоль улицы, пустынной, как степь. Сколько ночных бомбардировок для этого понадобилось? Около грузовика на чемоданах сидела, уставившись в землю, семья. Может, они только что прибыли на станцию Анхальтер и ожидают автобуса-призрака, или слишком устали и не знают, куда идти.

— Остается только посочувствовать бедолагам, — сказал Рон. — Честное слово.

— Кому, немцам? — спросила Лиз.

— Да, я понимаю. И все же.

Они повернули на Вильгельмштрассе. Новое министерство ВВС Геринга, вернее его остов, уцелело, но в остальном улица — длинная линия помпезных правительственных зданий — лежала в закопченных руинах, кирпичи изверглись на тротуары, словно кровь из раны. Тут все и начиналось.

Около Рейхсканцелярии стояла толпа — внезапные высверки фотовспышек. Редкие аплодисменты.

— Смотрите, это Черчилль, — сказала Лиз, хватая камеру. — Давай туда.

— Очевидно, у них тоже экскурсия, — сказал Рон, делая вид, что ему все надоело, но тем не менее завороженно пялясь на лестницу — ну как же, знаменитость.

Джейк вылез из джипа. Вот тут и стоял, улыбаясь, Гитлер. А теперь Черчилль, в легкой летней форме, зажав зубами сигару, окруженный репортерами. Рядом с ним Брайан. И как ему удалось так быстро добраться сюда? Но у Брайана имелась легендарная способность появляться везде неожиданно, как черт из табакерки. Черчилль, смущаясь аплодисментов, остановился на лестнице. Машинально поднял руку, сложил пальцы в победный знак, затем смешался и опустил, осознав вдруг, где находится. Джейк посмотрел на толпу. Аплодировали английские солдаты. Немцы стояли молча. Затем отошли — возможно, стыдясь своего любопытства, как прохожие придорожной аварии. Черчилль нахмурился и поспешил к автомобилю.

— Давайте посмотрим, — сказал Джейк.

— Вы в своем уме? И оставить джип, битком набитый фотоаппаратами? — Автомобиль Черчилля отъезжал, толпа потянулась за ним. Рон закурил сигарету и сел в машину. — Валяйте. А я тут посторожу. Принесете мне сувенир, если там хоть что-нибудь осталось.

На входе стояли русские солдаты. Коренастые азиаты с винтовками. Всего лишь демонстрацией силы, впрочем: люди свободно входили и выходили, да и охранять нечего. Джейк повел Лиз мимо вестибюля с развороченной крышей по длинной галерее. По зданию бродили солдаты, выискивая среди обломков медали — все, что можно унести. Посреди зала лежали огромные люстры. Одна еще висела в нескольких футах над мусором. Ничего не убрано. Это почему-то шокировало больше, чем развалины снаружи — наглядная ярость решающего штурма, зримое безумие разрушения. Мебель разбита на куски, обивка вспорота штыками; картины порезаны. Ящики выпотрошены и отброшены. В кабинете Гитлера гигантская мраморная столешница перевернута, края отколоты на сувениры. Везде бумаги с отпечатками грязных сапог. Отвратительные свидетельства буйства. Монгольская орда. Он представил, как вопила охрана, мечась по залам, колошматя и растаскивая все подряд.

— Как ты думаешь, что это? — спросила Лиз, поднимая пачку пустых бланков с золотым обрезом — сверху рельефные нацистский орел и свастика.

— Приглашения. — Он повертел бланк в руке. — Фюрер просит вас присутствовать. На чаепитии. Бланков целые ящики. Хватит на тысячу лет.

— Как у миссис Астор,[14] — сказала Лиз, засовывая несколько штук в карман. — Хоть что-то, а?

— Пошли отсюда, — сказал Джейк. Ему было не по себе от этого бардака.

— Дай мне сделать несколько фоток, — сказала она, снимая комнату.

Два американских солдата, услышав английскую речь, подошли к Лиз и протянули свой фотоаппарат:

— Привет, щелкните нас?

Лиз улыбнулась:

— Конечно. У стола?

— Свастику захватите?

Массивная декоративная свастика лежала на полу лицом вниз. Оба солдата поставили на нее ногу. Один приобнял другого, и оба заулыбались в камеру. Дети.

— Еще раз, — сказала Лиз. — Свет плохой. — Щелкнув, взглянула на их фотоаппарат. — Где достали? С начала войны не видела таких.

— Шутите? Они отдают их практически задаром. Поищите у Рейхстага. Хватит пары бутылок «Канадского клуба». Вы только приехали?

— Да.

— Пропустим по стаканчику, а? Я угощаю. Могу все тут показать.

— А что мама скажет?

— Эй!

— Остынь, — сказала она и кивнула на Джейка. — К тому же он страшно ревнивый.

Солдатик посмотрел на Джейка, затем подмигнул ей:

— Тогда до следующего раза, детка. Спасибо за снимок.

— История для мемуаров, — сказала она Джейку, когда солдаты ушли. — Никогда не думала, что меня будут клеить в кабинете Гитлера.

Джейк удивленно посмотрел на нее. Он вообще не думал, что Лиз можно клеить. Но сейчас понял, что, если с нее соскрести фронтовую грязь и солдатскую фанаберию, она станет хоть куда.

— Детка, — развеселился он.

— Где бункер?

— Здесь, наверное. — Он показал в окно на задний дворик, где на часах стояли русские солдаты. Небольшой бетонный блокгауз; иссеченный осколками, пустой участок земли. Двоих американцев сначала отогнали, но потом те предложили сигареты, и часовые отошли в сторону, разрешив солдатикам сфотографировать. Джейк вспомнил Египет, аллею бункеров, где уходили под землю фараоны, влюбленные в смерть. Но даже они не забирали с собой свой город.

— Говорят, он в конце на ней женился, — сказала Лиз.

В последний час, когда наверху как оголтелые бегали русские.

— Будем надеяться, для нее это что-то значило.

— Это всегда что-то значит, — легко сказала она и взглянула на него: — Я сюда еще раз приеду. Смотрю, ты не в настроении.

Все хотят увидеть бункер, сказал Рон. Последний акт, вплоть до омерзительной свадьбы и финального, слишком запоздалого выстрела. Теперь это история для газет и журналов. Были у Евы цветы? Тост под шампанское, потом они усыпили собаку, а Магда умертвила своих детей.

— Это не усыпальница, — сказал Джейк, по-прежнему глядя в окно. — Тут все надо сравнять бульдозером.

— После того, как я сделаю снимок, — сказала Лиз.

Они вернулись в сумрак длинной галереи. Опять поломанные стулья, из-под растерзанной ткани торчит набивка. Почему русские оставили все в таком виде? Варварский урок? Но кто здесь будет учиться? Американские солдаты фотографировались у рухнувших люстр, как рассеянные туристы. У стены валялась груда медалей, выброшенных из ящиков. Железные кресты. Когда Джейк нагнулся, чтобы взять один — сувенир для Рона, — он ощутил себя гробокопателем, роющимся в останках.

Тревожное настроение не оставило его и на улице. Горы камней были уже не безличным ландшафтом, но Берлином, который он знал, частью вышибленной из него жизни. Здесь, на углу, Унтер дер Линден была серой от пепла. Даже отель «Адлон» разбомбили.

— Нет, — поправил его Рон. — Его сожгли русские, после штурма. Никто не знает, почему. Спьяну, наверно.

Он отвел взгляд. Но что здание по сравнению со всем остальным? Руки, которые не можешь стряхнуть. Бранденбургские ворота на той стороне площади стояли, но квадрига сместилась с пьедестала, будто колесница, перевернувшаяся на скачках. Колонны завешаны красными флагами и портретами Ленина, отчасти скрывавшими щербины от снарядов. По пути в Тиргартен он увидел огромную толпу у Рейхстага: американцы меняли бутылки «Канадского клуба», русские рассматривали наручные часы. Некоторые немцы, как те две женщины у Темпельхофа, несмотря на жару, были в пальто — вероятно, прятали то, что принесли на продажу. Сигареты, консервы, старинные фарфоровые часы. Новый «Вертхайм». Несколько девушек в летних платьицах повисли на солдатах. Перед почерневшими стенами Рейхстага, исписанными кириллицей, солдаты позировали для фотокамер. Еще одна остановка нового туристического маршрута.

Парк добил его окончательно. Здания, как и солдаты, — ожидаемые потери. Но деревья тоже исчезли, все до одного. Густой лес Тиргартена, все его извилистые тропинки и глупые статуи в укромных уголках сгорели, оставив после себя огромную пустоту, усеянную темными обугленными пнями и искореженными металлическими фонарными столбами. Джип ехал на запад вдоль Оси. Вдали над Шарлоттенбургом последние лучи солнца окрасили небо в пурпур, и на мгновение Джейк подумал, что там еще бушует огонь, пылая в ночи маяком для бомбардировщиков. Обломок одного упал, и одинокий пропеллер торчал из земли — сюрреалистический кусок металлолома, вроде фрагмента старого холодильника или ржавого трактора, которые иногда видишь во дворе бедного фермера.

— Господи ты боже мой, — сказала Лиз, — посмотрите на них.

Вокруг полно людей, медленно их огибавших. Чемоданы. Тюки одежды. У некоторых — ручные тележки и детские коляски. Двигались из последних сил, медленно переставляя ноги. Старики и семьи вообще без вещей. Перемещенные лица — новый эвфемизм. Никто не попрошайничал, не просил помощи, лишь устало тащились мимо. Куда? К родственникам в подвал? В новый лагерь, пройти дезинфекцию, получить тарелку супа и никакого адреса для пересылки почты? Ошеломленные тем, что в сердце города оказалась пустошь, хуже той, из которой ушли. И все же куда-то они шагали — великое переселение выживших, подобных тем, на старых гравюрах, что брели среди выжженного ландшафта Тридцатилетней войны.

Конец должен был быть не таким, подумал Джейк. А каким? Парады? Полный жизни Берлин, такой же, как всегда, но без нацистов? Как еще? Странно, он никогда не думал, что это закончится. Жизни вне войны не было, одна история вела к другой, а та — к следующей. И вот теперь последняя — что будет, когда закончится и она? Поедешь домой, сказал Хэл. Домой, где он не был десять лет. Поэтому вернулся в Берлин — еще одно перемещенное лицо в Тиргартене. С одной лишь разницей: он в джипе мчится мимо отставших переселенцев в компании бойкой девчонки, которая щелкает фотокамерой, и водителя, чья очередная сигарета стоит пайки хлеба. Бредущие пешком смотрели на них безучастно и шли дальше. До него вдруг дошло, что они видят в нем завоевателя, одного из распущенных тинэйджеров и охотников за сувенирами, а не берлинца, возвратившегося домой. Эта иллюзия теперь исчезла, как и прочие.

Но что-то должно ведь остаться. Годы его жизни. Люди переживали и не такое. Он велел Рону повернуть у монумента Победы и дал ориентир: зенитные батареи у зоопарка. Сам высматривал дальше, что исчезло. Церковь Кайзера Вильгельма, шпиль снесло. Кафе «Кранцлер» разрушено полностью. Гораздо больше людей. Курфюрстендамм пострадала, но узнаваема. Стекла во фронтонах магазинов и выносных витринах выбиты, часть зданий уцелела — выиграли в рулетку бомбежек. Налево по Фазаненштрассе.

