— Эй, сынок! — окликает голос из-за спины.
Роняю окурок и поворачиваюсь — медленно, на случай, если эта тетка меня знает. Еще не хватало, чтобы меня за шкирку оттащили к Ма за то, что я курю, — старая Эджи так когда-то притащила Пэдди.
— Чего? — спрашиваю. Не, незнакомая.
— Где Генри живут, знаешь?
— Да. На нашей улице, — отвечаю.
И тут же вижу на стене плакат: «Не болтай лишнего — поплатишься жизнью». Блин, зря я это сказал. Правда, на протку она не похожа.
— А где именно? — спрашивает.
— Не помню. Вы вон там кого-нибудь спросите, — говорю так, на всякий случай.
— А твоя мама знает, что ты куришь? — интересуется тетка.
— Не, моя мама с солдатом сбежала.
— Если твоя мама это услышит, она тебе голову открутит.
— Да она и так открутит, миссис.
Что с моей мамой происходит? Я за нее очень тревожусь. А, придумал: буду за нею следить исподтишка. Обегаю дом сзади, проползаю под соседским забором и там смотрю в щелку.
Ма с остервенением метет двор. Звук такой, будто она отшкуривает землю наждачной бумагой, сдирая верхний слой напрочь. Может, стоит попробовать вот так отшкурить физиономию Пэдди — хоть прыщи сойдут.
Ведро скрежещет о землю, когда она перетаскивает его, — будто зубы скрипят. Хрусть-хрусть-хрусть. Так, как моя Ма, никто чистоту не наводит. Она — как двое мужиков плюс мелкий пацан. Видели бы, какие у нее мускулы.
Ма опирается руками на черенок швабры, кладет на них голову. Решила передохнуть. Видимо, ей очень скверно. Смотрит вверх, прислоняет швабру к груди, крутит на пальце обручальное кольцо и смотрит в пустоту. Ма, как и я, считает ворон. Моя мамочка тоже о чем-то думает. А я раньше и не знал, что с ней это тоже случается. Интересно, что происходит у нее в голове? Телепатировать я даже не пытаюсь, ее мозг покрепче Форт-Нокса будет.
— Сука, бля! — выкрикивает она совершенно мужским голосом. Сжимает руку в кулак, лупит себя по ноге.
— Мамуля. — Получается совсем шепотом. По счастью, она не слышит. Она плачет. Моя Ма никогда не плачет.
Снова скоблит землю, прямо изо всех сил. Выливает воду из ведра, метет быстро и крепко. Вода льется в мою сторону. Я отскакиваю. Когда поднимаю глаза, Ма уже ушла в дом.
Папаня, что ли, вернулся? Наверное, так и есть. Натворил чего-нибудь. Если он хоть пальцем тронет мою мамочку, я его убью. Бегу ко входной двери. А если он дома, и пьяный, и поколотит меня?
Не думай об этом.
А если мама все еще на меня злится, если она меня ударит?
Не думай об этом.
Бегу по нашей дорожке. В прихожей громко кашляю и начинаю насвистывать — чтобы она перестала плакать. Она расстроится, если я увижу.
— Мамуля, — говорю, открывая внутреннюю дверь. Она, похоже, на кухне. И, может, он тоже там с нею. — Мамуля, — повторяю и тихонько вхожу.
— Чего?! — рявкает она, поворачиваясь от раковины. Стирает руками наши одежки.
— Нет, мамуля, ничего. Просто я тебя искал.
— Не болтайся тут, у меня дел слишком много.
— Мамуля, прости, что я тебе нахамил.
Она ничего не говорит. Наверное, потому, что в нашей семье не принято извиняться. Мы просто делаем вид, что ничего не случилось.
— Мамуля, хочешь я тебе помогу? — спрашиваю.
— Нет, иди погуляй, с тобой только дольше выйдет, — говорит она и засовывает голову в шкаф под раковиной, ищет там что-то.
Тут поди решись на что-нибудь. Если не обращать на ее слова внимание, она, чего доброго, взорвется и разнесет меня на клочки. И вообще, я должен выяснить, что с ней такое. — Мамуля, — говорю тише тихого. — Мамуленька.
Не слышит. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она обернулась. Очень Тебя прошу. Шажочек в ее сторону. Я не говорил себе «шагай», ноги сами все сделали.
Эй, мозг, я очень извиняюсь, но кто тут у нас за главного?
Еще шажочек. Похоже, я включил автопилот.
Капитан Мозг, прием, вызывает центр управления полетом, командир Доннелли. Вы не могли бы отключить автопилот и взять управление?
Никакого ответа. Еще шажок.
Сближение! Тревога! Опасность! Возможность столкновения!
