– Вот такие минуты, – произнес Мюррей, – помогают отличить одно от другого.
Поднявшись на крыльцо, мы изучили список жильцов. «Пека К. квартира 4F». Мюррей позвонил. Мы подождали. Дверь загудела. Мюррей толкнул ее. Посреди бетонированного внутреннего дворика был бассейн. В нем плавало пластиковое кресло.
– В Лос-Анджелесе, – заговорил Мюррей, – определяющее настроение – отчаяние. Чувство, что кто-то где-то получил то, чего заслуживал ты.
Я посмотрел на окна. Здесь все напоминало мотель. К ограде были пристегнуты велосипеды. Лифт не работал, и мы по наружной лестнице поднялись на четвертый этаж. К концу подъема Мюррей запыхтел.
– Удвою счет за тяжелый труд, – сказал он.
Мы остановились перед квартирой F. Мюррей попробовал заглянуть в окно, но на нем были жалюзи.
Он постучал. Дверь открылась сразу, напугав нас. Карлос Пека прятал правую руку за косяком. Он был тощий, лицо изрыто оспинами.
– Копы? – спросил он.
– Я адвокат, – ответил Мюррей, – а он врач.
Карлос подумал и отступил, пропуская нас.
– Извиняюсь за беспорядок, – сказал он. – Подружка моя, когда сердита, все ломает.
В гостиной был разгром. На ковре осколки, кофейный столик перевернут. В софе торчала, кажется, ручка мясного ножа.
– Вы правда врач? – спросил Карлос.
Я кивнул. Он задрал штанину шортов.
– У меня тут саднит.
Кожа на левом бедре припухла и покраснела.
– Похоже на потертость, – сказал я.
Он подумал и будто вспомнил:
– Ах да. Ну ничего.
Он смахнул с дивана тарелки и журналы и жестом предложил нам сесть. Ручка ножа торчала в трех дюймах от моего левого плеча. Вздумай Карлос напасть, я мог бы его выдернуть и воткнуть ему в живот.
Мюррей довольно долго расправлял морщины на брюках.
– Мой клиент, – сказал он, – отец Дэниела Аллена.
Карлос взглянул на меня:
– Это кто такой?
– Он также известен под именем Картер Аллен Кэш.
– Парень, что застрелил сенатора, – улыбнулся Карлос.
– Предположительно, – поправил Мюррей. – Предположительно застрелил.
– Нам известно, – вмешался я, – что вы были в Ройс-холле во время стрельбы.
Карлос вдруг встал и ушел в спальню. Мы с Мюрреем переглянулись.
– Что будем делать? – одними губами выговорил я.
Он пожал плечами. Я дотянулся до рукояти ножа. Она была липкой. Карлос появился из спальни с коробкой в руках. Я медленно опустил руку. Он сел в выпотрошенное кресло-кровать и поставил коробку на колени.
– У моего брата стоял калоприемник, – сказал он.
Ни я, ни Мюррей не нашлись, что на это ответить.
– Он в Фаллудже наступил на пехотную мину. Ногу удалось спасти, но внутренности разворотило.
Он поставил коробку на стол перед нами.
– Врачи обещали, он сможет срать нормально. Может быть, со временем. После нескольких операций. Дали ему надежду. Так что он был очень несчастен, пока ему приходилось срать в мешок. Целыми днями мечтал посидеть на горшке, по-человечески. Когда, погадив, чувствуешь себя как после отпуска в круизе. Он оперировался, лечился. И ничего не помогало. Прошло два года, а он все срал в мешок. Поэтому однажды взял пистолет и вышиб себе мозги. Мама вернулась домой, а его мозги по всей комнате. Мы его кремировали и сложили прах в коробку.
Он постучал по коробке на столе.
– А я каждый день достаю эту коробку и смотрю на нее, – продолжал он. – И знаете, что думаю?
Мюррей покачал головой. Я тоже.
– Принять – значит быть счастливым, – сказал Карлос. – Если бы врачи сказали брату, что он всю жизнь будет срать в мешок, он бы это принял. Сумел бы стать счастливым. Но ему вместо этого дали надежду. Пообещали лучшую жизнь. И он целыми днями ненавидел ту, которая у него была.
Он смотрел на меня. Лицо у него было как пицца с пепперони.
– Вы меня понимаете?
– Нет, – сказал я, хотя его слова эхом отдавались у меня в голове.
– Вам нужно покориться правде, – сказал он. – До тех пор вы не будете счастливы.
– И какова же правда? – надтреснутым голосом спросил я.
– Что вы потеряли сына. Что вы его не знаете. Что он проведет остаток жизни в тюрьме. И этот остаток может оказаться не слишком долгим.
– Вы дрались с моим сыном в Ройс-холле? – жестко спросил я. – Он у вас что-то отобрал?
Карлос улыбнулся:
– Дрался? Дрался ли я?
Мы, не мигая, смотрели друг на друга. Он улыбался все шире, но радости в его улыбке не было. Жизни тоже.
– Расскажите о письмах, которые вы посылали, – попросил Мюррей.
– О каких письмах?
Карлос не сводил с меня глаз.
– Конгрессменам, сенаторам.
– У меня есть мнение, – сказал Карлос. – Есть мысли. Я их высказываю. Держать в себе вредно для здоровья.
– Эти мысли, – заметил Мюррей, – иногда бывают угрожающего характера?
– Это как? – спросил Карлос. – Что значит «угрожающего характера»?
– Что вы делали в Ройс-холле? – спросил Мюррей.