— Так нам не по пути, — сказал Рон.

— Знаю. Мне надо кое-что проверить, — ответил Джейк раздраженно. Он волновался.

Направо мимо Людвигкирх. После стольких ночей затемнения он мог пройти по этому маршруту с завязанными глазами. Каштаны исчезли, так что улица выглядела неестественно светлой и оказалась расчищена вплоть до Оливаерплац.

— Остановитесь здесь, — вдруг сказал он. Они проскочили, потому что там ничего не было. Мгновение он просто смотрел, затем выбрался из джипа и медленно пошел к груде обломков. Ничего. От рухнувшей пятиэтажки со светло-коричневым фасадом остались одни плиты. Даже тяжелая дверь из чугуна и стекла отброшена прочь. Обезумев, он поискал взглядом кариатиды. Исчезли. Какой-то умывальник возвышался на холме из битой штукатурки.

— Ты здесь жил? — спросила Лиз. На пустынной улице ее голос прозвучал громко. Он услышал, как щелкнул затвор фотоаппарата.

— Нет, — сказал Джейк. — Не я.

Они приходили сюда только несколько раз, когда не было Эмиля. Полдень, густые ветки за окном покрывают тенью узоров задернутые шторы. Влажные от пота простыни. Он дразнится, потому что после всего она прикрывается, натягивая простыню на груди, а спутанные и влажные волосы разметались по подушке, такие же недозволительные, как теплый полдень, комната, где их быть не должно, они вместе.

— Раньше тебя это не заботило.

— То было раньше. Ничего не могу поделать, я стесняюсь. — Она смотрит ему в глаза, потом начинает смеяться — постельный смех, интимный, как прикосновение. Поворачивается на бок. — Как ты можешь шутить?

Он падает рядом с ней.

— Так это ж развлечение.

Она прикладывает руку к его щеке.

— Для тебя развлечение, — говорит она, но улыбается, ибо секс их был игрив — радость выйти сухими из воды.

Безгрешная юность.

Он пошел по узкой тропинке среди обломков. Может, кто-нибудь еще живет в подвале. Но тропинка никуда не привела. Только руины да отвратительная вонь в воздухе. Чье тело? Из обломков штукатурки торчала палка с клочком бумаги, как вешка на могиле. Он нагнулся и прочел. Фрау Дзурис, толстуха с первого этажа, судя по всему, жива и переехала. На какую-то улицу в Вильмерсдорфе — он такой улицы не знал. Фрау Дзурис в настоящий момент проживает — витиеватый официальный язык визитки. Он достал блокнот и записал адрес. Милая женщина, обожала пироги с маком. Ее сын работал на заводе «Сименс» и каждое воскресенье приходил обедать. Такое вот помнишь. Он вернулся к джипу.

— Никого нет дома? — спросил Рон.

Джейк застыл. Потом решил не реагировать, и покачал головой:

— Во всяком случае, не здесь. — Но где-то. — Как тут друг друга находят? При таких делах?

Рон пожал плечами:

— Сарафанное радио. Опросите соседей. — Джейк посмотрел на пустую улицу. — Или гляньте доски объявлений. Они на каждом углу. «Требуется информация о местонахождении…» — знаете, как клуб «Мисс Одинокие Сердца». — Он заметил, какое у Джейка лицо. — Ну, не знаю, — сказал он по-прежнему легкомысленно. — Как-то находят. Если живы.

Неловкая тишина. Лиз, которая все это время наблюдала за Джейком, повернулась к Рону:

— Тебя мама так воспитала, или сам таким стал?

— Извините, — сказал Рон Джейку. — Я не хотел…

— Ладно, забыли, — устало ответил Джейк.

— Вы все посмотрели? Уже темнеет.

— Да, все, — сказал Джейк, забираясь в джип.

— О'кей, в Далем, — сказал Рон.

Джейк кинул последний взгляд на руины. Почему он считал, будто что-нибудь здесь уцелеет? Кладбище.

— Там правда есть горячая вода? Я бы помылся.

— Так все говорят, — откликнулся Рон, повеселев. — После. Это все пыль.

Их расквартировали на огромной вилле на Гельферштрассе — пригородной улочке за штабом Люфтваффе на Кронпринцалле, где теперь размещалась Военная администрация. Здания Люфтваффе были построены в том же стиле, что и министерство Геринга, — серые, из гладкого камня, — но здесь над карнизами торчали готовые к взлету декоративные орлы, и весь комплекс ощетинился колышущимися над крышами американскими флагами и антеннами автомобилей, что выстроились вдоль подъездного пути. Разрушения были и здесь — выгоревшие участки земли, где когда-то стояли дома, — но ничего подобного тому, что они видели в Берлине. И сама Гельферштрассе была в довольно хорошем состоянии, почти мирная. Местами даже деревья уцелели.

Джейк нечасто бывал в Далеме, чьи тихие окраинные улицы напоминали ему Хэмпстед, но облегчение от вида уцелевших домов с традиционными черепичными крышами и бронзовыми дверными молоточками, сделало Далем узнаваемее, чем есть. Большинство оконных проемов зияло пустотой, но улицу очистили от стекла и привели в порядок. Запах, который преследовал их по всему городу, здесь наконец исчез. В ходе общей расчистки домов убрали и тела.

Вилла — трехэтажное нагромождение бледно-желтой лепнины, не такой роскошной, как у особняков миллионеров в Грюневальде, но богатой; очевидно, это был дом профессора института Кайзера Вильгельма, что находился в нескольких улочках отсюда.

— Мне пришлось отдать хозяйскую спальню конгрессмену, — сказал Рон — вылитый трактирщик, что ведет их в номера. — Но по крайней мере спать, скрючившись, вы не будете. Позже я вас переселю, — сказал он Лиз. — Он здесь на пару дней.

— Короткий набег, да? — сказала Лиз.

— Здесь никто не остается надолго, кроме персонала ВА. Они все на втором этаже. Еще один пролет. Ужин в семь, кстати.

— А где размещается рядовой состав?

— Да везде. Большинство казарм — на старом заводе «Телефункен». Часть — у «Онкель Томс Хютте». — Название он произнес по-английски.

— «Хижины дяди Тома»? — удивилась Лиз. — С каких пор?

— А всегда. Сами назвали. Наверное, им книжка понравилась.

В комнате Джейка, очевидно, жила дочь хозяина дома. Односпальная кровать с розовым синельным покрывалом, обои в цветочек, туалетный столик с круглым зеркалом и гофрированной розовой накидкой. Даже тыльная сторона штор затемнения была обшита розовой тканью.

— Мило.

— Да, — согласился Рон. — В общем, как я сказал, через пару дней сможем вас переселить.

— Не надо. Мысли будут девственными.

Рон усмехнулся:

— Ну, об этом в Берлине можно не беспокоиться. — Он пошел к двери. — Белье в стирку оставляйте на стуле. Они его потом заберут. — И, щелкнув дверным замком, ушел, унеся с собой свое легкомыслие.

Джейк внимательно осмотрел комнату в рюшечках. Кто — они? Обслуживающий персонал, люди на побегушках — часть добычи победителей. Что стало с девушкой, выкинутой из ее розового кокона? Он подошел к покрытому стеклом туалетному столику. Ничего, только след от пудры. Уходя, одним движением смела все баночки и тюбики в сумку. Он лениво выдвинул ящички — пустые, не считая нескольких открыток с Виктором Штаалем[15] — дырочки от булавок по углам. Очевидно, он уже не предмет ее вожделения. Но ей по крайней мере было куда уйти. А что с Линой? Успела ли она собрать духи и пудру и благополучно выбраться или ждала, пока не рухнула крыша?

Он закурил и, расстегивая рубашку, подошел к окну. Двор внизу был перекопан под огород, но грядки превратились в сплошное месиво. Русские небось постарались, ища провиант. Но здесь хоть можно дышать. Израненный город, всего в нескольких милях отсюда, уже таял за деревьями и пригородными домами — так анестезия блокирует боль. Надо было делать заметки. Но о чем тут писать? Все уже произошло. Судя по всему, старики и мальчишки здание за зданием отстреливались прямо из дверей. Почему они держались до конца? Говорят, ждали американцев. Кого угодно, только не русских. Мир будет еще хуже — последнее предупреждение Геббельса, единственное, которое сбылось. В итоге окончательное безумие. Целые улицы в огне. Везде рыщут стаи эсэсовцев, вешая мальчишек на фонарных столбах за дезертирство. В назидание. В лагерях они уничтожали людей до последнего часа. Здесь убивали даже своих. Уже не война, а жажда крови.

Джейк не давал стоящего материала два месяца, еще с лагерей; ждал Берлина. А теперь чувствовал, что Берлин его добьет, что все статьи сведутся к лунным ландшафтам Рона и гнилым зубам — беспомощный замах на масштаб. У него кончились слова. Найди одного человека. Не тысячу — одного. Наверняка она здесь. Один выживший — это же так мало, на это ведь можно надеяться. Он снова посмотрел на огород. Рядом с сарайчиком на задах седая женщина развешивала мокрое белье на веревке. Хаусфрау.

— И что ты собираешься делать? — спрашивал он. — Поехали со мной. Я все улажу. Вывезу тебя отсюда.

— Отсюда, — повторила она, отмахиваясь: само это слово невероятно. Затем покачала головой: — Нет, лучше так. — Она сидела за туалетным столиком, все еще в ночной рубашке, но уже с безукоризненным макияжем, с красным лаком на ногтях. — Я стану хаусфрау, — сказала она как бы мимоходом, крася губы. — Хорошей немецкой хаусфрау. — Опустила глаза. — И перестану лгать.

— Это не ложь, — сказал он, положив руки ей на плечи.

Она посмотрела на его лицо в зеркале.

— Ложь для него.

Седая женщина снизу заметила его в окне. Замешкалась, затем поклонилась, как служанка, и подхватила плетеную корзину. Он наблюдал, как она шла через грязный двор. Найди человека. Какой была ее война? Может, она была одной из верных, надрывала горло в Шпортпаласте, а теперь стирает белье для врагов. А может, просто хаусфрау; радуется, что осталась в живых. Он отошел к кровати и бросил рубашку. Хотя кому это нужно? Рассказы о тех, кто проиграл войну. Дома ждали роскошных статей о конференции, о хитроумной политической борьбе Трумэна со Сталиным, о великом мире, который они завоевали, а не о руинах и людях в Тиргартене, из которых вышибли их будущее.

Раздевшись догола, он обернул полотенце вокруг талии. Ванная в конце коридора.

Когда он открыл дверь, ему в лицо ударили клубы пара, и раздался испуганный вскрик.

— Ой.

В ванне лежала Лиз, груди едва прикрыты мыльной пеной, мокрые волосы откинуты назад.

— А кто будет стучать?

— Извини, я… — начал он, но не двинулся, наблюдая, как она погружается в ванну, закрываясь, сверкнув плотью, розовой, как туалетный столик.

— Полюбовался?

— Извини… — повторил он, смутившись. Мягкое женское тело без формы и пистолетной кобуры, которые сейчас висели на крючке.

— Ладно, — улыбнулась она, ветеран общих палаток и полевых сортиров. — Только не снимай полотенце. Я сейчас вылезу.

