— Там стреляли на улице, — говорю, хмуря брови. Минни выходит за дверь, озирается, щурясь и морщась одновременно. — Я видел убитого солдата. Наверняка сегодня в новостях покажут.
— Пресвятая Богородица, — бормочет Минни, хватаясь за сердце.
Я вслед за ней захожу в дом, ставлю покупки на пол в кухне.
— Господи, сынок, какой ужас, что ты попал в такую переделку. Если твоя мамочка узнает, что я тебя туда послала, уж мне и влетит!
Я сперва хотел сказать, что она тут ни при чем, но вместо этого делаю вид, что очень всполошился и испугался.
— Ой, да, миссис Малоуни, этот убитый солдат прямо передо мной лежал, просто ужас!
— Да ты что! — ахает она сипло.
— Честное слово. Я даже видел, как из-под него кровь текла на землю.
— Господи наш Иисусе. — Она крестится, прижимает ладони к сердцу и садится на диван.
Похоже, я немного перестарался.
— Вот сдача, — говорю я и выворачиваю карманы, чтобы она видела, что я ничего не утаил.
— Вот тебе, сынок, пятьдесят пенсов, только мамочке ничего не говори, ладно?
Да уж будьте уверены!
— Спасибо, миссис Малоуни.
Хватаю побыстрее, чтобы она не передумала. Положу в копилку, на побег в Америку.
Она идет вслед за мной к дверям.
— Скажи мамочке, что она на этой неделе недоплатила — пусть при первой возможности принесет остаток.
Погодите-ка. Мама не весь долг вернула? И сколько за ней еще?
— Миссис Малоуни, положите, пожалуйста, эти пятьдесят пенсов к другим деньгам. В счет маминого долга.
Она улыбается, берет меня обеими руками за щеки и нагибается, почти касаясь моего носа своим. С такого расстояния мне видны все морщинки у ее рта — похоже на кошачью попу.
— Мало тут таких, как ты, Микки Доннелли, — говорит она. — Надеюсь, твоя мамочка знает, какой у нее хороший сын.
Перебираюсь на Этна-Драйв, ухватившись одной рукой за стену и подтянувшись на другой. Навстречу идет девчонка. Мартина! Идет прямо на меня. Нужно ей что-то сказать. Первая наша встреча один на один во всей моей длинной печальной жизни.
Иду, пинаю по ходу дела осколок стекла. Поднимаю глаза — ого, ну надо же, это ты, что ли?
— Привет, Микки, — говорит она, и даже в ее обычном голосе слышна улыбка.
— Приветик! — говорю я, весь такой — круче некуда.
— Чего у тебя с головой?
Хмурюсь, приглаживаю челку. Под пальцы попадает порез. Но это ж было сто лет назад.
— Под бомбу подвернулся, — роняю я, поворачивая голову набок, чтобы она могла разглядеть. — Только не говори никому.
— Под ту, здоровущую? Ничего себе! Покажи-ка, — говорит она, точно бабочка машет крылышками, крылобабочка такая… Дотрагивается до шрама. Дотрагивается до меня.
Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, будто мне очень больно.
— Прости, болит, да? — спрашивает она.
— Да не, ничего. — Я изображаю храбрость. — Можешь еще потрогать.
— Если б меня так поранило, я б ревела с утра до ночи, — говорит она, блестя голубыми глазами.
— А я тебя на той неделе видел в спектакле. Ты обалденно играешь! — выдаю я. Она улыбается. — Лучше всех на свете, честное слово!
— Да нет, ты чего. Вот Бридж действительно обалденно играет. — Смотрит на свои туфельки и белые гольфы.
— Вот и нет, ты ее в сто раз лучше, — говорю я, и Мартина улыбается еще шире. — В сто тысяч раз лучше, — добавляю, и она улыбается и вовсе во весь рот. — Я еще никогда не видел, чтобы кто-то так здорово играл на сцене. Тебя хоть в телевизоре показывай, а уж я-то в этом понимаю, потому что столько, сколько я, никто в Ардойне телевизор не смотрит.
И киваю утвердительно.
Мартина вся заливается краской. А я уже и раньше залился. Она просто ужасно застеснялась, даже не знает, куда глаза девать. А я и сам не знаю, потому что понял, что именно она сейчас чувствует. Мне не придумать, что сказать дальше, поэтому я еще раз дотрагиваюсь до шрама и испускаю еще один вдох типа «ох, как же мне больно».
— Что, здорово болит? — спрашивает она, доставая руку из кармана своего изумительного платья — в голубую клетку и с кружавчиками. Нежно, очень нежно касается моего лба. В проулке гомонят мальчишки. Мартина тоже их замечает.
— Давай сюда.
Срывается с места. Я бегу за ней по задам Хайфилдского клуба. Он как в клетке — ограда, зарешеченные ворота. Чтобы войти, надо позвонить. Теперь все клубы такие, потому что проты вечно в них врываются и устраивают стрельбу.
Мартина подошла к ограде. Стоит ко мне спиной, высматривает, что там с другой стороны.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Так, смотрю, не идет ли кто.
Видимо, боится, что Бридж увидит ее со мной. Проверяю со своей стороны — мальчишки свалили. Смотрим друг на друга. Опускаю глаза в землю.
— Подойди-ка сюда на минуточку, Микки, — просит она.
Я, конечно, нервничаю, но подхожу: она должна видеть, что я готов сделать все, что она попросит. Для нее я на все готов. Даже самый сухой сухарь проглочу.
— Микки, можно спросить у тебя одну вещь?
— Конечно.
Надеюсь, что-нибудь про космос. Или Египет. Или Америку.
