Она что-то знает или у нее есть основания что-то подозревать.
Она хочет проверить: на самом ли деле случилось то, что она знает. Однако самой ей приехать страшно.
Отправив полицейских, она хотела узнать, что происходит дома.
Из всех способов отправить к нам полицейских тетя, видимо, выбрала самый быстрый — заявление о взломе. Реши она сообщить о пропаже человека, ей бы пришлось назвать свое имя. Кроме того, заявление бы не приняли, потому что с момента исчезновения мамы не прошло и суток.
Я снова прокрутил в голове момент перед уходом Хэчжина. Человеком на другом конце провода, с которым он разговаривал за закрытой дверью, точно была тетя. О чем же она разговаривала с Хэчжином? О маме? Обо мне?
Не спросив самого Хэчжина, узнать это было невозможно. Однако я догадывался, что волновало тетю. Раз она отправила к нам полицейских, значит, она беспокоилась о местонахождении мамы. А ее звонок Хэчжину был связан с чем-то еще, с чем-то, имеющим отношение ко мне. Если я выясню, что это, то узнаю, почему тетя так странно себя ведет.
Я вернулся в свою комнату и сел за стол. Достал тетрадь, перелистал страницы и нашел 2015 год. За этот год было всего две записи. То же самое за 2014, 2013, 2012-й и далее — две-три записи, не больше.
Он сказал, что хочет поступить в юридическую школу. Он восстановился в школе. Он стал проходить альтернативную службу. Он взял академический отпуск. Он, как и намеревался, поступил на юридический факультет. Он… он… он…
Он — это я. Про Хэчжина, которого она так любила, не было ни строчки. О старшем брате Юмине, по которому она так скучала, тоже ничего. Не говоря уже об отце. Очевидно, что главным героем, по неизвестной мне причине, был только я. Но ничего особенного в этих записях не было. В основном, они были однострочными. Изредка встречались длинные записи, но я и сам прекрасно помнил события, которые в них описывались. Только дойдя до последних чисел апреля 2006 года, мне впервые встретилось что-то неизвестное, о чем я не помнил или не знал.
20 апреля. Четверг.
Целыми днями глаза ребенка умоляют меня: отправь меня в бассейн. Сколько в этом мире найдется мам, которым под силу игнорировать такой взгляд своего ребенка? Поэтому я только что позвонила Хэвон и спросила: нельзя ли ему заниматься плаванием и дальше. Но получила ответ, который знала наперед.
«Нельзя, иначе тот случай снова повторится».
Знаю, я тоже это знаю. Как я могу не знать своего сына? Я просто спросила: нельзя ли ему прекратить прием лекарства? Хэвон предупредила меня не забывать следующее: самое важное в жизни Ючжина — не стать чемпионом по плаванию, а жить, не нанося вред другим.
Я должна была это принять. Ведь именно в этом состоял смысл моей жизни, именно это была цель лечения Хэвон. Сделать так, чтобы он жил как обычные люди — безобидно и безопасно.
Я был в шоке. Казалось, будто меня сильно ударили по лицу. Указательным пальцем я водил по строчкам и внимательно перечитал все сначала, думая, что понял что-то не так.
В конце апреля 2006 года я перестал заниматься плаванием. Именно в это время я сам пошел к тете, чтобы та уговорила маму разрешить мне плавать. Как она тогда себя повела? На ее губах играла доброжелательная улыбка, но глазами она всячески пыталась разгадать мои намерения. Хоть я и понимал это, я открылся перед ней, потому что мне очень нужна была ее помощь. Когда она не пошла мне навстречу, мой мир рухнул. Несмотря на это, я не обиделся на тетю. Я тогда просто решил больше ей не верить.
Я и представить себе не мог, что вся ситуация с мамой и тетей была ровно обратной. Даже сейчас, когда я все узнал, мне все же не верилось. Мама хотела разрешить мне не пить лекарство и продолжать плавать, а тетя, достав желтую карточку, запретила маме это делать. Самое важное решение в моей жизни приняла не мама, а тетя, которая меня не родила и не растила, которая меня вообще не любила.
Я вспомнил тот день, когда мое членство в клубе было аннулировано. Вспомнил, как был раздавлен, когда смотрел на свои вещи, горевшие в огне. Все живо встало перед глазами: гнев, охвативший пламенем мое сердце, плач, комом застрявший в горле. Я вспомнил Хэчжина, который стоял у двери на крышу и сильно переживал, словно во всем был виноват именно он. А мама даже не поднялась наверх. Когда я вернулся в гостиную, она только безразлично спросила: «Потушил огонь?» Но оказалось, что это тетя заставила меня отказаться от плавания.
Я с трудом подавил ярость, разгоравшуюся во мне. Я изо всех сил старался сохранить обычное рациональное поведение. Пытался найти истину в запутанных словах. «Жить безобидно и безопасно» означало «жить без припадков»? Именно это она имела в виду?