Она погрузилась с головой в воду, чтобы сполоснуть волосы, затем пригладила их назад и потянулась за полотенцем.

— Ты отвернешься или ждешь еще и кабаре?

Она стала вылезать из ванны, а он повернулся спиной. Плеск воды, шорох одежды. Звуки сами по себе интимные.

— Видимо, надо счесть это за комплимент, — сказала она, заворачиваясь в халат. — Раньше ты не обращал внимания.

— Неправда, обращал, — ответил он, спиной к ней.

— Угу. — Он слышал, как из ванной, журча, уходила вода. — Все, теперь прилично.

Уже в шелковом халате она вытирала волосы полотенцем. Он посмотрел на нее и склонил голову набок, как молодой солдатик в Рейхсканцелярии.

— Пропустим по стаканчику, а? Я угощаю.

— Когда оденусь? Не могу. Я занята.

— Быстро. Юный Рон?

Она усмехнулась:

— У меня бы сил не хватило. — Она закрепила полотенце на голове в виде тюрбана. — Просто дела. Должна повидаться с человеком по кое-какому поводу. Но в другой раз обязательно. — Она кивнула на ванну: — Пусти лучше воду. Долго набирается. — Медленно забрала вещи со стула, затем села.

— Ты остаешься?

— Джейк? Скажи мне. Эти сегодняшние разъезды — кто она?

— Почему она?

— Потому. Что за история? Ты же знаешь, я из тебя все равно вытяну.

— А никакой истории не было, — сказал он, поворачивая краны. — Она вернулась к мужу.

— А — такая история. Она тебя оставила?

— Это я оставил Берлин. По требованию доктора Геббельса. Не сошлись во взглядах.

— Не сомневаюсь. Когда это было?

— В сорок первом. Считаю, оказал мне любезность. Еще несколько месяцев, и я бы застрял. — Он взмахнул рукой. — Во всем этом.

— Поэтому застряла только она.

Он секунду смотрел на нее, потом опять занялся кранами.

— Она осталась с мужем, — сухо сказал он.

— Я бы не осталась, — сказала она вроде мимоходом, как бы извиняясь. — А кто он был? Один из расы господ?

Он улыбнулся про себя.

— Ну, не совсем господин. Вообще-то учитель. Профессор.

— Чего?

— Лиз, к чему этот разговор?

— Просто так, поболтать. Я не часто застаю тебя врасплох. Мужчину можно заставить говорить, только если поймаешь его со спущенными штанами.

— Может быть. — Он помолчал. — Математик, раз тебе интересно.

— Математик? — хихикнула она, искренне удивившись. — Интеллектуал? Не очень-то сексуально.

— Видимо, сексуально. Она вышла за него замуж.

— А спала с тобой. Математик. Ну, я бы поняла, если б инструктор по лыжам или что-нибудь такое…

— Кстати, он катался на лыжах. Так они и встретились.

— Видишь, — игриво сказала она. — Я так и знала. А где?

Он раздраженно посмотрел на нее. Еще одна тема для женского журнала. Встреча на склоне горы. Такая же грустная, как последний бокал шампанского для Евы Браун.

— He знаю, Лиз. Какая разница? Я ничего не знаю про их брак. Откуда? Она осталась, вот и все. Может, думала, что они выиграют войну. — Вовсе она так не думала. И зачем он это ляпнул? Злясь теперь уже на себя, он закрыл краны. — Моя ванна готова.

— Ты ее любил?

— А вот это не твое журналистское дело.

Она взглянула на него, кивнула и встала:

— Тоже ответ.

— Это полотенце через две секунды падает. Можешь остаться…

— Ладно, ладно. Ухожу. — Она улыбнулась. — Надо же что-то и для фантазии оставить.

Она собрала вещи, перекинула ремень кобуры через плечо и пошла к двери.

— Приглашение в силе, не забудь, — сказал он.

Она обернулась:

— Кстати, хочешь совет? В следующий раз, когда будешь приглашать девушку выпить, не рассказывай ей о другой. Даже если она спросит. — Лиз распахнула дверь. — Увидимся в кампусе.

Глава вторая

Ужин проходил в большой угловой комнате на первом этаже и был на удивление официальным. Прислуживали седая женщина и мужчина — Джейк решил, что ее муж. На крахмальной белой скатерти были расставлены фарфоровая посуда и бокалы для вина. Даже еда — стандартный армейский рацион из горохового супа, тушенки и консервированных груш — выглядела сервированной специально для данного случая. Суп церемониально разлили из фарфоровой супницы и украсили веточкой петрушки. Первая зелень, которую увидел Джейк за последние недели. Он представил, как женщина срывает листочки в грязном огороде, чтобы даже в такое время держать хороший стол. Чисто мужская компания состояла из командированных журналистов и офицеров Военной администрации, которые сидели на одном конце стола с собственными бутылками виски, как завсегдатаи в ковбойском пансионе. Когда Джейк вошел, разливали суп.

— О, что за жалкое зрелище. — Томми Оттингер, сотрудник «Мьючуэл»,[16] протянул ему руку. — Ты когда появился?

— Привет, Томми. — Еще больше полысел. Как будто часть волос мигрировала в фирменные густые усы.

— А я и не знал, что ты здесь. Опять с Марроу?

Джейк сел и кивнул конгрессмену, сидевшему между Роном, который явно ему прислуживал, и офицером средних лет из Военной администрации, точной копией Льюиса Стоуна в роли судьи Гарди.[17]

— Я не на радио, Томми. Так, наемный писака.

— Да? И на кого пашем?

— На «Колльерс».

— О, — протянул Томми, делая вид, что впечатлен, — аналитика. Удачи. Программу видел? Репарации. От одной мысли в сон клонит. Разузнал что-нибудь?

— Не много. Я только приехал. Прокатился по городу, и все.

— Трумэна видел? Прибыл сегодня днем.

— Нет. Но видел Черчилля.

— Мне Черчилль не нужен. От меня хотят Трумэна — как у него дела? А мне-то откуда знать? Он пока ничего не сделал.

Джейк усмехнулся:

— Сочини что-нибудь. Не в первый раз.

Старик поставил перед ним тарелку супа и глянул удивленно, когда Джейк поблагодарил его по-немецки.

— Ты знаешь, что он сегодня сказал? В Берлине? «Вот что происходит с теми, кто зарывается».

Джейк подумал о милях руин, сведенных до нравоучения дня.

— Кто твой источник? Джимми Бирнс?[18]

— Но похоже на Трумэна, нет?

— Будет похоже, если ты его процитируешь.

— Нужно же чем-то заполнять эфир. Сам знаешь.

— Старая кладбищенская смена. — Эфир в два часа ночи, приуроченный к вечерним новостям в Штатах.

— Хуже. В Берлине действует русское время, так что еще позже. — Он сделал глоток и покачал головой. — Эти русские… — Он повернулся к Джейку, внезапно посерьезнев, будто решил поделиться секретом. — Они тут просто с катушек слетели. Трахали все, что движется. Старух. Детей. Ты не поверишь.

— Нет, — сказал Джейк, вспомнив распоротые стулья.

— А теперь хотят репараций, — сказал Томми этим своим радийным басом. — Не знаю, на что рассчитывают. Ничего уже не осталось. Разграбили все, что смогли унести. Разобрали на части и отправили домой. Все — заводы, трубы, туалеты. Бог ты мой. Само собой, как только все это прибыло туда, они не знали, как смонтировать снова. Я слышал, все это так и лежит в вагонах и ржавеет. Бесполезным грузом.

— Ну, вот тебе и материал.

— Им и этого не надо. Не делайте из русских дураков. Надо с ними ладить. Сам понимаешь. Нервные ублюдки.

— Так чего им надо?

— Трумэна. Покер. Кто лучше сыграет, он или дядя Джо? Потсдамский покер, — сказал он, примериваясь. — Неплохо.

— А сдаем мы.

Томми пожал плечами.

— Мы хотим вернуться домой, а они — остаться. Довольно хорошая карта.

Старик в поношенном костюме навис над столом, заменил суп серой тушенкой. Соленое мясо — наверное, баранина.

Томми поковырял мясо, отодвинул тарелку и сделал еще глоток.

— Так что собираешься делать?

— Еще не знаю. Планировал найти тех, кого знал, посмотреть, что с ними стало.

— Сюси-пуси, ах ты боже мой.

Джейк развел руками, не желая развивать тему.

— Тогда, видимо, покер.

— Другими словами, сидеть с нами и делать, что скажет Рон, — сказал Томми, повышая голос. — Правильно?

— Если тебе угодно, Томми, — откликнулся Рон, подозрительно глядя на него через стол.

— Официальные заявления для печати. Нас и близко не подпускают. Сталин боится, как бы не пальнули в упор. Так, Рон?

— Я бы сказал, он больше боится, что его процитируют вне контекста.

— Да кто такое учудит? Ты, Джейк?

— Никогда.

— Я его не упрекну, — улыбаясь, сказал конгрессмен. — По этой части и у меня опыт есть. — Он немного раскрепостился, само радушие, и Джейк на мгновение подумал, не была ли его зажатость в самолете просто-напросто страхом полетов — просто он скрывал его лучше, чем молодой военный. Конгрессменов широкий галстук с ошеломительным узором «огурцами» был как неоновая вспышка среди военного однообразия за столом.

— Вы Алан Бреймер, не так ли? — спросил Томми.

— Верно, — он кивнул, довольный, что узнан.

— Управление военного производства,[19] — сказал Томми, демонстрируя остроту памяти. — Мы встречались, когда я освещал антимонопольные слушания в тридцать восьмом.

— Ах да, — сказал Бреймер, явно не припоминая.

— Что привело вас в Берлин? — спросил Томми до того учтиво, что Джейк понял: Томми приступил к работе, а обращение к Рону — только повод втянуть в разговор Бреймера.

— Небольшое расследование для моего комитета.

— В Берлине?

— Конгрессмен смотрит на условия по всей зоне, — вступился Рон. — Формально мы в нее тоже включены.

— А почему не в Берлине? — заинтересовался Бреймер.

— Ну, вы же занимаетесь промышленным производством. А его тут почти не осталось.

— Такое положение дел по всей нашей зоне, — сказал Бреймер, склоняясь к сердечности закулисного трепа. — Знаете, как говорят: русские получили провиант, англичане — заводы, а мы — пейзаж. Очевидно, и за это надо благодарить Ялту. — Он посмотрел на Томми, ожидая ответа, а потом сменил тему: — Как бы там ни было, я здесь не для того, чтоб увидеть фабрики — только увидеться с сотрудниками ВА. Завтра прибывает генерал Клэй,[20] да, лейтенант?

— Спозаранку, — сказал Рон.

— Вы захотите встретиться с Блаустейном в экономической секции, — сказал Томми, словно помогая ему составить график работы. — Помните его? Он был адвокатом от Министерства юстиции на антимонопольных слушаниях.

— Я помню мистера Блаустейна.

— С другой стороны, нельзя сказать, чтобы вы были лучшими друзьями.

— У него свои представления, у меня — свои, — легко ответил Бреймер. — А чем он тут занимается?

— Тем же самым. Декартелизацией. Одним из четырех Д.