— Дашь слово никому не говорить?
— Честное слово, чтоб мне провалиться на этом месте.
— Никогда и никому? — уточняет она.
— Богом клянусь.
— Не разболтаешь? — Она встряхивает золотистыми волосами, и с них — честное слово! — осыпается золотая пыль.
Я сильно-сильно морщу лицо, облизываю палец.
— Господом Всемогущим клянусь, — говорю я и осеняю крестом свое сердце. Смотрю на нее в упор. Она оглядывается в обе стороны, наклоняется ближе.
— Ты умеешь тискаться? — шепчет.
Блин. Мне положено уметь, я ж парень. Во писец! Нужно было все-таки попробовать с Терезой Макалистер там, на Яичном.
— Да. А ты чего, нет? — спрашиваю.
— Не-а. — Она отворачивается. — Покажешь?
— В смысле, покажу? Мы, типа, сделаем?
— Ага.
Ал-лей-лу,
Ал-лей-лу,
Ал-лей-лу,
Ал-лей-лу-я,
Славься, наш Господь!
Спасибо тебе, Боженька!
— Только никому не говори! — предупреждает.
— Ну еще бы! Ни за что! — отвечаю.
— Поклянись еще раз.
— Клянусь.
Снова осеняю сердце крестом.
— Поклянись здоровьем маленькой Мэгги.
— Клянусь.
— И Киллером.
Опускаю руки на живот. Его крутит. Я же их обоих уже потерял. Боженька, неужели придется отказаться от такой обалденной штуки?
— Микки?
— Мне чего-то нехорошо.
— Ты просто не хочешь клясться, ты все это так болтал.
Похоже, она хочет быть моей подружкой. Стоит так близко, что я чувствую ее дыхание.
— Хочу. И клянусь. Киллером клянусь тоже, — говорю.
— Тогда ладно.
Она слегка касается моей руки своей. По этому месту тут же пробегают мурашки. А потом во всем теле начинает колоть, а яички подтягиваются, будто хотят совсем спрятаться в тело. Со мной такого никогда еще не случалось. Это чего, половая зрелость? Или любовь?
— Ну, покажи. Что надо делать? — говорит она.
— Прямо сейчас?
Блин. О чем только я думал?
— Не, не могу. Пока голова не пройдет. Болит страшно. — Делаю вид, что мне жуть как больно. Расчесываю шрам — хорошо бы пошла кровь. — А еще я только что видел, как брита застрелили насмерть.
Она отшатывается.
— Мамочка дорогая! Этого, сегодняшнего? — спрашивает.
— Да. Я, наверное, домой пойду. Я еще даже маме не сказал.
Едва пронесло. Вот только надо было придумать какую-нибудь другую отговорку, потому что я совсем не хочу домой. Я хочу с ней поиграть. И еще попеть, посмеяться — ну, и поцелуйчики в щеку тоже не помешают.
— Но мы очень-очень скоро, — говорю.
— Когда?
— Скоро, — отвечаю.
— Ладно, скоро, так скоро, — произносит она и целует меня в щеку.
Потом убегает. Я гляжу, как прекрасные длинные волнистые волосы летят за ней следом. Глубоко вдыхаю.
Потискаться с нею. Мне. Мартина будет моей подружкой. Все просто иззавидуются. Все захотят со мной дружить. И парни, и девчонки.
Осталось одно — выяснить, как правильно тискаться. Есть еще какие-нибудь способы? Кроме Терезы Макалистер.
15ДВЕ НЕДЕЛИ ДО СВЯТОГО ГАБРИЭЛЯ
— Слушай, Микки, кончай мне на нервы действовать, — говорит Ма.
Сползаю с ручки дивана, грохаюсь на пол. Лицо так и горит.
— Мамочка, я не хотел.
— Иди на улице поиграй, а то я тебя запру до конца дня, — произносит Ма сердито.
— Ладно, — отвечаю.
— В постель отправлю, — добавляет она.
Фыркаю, очень громко.
— Я тебе пофыркаю! — орет она.
— Я не фыркал. — Пинаю носком ковер. Ма направляется во двор с ведром и метлой. — Да пошла ты…
— Что ты сказал? — Она оборачивается. — Это я пошла! Это ты мне говоришь?!
— Не.
— Так вот я тебе что скажу! — орет Ма в полный голос. — Еще хоть одно словечко, и я тебя так этой метлой отделаю, что ты уже никогда никуда не пойдешь!
Ма уходит во двор. На каминной полке остались окурки от ее сигарет. Ну, я ее проучу. Хватаю один, запихиваю себе в носок. Беру из коробка две спички.
— Ненавижу тебя! Дура! — кричу.
Слышу, как Ма бежит обратно в дом, выскакиваю на улицу.
— Ну ты мне только покажись теперь на глаза, гаденыш. Обе ноги выдерну! — орет Ма мне вслед прямо на улицу.
Боженька. Это уже не смешно. Я теперь даже рад, что спер окурок.
Прячусь в проулке рядом с Гавана-стрит. Не могу смотреть, как Мэгги играет с другими девчонками. И Мартину не хочу видеть, пока не разберусь, как тискаются. Как же мне надоело все время быть одному. Но у Ма совсем паршивое настроение. Почему — не знаю. Это надо же — вытурила меня, не дала помочь по дому. Да она и дома-то теперь почти не бывает, а как придет, все время вот такая.
Чиркаю спичкой по стене, поджигаю окурок. Вкус мерзкий. Тренируюсь выдыхать дым через нос, одновременно затягиваясь снова. Большие парни умеют. Я видел. Круто выйдет, если в Святом Габриэле я буду курить.