Нет. Как ни крути, не это. Конечно, и в том, и в другом случае необходимо было принимать лекарство, но больше никакой причинно-следственной связи я не нашел. Вряд ли предотвращение припадка гарантирует, что человек станет безвредным и обычным. Если бы это было так, тогда многие в этом мире должны были быть безвредными, однако же мир не таков.
Эти слова надо было понимать по-другому. Чтобы он никому не мог навредить, ему надо принимать лекарство. Можно перефразировать и по-иному. С помощью лекарства он перестанет быть опасным.
Спрашивать, возможно ли это с медицинской точки зрения, — не было смысла. Нужно было обдумать: почему мне давали такое лекарство? Однако первым делом необходимо было проверить, от чего мне его прописали. От припадка, как я считал до сих пор? Или ради смысла жизни мамы? Или для эффективности лечения тети?
Я открыл мобильный и зашел в интернет. В поисковой строке напечатал «Ремотрол». Появилась информация, которую я уже и так знал — средство для лечения эпилепсии, маниакальной депрессии, поведенческих расстройств. Я никогда не слышал, чтобы у меня была маниакальная депрессия или поведенческие расстройства. А что касается эпилепсии, то да, у меня были ее симптомы — всего-то пару раз случился припадок. Но было кое-что, способное развеять это несоответствие — в инструкции под словами «с осторожностью».
Бывают случаи, когда после продолжительного применения лекарства в случае резкого прекращения его приема, наблюдаются припадки, запускаемые в височной доле мозга.
Какой же припадок был у меня? Тот, который подавляло лекарство и который возвращался после прекращения его приема? Или тот, который случался в качестве побочного эффекта из-за того, что я не принимал лекарство? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен был читать записи дальше. Нельзя пропустить ни одного предложения. Упоминание о лекарстве я нашел в записях 2002 года.
11 апреля. Четверг.
На прошлой неделе он был почти на грани смерти. Мне кажется, побочные эффекты от лекарства достигли максимума. Головная боль, шум в ушах, слабость. С этими тремя беспощадными симптомами он вчера участвовал в соревнованиях. В результате не вошел в число призеров, от медали его отделяло 0,45 секунды. Мне до сих пор живо вспоминается его лицо, когда он коснулся бортика на финише и посмотрел на табло — глаза разъяренного зверя, резко приподнятый подбородок, словно он готов напасть. Все тело посинело, прямо не человек, а ледяной столб.
Он всю ночь не мог заснуть. Заперев дверь, он стонал, словно у него вырвали здоровые зубы. Он был так разгневан, что успокоить его было невозможно, да он и не дал мне этого сделать. Наверно, злился на то, что должен принимать лекарство, злился на меня, ведь принимать его заставляла я.
Я ходила перед закрытой дверью, не зная, что делать. Моя уверенность постепенно улетучивается: смогу ли я пережить последствия своего решения.
Мама неправильно все понимала. Самым тяжелым для меня в то время были не побочные эффекты от лекарства и не поражение в соревновании. Самым ужасным был запрет ходить в бассейн, так мама наказывала меня за нарушение, установленных ею правил. Два дня — за одно непослушание, четыре — за два нарушения, если провинностей было больше или случался серьезный проступок, мама накладывала бессрочный запрет, пока не передумает.
Я изо всех сил старался соблюдать ее правила. Однако я часто не понимал, какое именно поведение попадает под категорию правил, например, я не видел разницу между воровством и тем, что я просто забыл вернуть вещь, которую брал втайне. Или разницу между враньем и непризнанием истины, между насилием и местью за что-то.
Осенью, за месяц до переезда в Инчхон, когда я учился в четвертом классе, я впервые получил бессрочный запрет. Вернувшись домой после тренировки, из гостиной донесся резкий голос мамы:
— Хан Ючжин. Иди сюда, сядь.
Мама сидела на диване, а на столе лежала коробка. Она была мне знакома. Я даже знал полный список предметов, которые в ней лежали. Заколка в форме бабочки, обруч с блестками, фигурка супергероя, брелок, кошелек, зеркало, прокладки, ластик, пенал, черный купальник, шапочка для плавания с нарисованным пингвином… Я положил портфель и сел рядом с мамой.
— Что это?
Мама указала на коробку. Я краем глаза посмотрел на ее угол, где было написано «Хан Юмин».
— Не ври и не расстраивай меня. Это я нашла в твоей комнате за книжным шкафом.
Я и не собирался врать. Коробка принадлежала Юмину. Когда-то ее дала ему мама, чтобы он мог хранить там всякие мелочи — детали от конструктора, шарниры для фигурок, рогатку, пистолеты. Имя брата мама написала сама, значит, она прекрасно знала, что это за коробка. Единственная моя провинность заключалась в том, что я складывал в нее чужие вещи, которые втайне одалживал у других.
«У кого?» — в основном у девочек, которые мне нравились или не нравились, у знакомых или вовсе незнакомых девочек, которые небрежно бросали где-нибудь свою сумку для бассейна. Я начал этим заниматься от нечего делать, ради забавы, а потом втянулся, как в азартную игру. Чем труднее было достать вещь, тем больше меня это возбуждало и бросало мне вызов. Взять, к примеру, прокладки.