— Четырех Д? — сказал Джейк.

— Политика управления военной администрации в Германии, — тоном пресс-секретаря сказал Рон. — Демилитаризация, денацификация, декартелизация и демократия.

— И декартелизация должна стоять на последнем месте. Не так ли, конгрессмен? — спросил Томми.

— Не уверен, что понимаю, о чем вы.

— «Американские красители и химикаты» находится в вашем округе. Насколько я помню, они владеют патентами североамериканского филиала «Фарбен».[21] Я думал, может, вы приехали посмотреть…

Он подождал, клюнет ли Бреймер, но тот лишь вздохнул:

— Вы не там копаете. Тот же ложный след взял и мистер Блаустейн. — Он покачал головой. — Чем больше процветает бизнес, тем сильнее он хочет его разрушить. Вот этого я никогда не понимал. — Он посмотрел прямо в глаза Томми. — «Американские красители» — всего лишь одна из компаний в округе. Одна из.

— Но единственная, у которой немецкий партнер.

— То было до войны, мистер?.. Где, вы сказали, вы работаете?

— Том Оттингер. «Мьючуэл». Не беспокойтесь, это не для записи.

— Да можете записывать, мне-то что. Я здесь не от имени «Красителей» или еще кого-нибудь. Я представляю американский народ.

Томми усмехнулся:

— Меня сейчас тоска по родине заест. Забываешь, что в Вашингтоне так разговаривают.

— Рад, что мы вас забавляем. — Он повернулся к Рону: — Ну, по всему видно, голосов я здесь не заработаю, — сказал он, с неожиданным изяществом выйдя из ситуации. Но затем, не выдержав, вновь повернулся к Томми: — Знаете, легко нападать на бизнесменов. Я такое слышу всю свою жизнь. И обычно от людей, которые в этом ничего не понимают. Может, не следует забывать, что те компании, которые вы ходите закрыть, выиграли для нас войну.

— Они ее и здесь почти выиграли. Теперь они военные преступники. Интересно, где были бы парни из «Красителей», если бы все повернулось иначе.

— Ничего себе заявление от американца.

Томми поднял бокал:

— Но вы не на жизнь, а на смерть станете защищать мое право это говорить. — Заметил недоумение Бреймера. — Оливер Уэнделл Холмс.[22] Еще один баламут из Минюста.

— Нет, Вольтер, — мягко сказал двойник судьи Гарди, впервые вмешавшись в разговор. — Если он это говорил. Вероятно, его тоже неправильно процитировали. — И хитро улыбнулся Томми.

— Ладно, кто-то же это сказал, — произнес Томми. — В любом случае, идея правильная. Согласны? — обратился он к Бреймеру, не опуская бокала.

Бреймер мгновение смотрел на него — политик оценивает докучливого оппонента, — затем, выдавив улыбку, поднял бокал:

— Несомненно. За Министерство юстиции. И за джентльменов пера.

— Благослови господи их нежные души, — сказал Рон.

Они выпили, затем Бреймер опять повернулся к Рону, положив свою мясистую руку на документ, лежащий на столе.

— Но Клэй напрямую подчиняется Айку,[23] — сказал он, будто и не прерывал разговора.

— Верно, — быстро ответил Рон, пока в разговор не влез Томми. — Армия здесь для поддержки, но военная администрация подчиняется непосредственно Айку. Формально — Контрольному совету союзников. А это Айк, Исмей[24] и Жуков. Мы — это ГСШКС, то есть Группа США, Контрольный совет. — На листке бумаги он набрасывал прямоугольниками структуру организации. — Контрольный совет — последняя государственная инстанция, по крайней мере, при подписании протокола, но реальная работа ведется здесь, в координационном комитете. То есть Клэй как заместитель Айка, и другие замы союзников. Под Клэем — руководящий состав — например, присутствующий здесь полковник Мюллер, — сказал он, поворачиваясь к судье Гарди. Тот молча кивнул.

— В прямоугольник еще бы фотографию вклеить, — с энтузиазмом сказал Бреймер, но Рон уже чертил дальше:

— Затем административные ведомства — военно-политические дела, разведка, информационный контроль и так далее.

Джейк наблюдал, как линии и прямоугольники расползаются по низу страницы — семейное древо бюрократии.

— Вот эти административные подразделения — те, что работают с немцами: транспорт, людские ресурсы, юридические вопросы и так далее.

Бреймер внимательно изучал схему — ему не впервой наблюдать мир в виде пирамиды прямоугольников.

— А где тут Франкфурт?

— А, это ЮСФЕТ, Джи-5, отдел по связям с гражданской администрацией и населением.

— ЮСФЕТ. Армия играется в эти чертовы буковки еще больше, чем «Новый курс».[25] — Очевидно, Бреймер считал, что это удачная шутка: он тут же поднял глаза.

Рон услужливо улыбнулся.

— Иными словами, дублирование, — сказал Бреймер.

Рон снова улыбнулся.

— Об этом я судить не могу.

— А вам и не надо. — Он покачал головой. — Если б мы так вели бизнес, никогда бы не сделали денег.

— А мы здесь не для того, чтобы делать деньги, — тихо сказал Мюллер.

— Ну да, мы здесь, чтобы их тратить, — ответил Бреймер — впрочем, любезно. — Судя по положению дел, у нас на шее целая страна, а счет подписывает американский налогоплательщик. Замечательный получился мир.

— Мы не можем оставить их голодать.

— Насколько я вижу, здесь никто не голодает.

Мюллер повернулся к нему; лицо серьезное и благодушное — судья Гарди поучает Энди:

— Официальный рацион — тысяча пятьсот калорий в день. На практике — тысяча двести, иногда меньше. Чуть больше, чем в лагерях. Люди голодают. — Его голос, отчетливый и экономный, как прямоугольники Рона, заставил Бреймера прикусить язык. — Если только не работают на нас, — спокойно продолжал Мюллер. — Тогда они получают каждый день горячую еду и все окурки, которые сумеют раздобыть. — Пауза. — Вот их вы и видите.

Джейк взглянул на слугу, бесшумно убиравшего тарелки, и впервые заметил, как у того из большого воротника торчит тонкая шея.

— Никто никого не желает голодом морить, — сказал Бреймер. — Я не безжалостный миротворец. Не в пример этому чокнутому Моргентау из Минфина.[26] — Он посмотрел на Томми: — Кстати, один из этих ваших антимонопольных деятелей. Хочет сделать из них фермеров, все разломать к черту. Я ничего глупее не слышал. Ну, у таких людей свои цели и задачи.

— У каких людей? — спросил Томми, но Бреймер, не обратив внимания, продолжал:

— Я реалист. Нам нужно поставить эту страну на ноги, а не в очередь на пособие по безработице. Я не хочу сказать, что вы тут плохо работаете, напротив. — Это он Мюллеру, и тот послушно кивнул. — Я в Германии уже две недели и могу сказать: я еще никогда так не гордился тем, что я американец. То, что я увидел… Но, черт возьми, вы посмотрите на это. — Он показал на схему. — Чего можно добиться, если эта кучка людей разбросана по всей территории? Одни тут, другие во Франкфурте…

— По-моему, цель генерала Клэя и заключается в объединении этих организаций, — заметил Рон.

— Хорошо, — сказал Бреймер, раздраженный тем, что его прервали. — Хорошее начало. Да еще третья группа только для Берлина.

— Ну, как вы знаете, город находится под совместным управлением, и от этого никуда не деться, — сказал Рон и вернулся к схеме. — Координационный комитет учредил Комендатуру для управления Берлином. Это Хаули — мы с ним встречаемся завтра после Клэя.

— Комендатура, — сказал Бреймер. — Русское название?

— Мне кажется, скорее интернациональное, чем русское, — уклончиво сказал Рон. — Все с ним согласились.

Бреймер фыркнул:

— Русские. Я вот что вам скажу. Если мы не поставим этих людей на ноги, придут русские, это точно.

— Ну, вот вам и способ прекратить утечку из кошельков американских налогоплательщиков, — сказал Томми. — Пусть Иван возьмет на себя расходы.

Бреймер сердито уставился на него:

— Он возьмет, и не только это. Давайте, веселитесь, веселитесь, — сказал он, откидываясь на спинку стула. — Кажется, я тут снова толкаю речь и порчу вечер. Жена постоянно мне говорит, что я не умею вовремя остановиться. — Он дежурно улыбнулся — улыбка, которой полагается обезоружить. — Просто, знаете, терпеть не могу расточительство. Этому и учит бизнес. — Он снова взглянул на Томми. — Быть реалистом. — Он покачал головой. — Четыре Д. Нужно дать этим людям работу. А не раздавать им благотворительные обеды, распускать компании и тратить время на поиски нацистов под каждой кроватью.

Звон разбитой тарелки прозвучал как знак препинания, и все обернулись к двери. Старик в отчаянии смотрел на пол. Старика придерживал за локоть низенький жилистый американец, который только что на него и налетел. Секунду никто не двигался — все замерли, как в застывшем кадре фильма; затем пленка поползла дальше, и все, точно в грубом фарсе, двинулись рывком: седая женщина ринулась к двери, прижав руки к щекам, старик застонал, американец стал извиняться по-немецки. Когда он нагнулся, чтобы помочь собрать осколки, папки, которые он зажимал под мышкой, выскользнули на пол и перемешались с осколками посуды. Опять возбужденная немецкая речь — слишком много шуму, подумал Джейк, вряд ли просто из-за тарелки — скорее всего, из-за страха потерять работу и горячую еду раз в день. Наконец женщина отогнала обоих мужчин от разбитой посуды и с поклоном отодвинула стул для опоздавшего.

— Извините, джентльмены, — сказал он притихшей аудитории, укладывая папки на стол. Чуткий нос терьера, нервно энергичен. На лице — вечерняя темная щетина, которую он не успел сбрить.

Казалось, опоздание прямо витало вокруг него. Галстук вокруг расстегнутого воротничка ослаблен в том же порыве спешки.

— А вот, конгрессмен, с кем у вас встреча завтра в три, — сухо сказал Рон. — Капитан Тайтель, отдел общественной безопасности. Берни, это конгрессмен Бреймер.

— Рад познакомиться, — быстро сказал Тайтель, протягивая руку и опять чуть не сбив тарелку тушенки, которую принес слуга. Джейк, забавляясь, наблюдал, как старик нерешительно замер позади Тайтеля, ожидая, когда можно будет спокойно подать.

— Общественная безопасность, — сказал Бреймер. — Полиция?

— В том числе. Отвечаю за денацификацию. Я парень, который тратит наше время на поиски под кроватью, — сказал Тайтель.

— А. — Бреймер не знал, что ответить. Поднялся.

— Нет, не вставайте.

Бреймер улыбнулся и показал на высокого солдата у двери:

— Надо ехать.

Но Берни не собирался его отпускать.

— Из Франкфурта передали, у вас проблемы с программой. — Он опустил голову, будто собрался идти на таран.

Бреймер посмотрел на него сверху вниз, готовый к очередной словесной перебранке, но Томми его уже вымотал.

— Никаких проблем, — примирительно сказал он. — Только несколько вопросов. Уверен, вы все здесь отлично работаете.

— Мы бы работали еще лучше, будь у нас больше людей.