Карлос перевел взгляд на него.
– Здесь вы ничего не добьетесь, – сказал он.
– У нас есть фотография, где вы в белой рубахе на пуговицах, – сказал я. – Вы стояли всего в десяти футах от сцены.
Карлос встал.
– Я показал вам коробку, – сказал он, – а теперь покажу пистолет.
Мюррей встал и сделал мне знак. Я тоже встал. Вместе мы справились бы с ним, не так ли? Двое на одного. Еврей-адвокат и ревматолог, который ни разу никого не ударил.
– У вас много пистолетов, Карлос? – спросил Мюррей.
– Не пистолет убивает, – сказал Карлос, – а пуля.
Я оглянулся на нож. Почему рукоять липкая? Не кровь ли на ней?
– Идем, – сказал я Мюррею.
Тот достал деловую визитку.
– Если передумаете и захотите что-то сказать, позвоните мне.
Карлос взял и осмотрел карточку.
– Добавлю в список интересующих меня персон, – пообещал он.
Мюррей забрал карточку.
– Я передумал. Я сам вам позвоню.
Мы спустились вниз, прошли мимо бассейна. Когда приблизились к машине, Мюррей уже держал в руке ключи. Мы сели, заперли дверцы и сидели молча несколько минут. Снова пошел дождь, брызги на ветровом стекле стекали мутными ручейками.
– Ну, – заговорил Мюррей, – это кое-что.
– Что нам…
– Присматривать за ним. Я поставлю знакомого частного детектива за ним следить.
– Это он сделал, – сказал я. – Вы тоже так думаете?
Мюррей поразмыслил.
– Мог, – признал он. – Но есть разница между пырнуть ножом диван и застрелить кандидата в президенты. На свете полно психованных ублюдков, Пол. Не слишком на это надейтесь.
Зачем он это повторял? Как будто во мне еще осталась надежда. Я жил в мире негативных сценариев: мой сын – убийца, либо он невиновен, но скрывает это по причинам, которых я даже представить себе не могу.
– Дело не в надежде, – сказал я. – Дело в фактах. В том, чтобы разобраться, что на самом деле произошло в тот день, и почему мой сын не хочет об этом говорить.
Мюррей минуту скептически меня рассматривал. Я видел, как он подбирает слова, но потом решает промолчать. Он постучал пальцами по рулю:
– Как вы думаете, в коробке действительно прах его брата?
Я покачал головой. Я знал только, что, если мы не найдем доказательств невиновности Дэнни, у меня появится такая же коробка.
Тимоти Маквей для последней трапезы попросил две пинты мороженого с шоколадной крошкой, обрызганного шоколадным сиропом. Такое иногда называют «джимми». Мороженое с грязью. Он особо подчеркнул насчет брызг сиропа. Мороженое для него было средством доставки сиропа, не более. Был вечер 9 июня 2001 года. В то утро его перевели из камеры восемь на десять в федеральной тюрьме «Тер Хот» штата Индиана в кирпичное здание для исполнения наказаний в пятистах футах от нее. Мало кто из заключенных попадал в это красное здание. И никто из него не возвращался. В 5:19 утра он стоял в своей камере голый. Охранники осмотрели его зад. Велели нагнуться и развести ягодицы. Здесь это было обычным делом: в любой тюрьме люди в форме заглядывают тебе в зад.
В краснокирпичном доме казней Маквея поместили в одиночку, на один последний день. Она располагалась в ста футах от камеры для казней – большая пустая комната с последней кроватью, на которой ему довелось полежать. В час дня охрана принесла ему последнюю трапезу. Он съел две пинты мороженого без передышки. Какая разница, не заболеет ли потом? Он к тому времени будет мертв. Охранник наблюдал за ним в дверной глазок. Маквей смотрел телевизор, сидя на койке. На последний день ему дали свободный доступ к кабельным программам. Маквей пристрастился к новостным сетям, смотрел CNN, MSNBC. Он видел на экране самого себя: гуляющим по тюремному двору в оранжевом тренировочном костюме, шесть лет назад. Ведущий с искусственным загаром сказал, что казнь Маквея назначена на восемь часов завтрашнего утра по нью-йоркскому времени. Взяли интервью у обозревателя, толковавшего о завершении. Показывали родных его жертв: матерей, чьи дети погибли, когда детский сад разнесло пятитысячефунтовой бомбой в припаркованном снаружи грузовике «Райдер».
Они не понимали. Никто не понял. Шла война. Он был солдатом. Маквей собрал остатки сиропа и облизал ложку. Он вырос в семье католиков из Локпорта в штате Нью-Йорк, хотя после первой войны в Заливе, где он стрелял из 25-миллиметрового ствола на легком броневике «Бредли», перешел к религии калибров и силы.
По телевизору показывали хронику осады Вако. Неужели прошло восемь лет? Эксперты рассуждали о его мотивах. Говорили, что у Маквея все началось с Вако. Там было посажено семя. Маквей в камере вспоминал первые репортажи 1993-го. Жилой дом в осаде федералов. Женщины и дети, слезоточивый газ. В тот момент он увидел, что идет война: соседа с соседом, человека с государством. Маквей поехал в Вако и купил наклейку на бампер своей машины. Он купил несколько уцененных экземпляров «Дневников Тернера» Уильяма Пирса. Осада продолжалась пятьдесят один день, а потом власти сожгли людей. Они расстреливали выбегавших из огня. Женщины и дети корчились в агонии.