Бреймер улыбнулся:

— Здесь, кажется, только на это и жалуются. С кем не встретишься, всем нужен еще один секретарь.

— Я имею в виду не секретарей. Квалифицированных следователей.

Старик наконец просунул между ними тарелку и попятился, будто понимаю, что назревает буча.

— Ладно, поговорим об этом завтра, — сказал Бреймер, собираясь уйти. — Я здесь, чтобы ознакомиться с ситуацией. Хотя, боюсь, с персоналом я вряд ли помогу — это к ВА.

— Мне казалось, вы составляете какой-то отчет.

Бреймер поднял палец, веля водителю минутку подождать.

— Нет. Просто удостоверяюсь, что мы соблюдаем приоритеты.

— Это и есть приоритет.

Бреймер снова улыбнулся, почувствовав знакомую почву.

— Ну, так в каждом отделе говорят. Но вы же понимаете, мы не можем заниматься всем. — Он показал на организационную схему. — Иногда я думаю, что наши добрые намерения нас опережают. — Он положил руку на плечо Берни — дядюшка дает добрый совет. — Мы не можем привлечь к суду всю страну.

— Зачем? Только виновных, — сказал Берни, не отводя взгляда.

Бреймер опустил руку — легко отделаться не удалось:

— Верно. Только виновных. — И опять посмотрел на Берни. — Мы не хотим устраивать здесь инквизицию. Американский народ этого не хочет.

— Действительно? И чего же мы хотим? — спросил Берни, подчеркнув местоимение как бы в пику.

Бреймер отступил.

— Полагаю, мы все хотим одного, — невозмутимо сказал он. — Чтобы эта страна оправилась. Сейчас это самое главное. Но этого не добиться, если всех сажать за решетку. Самых отпетых — да. Главарей — да, отдайте под суд, я обеими руками за. Но потом надо двигаться дальше, а не гоняться за мелкой рыбешкой. — Он сделал паузу, снова превращаясь в добродушного дядюшку. — Мы не хотим, чтобы люди думали, будто меньшинство использует эту программу, дабы отомстить. — Он покачал головой: — Этого мы не хотим.

Голос как за ланчем в клубе «Киванис»,[27] мягкий и уверенный. В неловкой тишине Джейк почувствовал, как заерзал на стуле Томми, наклонившись вперед, чтобы услышать ответ Берни.

— Здесь мы тем более в меньшинстве, — спокойно сказал Берни. — Многих из нас уже нет.

— Я не имею в виду лично вас, конечно.

— Ну, остальных евреев, участвующих в программе. Но мы говорим по-немецки, некоторые из нас — мелкая ирония жизни, — поэтому вы нас и терпите. Я родился здесь. Если бы мои родители не уехали в тридцать третьем, меня бы тоже не было в живых. Меня лично. Так что я считаю, это приоритет. — Он коснулся пачки бумаг на столе. — Сожалею, если это мешает восстановлению экономики. Можете зарегистрировать этот факт под литерой О — «очень жаль». Дома я окружной прокурор, и потому меня назначили сюда. А окружные прокуроры не мстят. В половине случаев нам везет, если мы добиваемся хоть капли справедливости.

Бреймер, который за это время успел покраснеть, пробормотал:

— Я не имел в виду…

— Бросьте. Я знаю, что вы имели в виду. В любом случае, вступать в ваш загородный клуб я не хочу. Просто пришлите мне людей, и будем квиты. — Он подтянул стул и сел, указав подбородком на дверь: — Вас шофер, кажется, заждался.

Бреймер секунду постоял на месте, взбешенный, затем явно овладел собой и кивнул притихшему столу:

— Джентльмены. — Посмотрел на Берни. — Поговорим завтра, капитан. Надеюсь, меня поймут лучше.

Весь стол проводил его взглядами. Джейк огляделся, ожидая, что кто-то заговорит, и почувствовал, как теплеет, будто тишина втягивала в комнату вязкий ночной воздух.

Наконец Мюллер, уставившись в свой бокал, сухо сказал:

— Он здесь, чтобы ознакомиться с ситуацией.

Томми улыбнулся ему и закурил:

— Интересно, чем он здесь на самом деле занимается? Этот парень даже поссать не сходит без приказа из «Американских красителей».

— Эй, Томми, — сказал Рон, — сделай одолжение. Остынь. Жалобы здесь принимаю я.

— И что ты для меня сделаешь?

Но настроение ушло, уступив место какой-то неловкости, и даже Рону больше не хотелось забавляться.

— Да уж, это было мило, — сказал он Берни. — Нам, знаешь ли, приходится с ним уживаться.

Берни оторвал взгляд от своей тарелки.

— Извини, — сказал он, все еще раздраженно.

Рон сделал глоток и посмотрел на Томми:

— Кажется, он во всех выявляет лучшее.

— Мелкая рыбешка, — сказал Берни, подражая Бреймеру. — Это кто же?

— Все, кроме Геринга, — сказал Томми.

— Мелкая рыбешка, — повторил Берни. — Вот, например. — Протянув руку к кипе папок, он вытянул несколько желто-оранжевых листков. — Отто Клопфер. Просится водителем. Имеет опыт работы. Говорит, что во время войны водил грузовик. Только не говорит, что за грузовик. Одну из передвижных установок, как выяснилось. Выхлопная труба шла прямо в фургон. Загружали туда по пятьдесят, шестьдесят человек, а старый Отто гонял двигатель, пока все не подыхали. Мы узнали, потому что он написал своему начальству. — Берни показал письмо. — Выхлопной газ накапливался слишком долго. Он рекомендовал уплотнить трубы, чтобы дело шло быстрее. Люди паниковали, пытались выбраться. Он боялся, что они повредят грузовик.

Опять наступила тишина, на сей раз до того недвижная, что вокруг Берни, казалось, даже воздух застыл. Он посмотрел на еду и оттолкнул ее.

— Блядь, — выругался он, сконфуженный. Встал, собрал папки и вышел.

Джейк уставился на белую скатерть. Он слышал, как старик тихо мыл тарелки, потом приглушенный скрип стульев. Мюллер и другие офицеры ВА встали. Томми затушил сигарету в пепельнице.

— Ну, у меня еще партия в покер, — сказал он, на этот раз тихонько. — Ты идешь, Джейк? Там все будут.

Изменчивая игра в войну все продолжалась. В палатках для прессы полно дыма, раздолбанные пишмашинки, неизменные шлепки карт.

— Не сегодня, — сказал Джейк, глядя в стол.

— Пошли, Рон. Деньги прихвати. — Он встал, затем повернулся к Джейку. — Если куда-то пойдешь, бери с собой оружие. Вокруг полно русских. Когда они напьются, тут начинается сплошной Додж-сити.[28]

Но эти будут буянить, толпами шляться по улицам, предупреждая о себе своим весельем. А внезапно нападают из темноты другие — те, что тенью скользят средь руин.

— Куда поехал Бреймер? — спросил он Рона.

— Понятия не имею. У меня дневная смена. Надеюсь, с какой-нибудь красоткой кувыркается.

— А говорите — наказание немцев, — сказал Томми, и затем они оба тоже ушли, и Джейк остался в тихой комнате один. Он налили себе еще вина. Старик вернулся и, недоуменно посмотрев на Джейка, принялся опустошать пепельницы и тщательно выпрямлять окурки, складывая их на отдельную тарелку. Оккупационная валюта.

— Еще чего-нибудь желаете? — спросил он по-немецки, сметая крошки со скатерти.

— Нет, я допью это.

— Битте, — ответил старик, вежливый, как официант в «Адлоне», и ушел.

Джейк закурил. Курил ли Отто Клопфер в кабине, пока гонял мотор, прислушиваясь к грохоту за спиной? Они, должно быть, кричали, отчаянно колотя по фургону. А он сидел, уперев ногу в педаль газа. Как они могли дойти до такого? Все вопросы сводились к этому. Он видел их на лицах рядовых, которые ненавидели Францию, а затем, озадаченные, почувствовали себя в Германии как дома. Водопровод, широкие дороги, белобрысые детишки благодарны за конфеты, их мамаши без устали приводят все в порядок. Чистоплотные. Трудолюбивые. Такие же, как мы. А затем они увидели лагеря — или, по крайней мере, кинохронику. Как эти люди могли дойти до такого? Единственный ответ, имеющий хоть какой-то смысл: это не их рук дело — кого-то другого. Но тут не было других. Так что они перестали спрашивать. Кроме таких, как Тайтель, в которых заноза вошла слишком глубоко.

Джейк обвел взглядом пустую комнату, по-прежнему тревожась. Когда он работал в криминальном отделе в Чикаго, такая же атмосфера была в квартирах: тревожная тишина, что наступает после убийства — труп прикрыт, но все остальное в беспорядке. Он вспомнил безразличных фотографов, полицейских, снимающих по комнатам отпечатки пальцев, оцепеневшие лица других, которые стараются на вас не смотреть, сидят, уставившись в изумлении на оружие с биркой, будто оно выстрелило само по себе. И вдруг понял, что сегодня видел это снова — город оказался не площадкой для бомбометания, но гигантским местом преступления. Потрясенный, ждал, что кто-нибудь принесет носилки, сотрет меловые пометки и расставят мебель по местам. Но даже тогда преступление никуда не денется. На полу всегда будет лежать труп. Как могли они дойти до такого? Уплотняли трубы, запирали двери, игнорировали крики? Вот он, единственный вопрос. Но кто ответит? Не репортер в четырех статьях для «Колльерс». Газетной статьи мало. Извращенная пародия на большую ложь Геббельса: сделай преступление великим — и его никто не совершал. Те статьи, что он может написать, полные местного колорита, военных историй и хитроумной политики Трумэна, не занесешь даже в журнал полицейского участка.

Он встал из-за стола. Голова отяжелела от вина и влажного воздуха. В холле перед открытой дверью стоял старик и слушал рояль. Тихая музыка, чуть громче тиканья часов. Увидев Джейка, старик подвинулся: любитель концертов уступал свое место. Джейк немного постоял, пытаясь определить, что играют — нежная, слегка меланхоличная мелодия, что-то из девятнадцатого века, как и этот дом. Элегантный мир, далекий от ужина, полного склок. Заглянув, он увидел Берни — тот склонился в круге тусклого света над клавишами. Тугие кудри едва виднелись над пюпитром. С такого расстояния тело Берни будто съежилось, и на секунду Джейк представил, каким тот был в детстве. Прилежный ученик. Мама подслушивает из холла, как он занимается. Пригодится в жизни, — должно быть, говаривала она. Хороший мальчик, не слишком одаренный, не отрывал взгляда от клавиш. Еще не терьер, готов стерпеть обиду. Возможно, все дело в комнате — первая настоящая берлинская комната, которую увидел здесь Джейк. Высокий камин в углу. Рояль у окна, чтобы падал свет. В прежние времена подали бы и пирожное с кофе.

Закончив, Берни не поднял головы. А когда взглянул, Джейк уже стоял у рояля.

— Что это было? — спросил Джейк.

— Мендельсон. Одна из «Песен без слов».[29]

— Красивая.

Берни кивнул:

— Хотя и запрещенная еще несколько месяцев назад. Поэтому мне нравится ее играть. Правда, пальчики заржавели.

— Вашей аудитории понравилось. — Джейк кивнул на старика в холле.

Берни улыбнулся:

— Это он за пианино следит. Это их дом. Они живут в подвале.

И тут Джейк понял:

— Вот почему они так из-за тарелки.

— Это все, что у них осталось. Наверное, спрятали. Все остальное забрали русские. — Он обвел рукой комнату, из которой, как заметил теперь Джейк, исчезли все безделушки. Кофе с пирожными — всего лишь его фантазия. Он посмотрел на рояль — его покрывали следы от затушенных сигарет и круги от стаканов с водкой.

— Мы не знакомы. Я — Джейк Гейсмар. — Он протянул руку.

— Писатель?

— Если нет других таких, — ответил Джейк, невольно польщенный.

— Вы написали статью о Нордхаузене. Лагерь Дора, — сказал Берни. — Джейкоб. Иаков, как на иврите?

Джейк улыбнулся.

— Нет, как в Библии. Моего брата назвали Эзрой.

Берни пожал плечами.

— Берни Тайтель, — сказал он, пожав наконец руку Джейку.

— Я слышал.

Берни озадаченно посмотрел на него, пока Джейк не кивнул в сторону столовой.

— А, это. — Он отвел взгляд. — Ублюдок.

— Вы и впрямь не захотите вступать в его загородный клуб.

Берни кивнул:

— Нет, мне только хочется нассать в его бассейн. — Он встал и закрыл крышку рояля. — А вы что делаете в Берлине?

— Конференция. Ищу материал, как и все остальные.

— Я, наверное, не смогу заинтересовать вас нашей программой? Нам бы не помешала пресса. Здесь уже был «Лайф».[30] Они просто хотели знать, как тут наши парни.

— И как они?

— О, прекрасно, прекрасно. С местными никто не братается, поэтому сифилиса нет. Не мародерствуют. Никто не торгует на черном рынке. Только шоколадки раздают, комар носа не подточит. Любая мать может гордиться. Если верить «Лайфу». — Он взял папки и шагнул к двери.

Джейк закурил и внимательно посмотрел на Берни сквозь дым. Окружной прокурор, не мальчик, исполняющий Мендельсона.

— Что будет с Отто Клопфером?

Берни остановился:

— Отто? Дисциплинарный суд. Мелкая рыбешка для нюрнбергской команды. От трех до пяти, скорее всего. Затем опять станет водить грузовик. Но не у нас.

— Но вы же сказали…

— Мы не можем доказать факта убийства. Свидетелей из фургона не осталось. Если бы он не послал письмо, мы бы вообще ничего не доказали. Мы тут соблюдаем закон. Не хотим устраивать инквизицию, — сказал он тем же тоном, что и в столовой. — Упрощаем нацистам жизнь.

— Дисциплинарный суд — это вы?

Берни покачал головой:

— Мы стараемся не привлекать в качестве судей иностранных представителей меньшинств. А вдруг они… пристрастны. Я просто ищейка. В данный момент занимаюсь фрагебоген. — Он коснулся папок. — Анкетами, — перевел он. — Были вы членом партии? БДМ?[31] И тому подобное. Если они хотят получить работу, продовольственную карточку, должны заполнить анкету.

— И что, не лгут?

— Конечно, лгут. Но партийные архивы у нас. Так что мы проверяем. Вот люди, которые прекрасно ведут архивы.

Джейк пристально посмотрел на пухлые папки — точно сотни табличек на руинах.

— И вы можете по ним кого-нибудь найти?

Берни посмотрел на него:

— Возможно. Если они в американской зоне, — ответил он — спросил.

— Не знаю.

— На поиски в британских архивах потребуется время. У русских… — И не закончив, осторожно спросил: — Родственник?

— Знакомый.

Берни вынул ручку и что-то написал на клочке бумаги.

— Чем могу, помогу, — сказал он, вручив Джейку номер кабинета. — Приходите завтра. Чую, мою встречу в три часа отменят. — Он отошел от рояля, а затем обернулся: — Вы знаете, они должны быть живы.

— Да, спасибо. — Он положил листок в карман. — Может, по стаканчику?

Берни покачал головой:

— Надо пойти поработать. — Он сунул папки под мышку, снова опаздывая.

— Вы не сможете достать их всех, — сказал Джейк, слегка улыбнувшись.

Лицо Берни окаменело:

— Конечно, не смогу. Я по одному. Как они. По одному.

Наутро ему понадобился час с лишним, чтобы найти фрау Дзурис на одной из разрушенных улиц недалеко от британского штаба на Фербеллинерплац. Штукатурка с фасада осыпалась, обнажив пятна голой кирпичной кладки. На лестнице пахло плесенью и помоями — верные признаки неисправного водопровода. На второй этаж его провел сосед, который остался в коридоре на случай, если возникнут неприятности. За дверью слышались голоса детей, которые примолкли, едва раздался стук в дверь. Когда испуганная фрау Дзурис открыла дверь, донесся слабый запах вареной картошки. Она узнала его. Дрожащими руками пригладила волосы и втащила его внутрь, но в приглашении чувствовалось тревога, и по лицам детей Джейк понял, что это из-за формы. Не зная, как себя вести, она представила его каждому — невестке, троим детям — и усадила за стол. В другой комнате лежали два матраца, сдвинутые вместе.

— Я нашел вашу записку на Паризерштрассе, — начал он по-немецки.

— Для сына. Он не знает, где мы. Его забрали работать на востоке. Сказали, на несколько недель, а теперь сами видите…

— Вас бомбили?

— О, это было ужасно. Британцы ночью, америкосы днем… — Она быстро глянула на него — вдруг обиделся. — Почему они хотели все разбомбить? Они что, думали, мы — Гитлер? В дом попали дважды. Во второй раз…

Невестка предложила ему воды и села. Из другой комнаты выглядывали дети.

— Лина была там?

— Нет, в больнице.

— В больнице?

— Нет, не раненая. Она там работала. В Элизабет. Вы знаете — больница на Люцовштрассе. Я говорила, что это бог ее оберегает за добрые дела. А другие, в подвале — не выжили. Герр Блох, его Грета, остальные. Они их убили. — Еще один взгляд. — Герр Блох отказывался ходить в общественное бомбоубежище. Только не он. А я никогда не доверяла подвалу. Он недостаточно глубокий, говорила я, и, видите, так и оказалось. — Она ломала руки, и Джейк видел, что кожа у нее на предплечьях болтается складками, как тесто. — Ужас, столько мертвых. Вы не представляете, всю ночь…

— А Лина — с ней все в порядке?

Фрау Дзурис кивнула:

— Она вернулась. Но мы, конечно, вынуждены были переехать.

— Куда она уехала?

— У нее была подруга из больницы. А после — я не знаю. Слышала, ее тоже разбомбили. Больницу. Бомбили даже больных. — Она покачала головой.

— Но адрес она оставила?

— Мне? Я уже уехала. Знаете, было не до адресов. Похватали, что могли. Возможно, у нее родственники были, не знаю. Она никогда не говорила. Вы представить себе не можете, что тут творилось. Грохот. Но знаете, что странно? Телефоны работали до самого конца. Вот что я запомнила на Паризерштрассе. Бомбят, все бегут, и телефон звонит. Даже в такой момент.

— А ее муж?

— Где-то там. На войне. — Она махнула рукой. — Женщин бросили русским. О, это было ужасно. Слава богу, я… — Она посмотрела на невестку. — Мне повезло.

— Но она должна где-то быть, — сказал Джейк.

— Не знаю. Я сказала вашему другу.

— Какому другу?

— Военному, вчера. Не знала, что и думать. Теперь я понимаю. Вы не хотели приходить сами, это все объясняет. Вы всегда были осторожны, я помню. На случай, если Эмиль… — Она наклонилась и положила ладонь ему на руку. Нежданная наперсница. — Но, знаете, сейчас это не имеет значения. Столько лет.

— Я никого сюда не посылал.

Она отдернула руку.

— Нет? Ну, тогда не знаю.

— Кто он был?

Она пожала плечами:

— Он не сказал. Знаете, они не представляются. Только спрашивают: сколько у вас живет людей? У вас есть молочные карточки на детей? Где работали во время войны? Хуже нацистов. Может, погибших считал. Они это делают, чтобы нельзя было на имя погибшего карточку получить.

— Что он сказал?

— Знаю ли я, где она живет, видела ли Эмиля. Все. Как и вы. — Она посмотрела на него. — Что-то не так? Мы порядочные люди. Мне нужно детей…

— Нет, нет. Ничего. Я тут не из полиции. Просто хочу найти Лину. Мы были друзьями.

Она слабо улыбнулась:

— Да. Я так всегда и думала. Она ничего не говорила. — Фрау Дзурис как будто все еще рассчитывала поболтать за чашечкой кофе. — Всегда такая приличная. Хотя какая теперь разница? К сожалению, ничем не могу помочь. Может, в больнице знают.

Он вынул блокнот и записал адрес на Гельферштрассе.

— Если получите весточку от нее…

— Конечно. Правда, маловероятно. Многие перед концом уехали из Берлина. Многие. Найти жилье было трудно. Даже такое. Сами видите, как мы живем.

Джейк оглядел убогую комнату, затем встал.

— Я не знал о детях. Принес бы шоколад. Может, вам это пригодится? — Он протянул пачку сигарет.

Она распахнула глаза, обеими руками схватила его руку и стала трясти:

— Спасибо вам. Видишь, — сказала она невестке, — я всегда говорила, что это не америкосы. Видишь, какие они добрые. Это англичане хотели нас бомбить. Это все Черчилль. — Она опять повернулась к Джейку. — Я помню, вы всегда были вежливый. Нам так хочется вернуться в американскую зону, а не тут с англичанами жить.

Джейк направился к двери, затем повернулся.

— Вчерашний солдат — он был англичанин?

— Нет, американец.

Секунду Джейк стоял, озадаченный. Значит, приходил не официально.

— Если он опять придет, дадите мне знать?

Она кивнула, сжав сигареты в руке, опять занервничав.

— Вы уверены, что все в порядке?

Джейк покачал головой:

— Может, еще один старый друг. Он может что-то знать.

— Нет, — ответила она, отвечая на невысказанное. — Были только вы.

В больнице должны быть регистрационные журналы, думал Джейк, но когда добрался туда, увидел, что огонь прошелся по этой части Люцовштрассе, уничтожив больницу Элизабет вместе со всеми бумагами. Торчали, открывшись небу, только черные стены — гнилые зубы, о которых говорил Рон. Место расчищала бригада женщин, таскавших ведра с кирпичами по тропке, что вилась среди нагромождений рухнувших балок и обугленных остовов коек. Легкий ночной ветерок превратился в горячий ветер, постоянно поднимавший пепел, и женщинам пришлось завязать рты платками, как у бандитов. Джейк постоял, наблюдая за ними и стараясь не замечать тяжелый запах, висевший в воздухе. Сколько пройдет времени, прежде чем он испарится вовсе?

Интересно, чем она тут занималась. Эмиль, приверженец традиций, не хотел, чтобы жена работала. Поэтому она ушла из «Коламбии» и целыми днями бездельничала дома. На ее место пришлось взять Ханнелоре, туповатую девицу, почти не знавшую английского, но, к удивлению Джейка, получившую «прямой провод» к Няне Вендту. Однако Лина все равно появлялась на вечеринках, пока не пришли времена, когда видеться с иностранцами стало нежелательно, и Эмиль попросил ее больше не ходить. И тогда она стала видеться только с Джейком. Подозревал ли Эмиль? Фрау Дзурис считала, что нет. Но откуда ей знать? На Паризерштрассе они встречались только несколько раз, когда не могли поехать к нему, потому что Хэл был дома. Всегда осторожничали, пугались даже шевеленья занавески на соседнем окне. Но фрау Дзурис все же догадалась. Может, просто по их лицам.

Эмиль неожиданно тоже пришел на вокзал Анхальтер, куда все вызывающе орущей компанией заявились проводить Джейка. Хэл и другие глушили шампанское, а Эмиль неприкаянно стоял у ограждения. Лина вручила Джейку цветы — респектабельный прощальный подарок бывшему боссу. Старалась не встречаться с ним взглядом, пока кому-то из компании не стало плохо, и в возникшей суматохе, когда все повели несчастного в мужской туалет, они наконец остались наедине.

— Зачем ты его привела? — сказал Джейк.

— Он был дома, когда позвонили из конторы. Я не могла пойти одна. Как бы это выглядело? — Она помолчала, опустив глаза. — Он хотел прийти. Ты ему симпатичен.

— Лина. — Он потянулся к ней.

— Нет. Не надо сцен. Я хочу, чтобы он видел, как я выпью шампанского и помашу вместе со всеми на прощанье. Затем мы возьмем такси, поедем домой, и на этом все будет кончено.

— Я вернусь, — сказал он, торопясь, услышав у мужского туалета громкие выкрики на английском.

— Нет, не вернешься. Не сейчас, — сказала она просто, кивая на перрон, полный военных.

— Я вернусь за тобой, — сказал он, глядя на нее, пока она снова не подняла глаза. Лицо ее смягчилось, лицо больше не официальное.

Она медленно покачала головой, посмотрела, не вернулись ли остальные, затем прижала руку к его щеке и так мгновение держала, не отводя глаз, точно пытаясь запомнить его лицо.

— Нет, но иногда вспоминай обо мне, — сказала она.

Джейк стоял, смотрел.

— Лина. — Он потерся щекой о ее ладонь, но она вдруг уронила руку — быстро погладила, — глядя мимо.

— Боже, это Рената, — сказала она, отстраняясь. — Они и ее позвали? Сумасшедшая — это же опасно. — Он снова слышал гомон перрона. Мгновение уединения минуло. Обернувшись, он встретился с внимательными, понимающими глазами Ренаты, которые заметили руку Лины, как замечали все и всегда. Его лучший источник информации, но нигде не светилась: нельзя нанимать на работу евреев. Рената лишь улыбнулась, сделав вид, что ничего не видела.

— Привет, Джо, кто бы мог подумать? — сказала она. Американский слэнг — неизменный предмет шуток.

— Эй, это же Рената! — Парни вернулись на платформу и обступили их. Его опять окружал Берлин. Джо попытался поймать взгляд Лины, но та избегала его, не отходила от Эмиля, помогала Хэлу разливать шампанское. Пили, шутили, Рената нахально стрельнула сигарету у проходившего мимо полицейского, игриво его поблагодарив. Просто доказать, что может это сделать, а Хэл наблюдал за ней, ошалев. После паровозного гудка финальный раунд объятий, сломанные цветы. Эмиль пожал руку Джейку — с облегчением: проводы подходили к концу.

— Что слышно о визе? — спросил Джейк, обнимая Ренату.

Она покачала головой.

— Скоро, — без убеждения сказала она. Умные глаза, голова в темных кудряшках. Проводник стал закрывать дверь.

— Якоб. — Голос Лины. Ее лицо рядом. Формальный поцелуй в обе щеки, легкий поцелуй, что оставил только запах ее кожи.

Он смотрел на нее, но произнести ничего не мог, даже ее имени. Чьи-то руки подтолкнули его к вагону. Поезд тронулся. Он стоял на ступеньках и махал в ответ на пьяные ауф видерзеен, и когда она шагнула вперед, у него на секунду мелькнула шальная мысль, что она сделает это, побежит за поездом и уедет с ним, но то был просто шаг, отрыв от толпы. Так что последнее, что он увидел в Берлине: она стоит на платформе, а Эмиль обнимает ее за плечи.

Женщины перестали таскать свои ведра и перебрались через кирпичи в середину дома. Одна крикнула что-то в сторону улицы, где работала другая группа, и те направились к ней, достав носилки из тележки. Джейк наблюдал, как они вытащили из обломков труп, отворачиваясь, чтобы не вдыхать, и закинули его на носилки — безразлично, как очередную порцию кирпичей. Команда носильщиков стала выбираться, спотыкаясь под тяжестью, и затем, перевернув носилки, закинула труп в тележку. Женщина, волосы сгорели. Куда они свозят трупы? На какое-нибудь огромное кладбище братских могил на Бранденбургских болотах? Скорее всего, к печи, чтобы завершить сожжение. Так могла умереть Рената. Ее внимательные глаза окончательно потухли. Если только ей не удалось каким-то образом выжить, превратившись в один из живых скелетов, что он видел в лагере. Глаза у них тоже были потухшими, полуживыми. До того великое преступление, что его никто не совершал. Но в лагерях вели регистрационные журналы, длинные поименные списки. Только здесь, под кирпичами, тело без номера могло исчезнуть бесследно.

Он подбежал к тележке и заглянул в нее. Коренастое безликое тело. Не Лина, вообще никто. Он отвернулся. Бесполезно, как и посещение фрау Дзурис. Живые не исчезают. Эмиль работал в Институте имени кайзера Вильгельма — они должны что-то знать. Армейские архивы, если он воевал. Списки военнопленных. Нужно только время. Она где-то есть — не на тележке. Может, даже поджидает его в одной из анкет Берни.

Берни, однако, на месте не было. Судя по записке, прикрепленной к двери кабинета, его неожиданно вызвали на совещание. Джейк пошел в пресс-центр. Все были там, устало пили пиво, на столах с пишмашинками валялись выхолощенные пресс-релизы Рона. Прибыл Сталин. Черчилль позвонил Трумэну. Первое пленарное заседание в пять. Встречу устраивают русские.

— Негусто, а, приятель? — сказал Брайан Стэнли с полным стаканом виски в руке.

— Ты что тут делаешь? Перешел на другую сторону?

— Тут выпивка лучше, — пояснил он, отхлебнув. — Надеялся что-нибудь разузнать, но сам видишь… — Он уронил листок пресс-релиза на стойку бара.

— Я видел тебя с Черчиллем. Он что-нибудь сказал?

— Конечно нет. Но по крайней мере сказал кое-что мне. Специально для «Экспресса». Был очень мил.

— Но не так мил с другими.

Брайан улыбнулся:

— Они злые, как осы. Так что я решил покрутиться здесь чуток. От греха подальше. — Он снова глотнул виски. — Сюжета нет. Не могу даже до Идена[32] добраться. Надо бы плюнуть, а еще завтра грядет. Хочешь посмотреть, что у нас раздают? — Он достал из кармана другой пресс-релиз.

— Три тысячи льняных простыней, пятьсот пепельниц — что это?

— Подготовка к конференции. Судя по размаху, последняя отрыжка войны. Поди напиши об этом статью.

— Три тысячи рулонов туалетной бумаги, — прочел Джейк.

— Все из Лондона. Интересно, где они ее все это время прятали. Столько лет не видел приличной бумаги в сортире. — Покачав головой, он забрал листок. — Вот еще, сто пятьдесят бутылочек ваксы для обуви. Потрескалась, но блеск дает.

— Ты что, собираешься это печатать?

Он пожал плечами:

— А у тебя? Что-нибудь раздобыл?

— Не сегодня. Я ездил в город. Там еще откапывают тела.

Брайан скорчил гримасу:

— А я не могу, правда. Кишка тонка.

— Размяк. В Африке ты был другим.

— Ну, так то была война. А тут я не понимаю, что. — Задумавшись, он хлебнул из бокала. — Хорошо бы опять в Каир, а? Сидеть на террасе, наблюдать за лодками. После такого — просто красота.

Дрейфующие фелюги, белые треугольники парусов в ожидании хоть намека на ветер, за миллионы миль отсюда.

— Через неделю будешь в Лондоне.

— Ты знаешь, вряд ли, — серьезно сказал Брайан. — Мне теперь только лодки остались.

— Ну, это ты лишнего выпил. Когда человек устал от Лондона…[33] — процитировал Джейк.

Брайан посмотрел на бокал:

— Тогда мы были на подъеме. Я не хочу видеть, как мы покатимся вниз. Шаг за шагом. Там тоже все закончилось. Остались одни русские. А это твои дела. Так что добро пожаловать. С меня хватит. Страшные люди.

— Но есть мы.

Брайан вздохнул:

— Удачливые американцы. Вам не надо считать туалетную бумагу, не так ли? Рекой течет. Интересно, что вы будете делать.

— Вернемся домой.

— Нет, вы останетесь. Захотите все исправить. Это ваша особая дурь. Вас так и тянет все исправлять.

— Кому-то ж надо.

— Разве? Ну, тогда я миропомажу тебя, не против? — Он положил руку на голову Джейка. — Удачи и благослови тебя господь. А я подамся к лодкам.

— Вы, парни, когда-нибудь работаете? — раздался позади них голос.

— Лиз, дорогая, — сказал Брайан, мгновенно превращаясь в сплошное радушие. — Леди с линзой. Садись, пропустим по рюмочке. Я слышал, мисс Бурке-Уайт[34] уже на пути сюда.

— Иди в жопу.

Брайан засмеялся:

— Ууу. — Он поднялся со стула. — Прошу, дорогая, садись. Я лучше отчалю. Пойду почищу обувь. Может, это последний раз, когда мы садимся за стол для высоких гостей, так что надо предстать в лучшем виде.

— О чем это он? — удивилась Лиз, провожая его взглядом.

— Брайан — он и есть Брайан. Вот. — Джейк зажег спичку, чтобы она прикурила.

— А ты чем занимаешься? — спросила Лиз, выпуская дым. — Держишь бар?

— Нет. Ездил в город.

— Господи, зачем?

— Посмотреть на доски объявлений. — Обугленные тела.

— А. — Она быстро взглянула на него. — Удачно?

Он покачал головой и протянул ей пресс-релиз:

— Русские сегодня дают банкет.

— Знаю. И позируют. — Она взглянула на часы. — Примерно через час.

— В Потсдаме? Возьми меня с собой.

— Не могу. Они мне голову оторвут. Никакой прессы, не забыл?

— Я понесу твою камеру.

— Ты не пройдешь. Специальный пропуск, — прибавила она, показывая свой.

— Пройду. Состроишь им свои голубые глазки. Русские все равно не умеют читать по-английски. Давай, Лиз.

— Ее нет в Потсдаме, Джейк, — сказала она, глядя на него.

— Я не могу сидеть тут, ничего не делая. От этого только хуже. Все равно мне надо собирать материал.

— Мы будем только снимать, и все.

— Но мне надо туда попасть. Хоть посмотрю. Все лучше, чем это, — сказал он, демонстрируя листок с пресс-релизом. — Ну же. А потом я тебя угощу, как договаривались.

— У меня были предложения и получше.

— Откуда ты знаешь?

Она рассмеялась и встала:

— Встречаемся у входа в пять. Если что, я тебя не знаю. Понял? Я не знаю, как ты попал в джип. Если тебя вышвырнут, это будет тебе уроком.

— Ты настоящий друг.

— Ага. — Она передала ему камеру. — Кстати, они карие, а не голубые. Если ты не заметил.

За рулем был еще один фоторепортер, так что Джейк втиснулся на заднее сиденье, где лежало оборудование, откуда мог наблюдать, как волосы Лиз развеваются на ветру рядом с флажком на антенне. Они поехали на юг, в сторону Бабельсберга, по старой дороге к киностудии. Первый русский часовой попался им на мосту Ланге Брюке. Он взглянул на пропуск водителя, делая вид, что понимает английский, и, махнув автоматом, разрешил ехать дальше.

Весь город был оцеплен. Шеренги русских солдат стояли через равные интервалы вплоть до самой Вильгельмплац, которой, судя по всему, больше всего досталось от бомбардировок. За площадью они свернули и поехали по назначенному маршруту вдоль Нойер Гартен. Большие виллы, обращенные к парку, выглядели пустыми, но нетронутыми — уцелевшие счастливчики. После Берлина здесь была тихая гавань, будто и не случилось войны. Джейку казалось, что сейчас он увидит, как привычные старушки в шляпках выгуливают собачек по симметричным тропинкам. Но вместо них по берегу озера стояли русские солдаты с автоматами, точно в ожидании атаки амфибий.

Цецилиенхоф был в конце парка. Громадина биржевого тюдора с кирпичными трубами и освинцованными окнами — неожиданный кусочек Суррея на берегу Юнгфернзее. На въезде в парк часовые, еще более угрожающе учтивые, но такие же невнимательные, как и часовой на мосту. Затем длинная гравийная дорога к переднему двору, где американская военная полиция и британские солдаты перемешались с русскими хозяевами. Они припарковались подле шеренги официальных черных автомобилей. Через ворота во внутреннем дворе увидели сотни красных гераней, высаженных в форме огромной советской звезды — хвастливая демонстрация прав собственника, — но прежде чем Лиз смогла ее сфотографировать, офицер связи направил их вокруг здания на газон, раскинувшийся перед озером. Здесь, на террасе возле садика с фигурно подстриженными деревьями, были выставлены для фотосъемки три плетеных кресла. Небольшая армия фотографов и кинодокументалистов была уже на месте. Покуривая и расставляя штативы, они нервно посматривали на патрули.

— Раз ты здесь, давай помогай, — сказала Лиз, передавая Джейку две фотокамеры, а сама взяла третью. Охранник подошел и проверил ящики.

— Ну, и где они?

— Вероятно, прихорашиваются напоследок, — сказала Лиз.

Он представил, как Сталин перед зеркалом приглаживает волосы на висках, чтобы таким остаться в истории.

Оставалось только ждать. Джейк рассматривал здание: громадные эркеры, выходящие на озеро, — очевидно, конференц-зал, множество труб с кирпичным узором — не сосчитать. Но в них никакого сюжета, одна архитектура. Газон подстригли, живые изгороди подравняли — все аккуратненько, похоже на декорации, выставленные вдоль павильонов звукозаписи в Бабельсберге. В нескольких милях отсюда женская бригада сбрасывала трупы в тележку. А здесь с озера дул легкий ветерок, волны крошечными отражателями пускали солнечные блики. Чудесный вид. Интересно, подумал он, ходил ли кронпринц Вильгельм через газон с полотенцем в руке к озеру, чтобы окунуться поутру. Но прошлое казалось таким же невероятным, как и расческа Сталина. Теперь никаких парусных лодок — только русские часовые выстроились у кромки воды, положив руки на оружие.

Первым на террасе появился Черчилль. В форме цвета хаки, с сигарой в руке, разговаривает с группой помощников. Затем Трумэн. Самодовольный, в сером двубортном костюме, перешучивается с Бирнсом и адмиралом Лейхи.[35] И наконец, Сталин в ослепительно белом мундире, в окружении охраны — натуральный гном. Несколько неформальных снимков, пока они обменивались рукопожатиями. Затем суета, пока рассаживались. Помощники обступили их, помогая занять места. Черчилль передал солдату сигару. Трумэн сел, одергивая пиджак, чтобы не задрался. Интересно, места распределили заранее? Трумэн сидел в середине, поблескивая металлической оправой очков всякий раз, когда поворачивал голову то к одному, то к другому. Все непринужденно улыбались, как будто позировали для группового снимка на встрече школьных друзей. Трумэн закинул ногу на ногу, показав пару шелковых носков в рубчик. Защелкали фотокамеры.

Джейк обернулся, услышав крик. Резкий, по-русски. Что там еще? Кричал солдат на берегу озера, тыча пальцем в воду. Неожиданно зашел в озеро прямо в сапогах и снова позвал на помощь. Некоторые помощники на террасе глянули в сторону озера, затем вновь повернулись к фоторепортерам, недовольные, что их прервали. Джейк завороженно наблюдал, как русские солдаты начали подтягивать к берегу тело. Еще один труп, утопленник, как те, в Ландверканале. Однако на сей раз в военной форме, но с такого расстояния не поймешь, чьей. Пожалуй, поинтереснее, чем трубы. Он пошел по газону.

Его никто не остановил. Часовые бросили посты и бежали к трупу, озадаченно посматривая в сторону дворца в ожидании распоряжений. Первый солдат, мокрый по колено, вытаскивал тело на илистый берег. Бросив безжизненную руку утопленника, солдат для удобства ухватил его за ремень и, резко дернув, последним рывком вытащил труп на траву. Ремень внезапно лопнул, и Джейк увидел, что это не ремень — что-то вроде патронташа, разорвался, извергнув содержимое. Ветер с озера подхватил бумажки и погнал по газону. Джейк замер. Не бумажки — деньги, банкноты взмывали вверх и плавали в воздухе сотнями крошечных бумажных змеев. Полное небо денег — сюрреально.

Русские на мгновение потрясенно замерли, а затем ринулись за банкнотами, выхватывая их из воздуха. Новый порыв ветра унес деньги выше, и охранники стали подпрыгивать, из солдат превратившись в изумленных детей, хватающих конфеты. Все на террасе встали, глядя на берег. Несколько русских офицеров побежали наводить порядок, разметая банкноты, усеявшие газон. Они орали на охрану, но их никто не слушал, все кричали друг на друга, гоняясь за летающими бумажками, топали по земле, чтоб удержать банкноты, рассовывали их по карманам. Куча денег разлетается, точно конфетти. Джейк поднял одну. Оккупационные марки. Сотни, может, тысячи. Куча денег.

Теперь и фоторепортеры, сломав ряды, тоже неслись к озеру, пока русские офицеры не развернулись, наставив на них штыки. Но Джейк уже был там. Он подошел к утопленнику. Американская военная форма. Порванный пояс с деньгами валялся в грязи. Часть банкнот плавала в воде. Но что он тут делал? Плыл в русской зоне к самому охраняемому газону в Берлине. Джейк опустился на колени рядом с трупом. Мертвенно-бледное, опухшее от воды лицо. С шеи вбок свисает цепочка с номерным знаком. Он протянул руку — взглянуть на личный знак, но замер, отпрянул. Не надо. Это не просто какой-то солдат. Шок опознания трупа. Парень из франкфуртского самолета, в страхе цеплявшийся за сиденье так, что костяшки побелели. Сейчас пальцы его безжизненно вытянулись, сморщились.

И тут, оцепенев, Джейк заметил пулевое отверстие, темную свалявшуюся ткань в том месте, где была кровь. За его спиной еще орали русские, но Джейк вдруг снова очутился в одной из комнат в Чикаго, среди полной разрухи. Глаза открыты. Сапог только один, другой сполз в воде. Когда наступила смерть? Он пощупал челюсть. Крепко сжата. Но коронера — посоветоваться — рядом не было, некому снять отпечатки пальцев. В спину грубо ткнулось дуло.

— Шнель, — скомандовал русский. Явно все, что он знал по-немецки.

Джейк поднял взгляд. Другой солдат наставил на него автомат, знаком веля уходить прочь. Пока он стоял, еще один солдат схватил камеру, сказав что-то по-русски. Первый снова ткнул дулом, пока Джейк не поднял руки и не повернулся. На террасе Большую Тройку спешно уводили в дом. Только Сталин стоял как прикованный, оценивая обстановку, — лицо тревожное, как у того, на ступеньках Рейхсканцелярии. В воздухе резко грохнул ружейный выстрел. Из камышей вспорхнули птицы. Люди на террасе замерли, потом быстро ушли в здание.

Джейк посмотрел туда, где грохнуло. Стрелял русский офицер, пытаясь навести порядок. В наступившей тишине охрана, замерев, наблюдала, как остальные банкноты улетают к Нойер Гартен. Солдаты оробели, испугавшись того, что последует. Тщательно организованный день сорван, как неловко. Офицеры приказали им построиться в шеренгу и стали отбирать банкноты. Русский конвоир Джейка снова показал на дом. Лейтенант Талли, который боялся летать. Четверо русских подняли его и закинули ему на грудь пояс с деньгами, словно это улика. Но улика чего? Такая куча денег.

— Камеру можно забрать? — спросил Джейк, но русский только заорал на него и толкнул автоматом к стайке фоторепортеров. Газон теперь кишел помощниками — они, будто гиды, разводили всех по машинам. Извинялись за срыв встречи, словно Талли был алкашом, испортившим вечеринку. Русские охранники угрюмо наблюдали: в кои-то веки счастье подвалило — и его сдуло ветром.

— Извини, — сказал Джейк Лиз. — Они забрали камеру.

— Тебе повезло, что тебя не пристрелили. Ты что там делал?

— Это был парень из самолета.

— Какой парень?

— Талли. Парнишка в сапогах.

— Но как?..

— Идите, идите, — поторопил их энергичный военный полицейский. — Представление окончено.

Их отвели вслед за другими к парковке. Прежде чем они дошли до гравия, Джейк оглянулся на озеро.

— Что он, черт побери, делал в Потсдаме? — спросил он сам себя.

— Может, он участник делегации.

Джейк покачал головой.

— Да какая разница? Может, он в озеро упал.

Он повернулся к ней:

— Его застрелили.

Лиз посмотрела на него, затем нервно оглянулась на автомобили.

— Пошли, Джейк. Надо сваливать отсюда.

— Но почему Потсдам? — В парке несколько банкнот все еще перелетали с места на место, как палая листва в ожидании грабель. — С такими деньгами.

— Тебе что-то досталось?

Он развернул добытую банкноту.

— Сто марок, — сказала Лиз. — Счастливчик. Целых десять долларов.

Но там было больше. В тысячи раз больше. И человек с пулей в груди.

— Пошли, другие уже уехали, — сказала Лиз.

Назад, в пресс-центр, выпить пива. Джейк улыбался про себя. Его ум мчался вперед, перестав оцепенело бродить среди руин. Преступление. Вот он. Его сюжет о Берлине.

II. Оккупация