Стою прямо над ней. Слышу ее громкое дыхание. Вижу, как выдвигается моя рука, пока я над ней склоняюсь. Сейчас скажу себе остановиться — и остановлюсь. Если услышу хоть одно слово…
Последняя возможность развернуться и избежать столкновения, капитан.
Не поможет — я камикадзе. Касаюсь посадочной полосы на ее спине и слышу свой голос:
— Мамулечка.
— Что тебе?! — вскрикивает она.
Сжимает свою голову кулаками, они дрожат. Не знаю, кого она сейчас ударит — меня или себя. Вцепляется одной рукой в волосы и дергает, глядя в пол. Желудок у меня подскакивает, как на американских горках. Отхожу и плюхаюсь в кресло, закрываю лицо руками. Поглядываю сквозь пальцы. Ма отпустила волосы и смотрит в пол.
Да что такое с нашей Ма? Папани-то дома нет.
— Я могу медь почистить. Хорошо, мамуля? — спрашиваю. — Я тогда не буду тебе мешать.
Смотрит на меня. Такая грустная. Покусывает кулак, громко дышит. Один вздох, другой, третий.
— Газеты возьмешь в угольной яме. И заодно посмотри, нет ли мышей в мышеловке, — говорит.
Отлично. Я подпрыгиваю, будто на пружинках. Сейчас увидите, как я умею порадовать свою мамулю.
По счастью, мышей в мышеловке нет. Потому что когда бывают, тебе их и выбрасывать. Случается хуже — мышь еще живая, ее нужно добивать кочергой из каминного набора.
Хватаю старую газету с самого верха пачки, состав для чистки и тряпку. Не знаю, почему это называется «угольной ямой» — на деле это ящик во дворе. Никакая это не яма, скорее такой сарайчик. Хотел бы я жить в угольной яме. У меня было свое жилье, будто своя комната. Своя комната — это так здорово, что даже и не представить.
— Микки! — Подпрыгиваю, услышав ее голос из кухни. — Тащи все сюда и чисти.
Видали? Совершенно ни к чему говорить «прости меня». Это и есть «прости». Все теперь будет хорошо.
Раскладываю «Республиканские новости» на столе, кладу сверху тряпки, ставлю состав. Мы эту газету никогда не читаем, но когда ее продают у дверей, приходится покупать, а то на тебя не так посмотрят. Снимаю украшения с каминной полки. Беру каминный набор. Медные пластинки, которые висят в гостиной, и кожаную штуковину с медной лошадью. Не знаю, что это за фигня, но маме нравится.
Надраиваю украшения. Ма увидит, как я быстро работаю. Быстрее скорости звука. Сейчас самое время спросить. Пока она немного поуспокоилась.
— Мамуль, а что, папа вернулся? — Кидаю пробный шар.
Голова у нее дергается.
— Ты с чего спрашиваешь? Видел его, что ли?
— Нет.
Клево. Супер. Здорово. Обалденно. Класс. Будем и дальше жить счастливо, да, мамуль? А теперь начистим медяшки. Тру изо всех сил. Аж рука болит. Зато будут гореть!
Стоп, а чего ж она тогда плакала? Может, из-за того, что я ее обозвал дурой? Согласись, Микки, это было совсем некрасиво. Свою-то собственную мамочку. Вот взял и довел ее до слез. И что, доволен? Всякий раз, как ты разеваешь рот, происходит какая-нибудь беда. Держи его на замке!
Я уже почти половину начистил. Когда все доделаю, мамочка будет очень мною довольна.
А если другие узнают, что я довел маму до слез?
Они меня прикончат.
Быстрее, быстрее. Три, три, три.
Почти готово. Подумай о чем-нибудь другом. Мартина. Мартина.
Я скоро буду тискать Мартину.
Самую красивую девчонку на свете.
Я не буду гладить ее по заднице. Она же не шлюшка мелкая. Но где бы выяснить, как тискаются?
— Микки! — окликает меня мама.
Я подскакиваю и роняю крышку медного чайничка на стеклянный стол. Замираю. Она что, правда, меня сейчас убьет? Она расслышала, что я думал?
— Чего?
— Ты там все закончил? — спрашивает Ма.
— Вот, заканчиваю. — Выдыхаю. — Что-нибудь еще сделать?
— Не надо, у меня все готово.
Она берет с полки кошелек.
— Вот, сходи, купи себе что-нибудь вкусненькое.
— Да ладно, не надо, — говорю я.
— Чего?! — вскрикивает она, этак театрально, и мне делается смешно. — Чтоб мне провалиться, наш Микки отказывается от денег!
— Мамуля! — Я смеюсь и краснею.
— Наш Микки, который продаст свою мамочку протам за двадцать пенсов?!
— Да ладно тебе, мамуль! — возмущаюсь я. — Разве что за двадцать пять.
И мы смеемся.
— Ах ты, хамло мое мелкое! — Делает вид, что хочет меня шлепнуть, я уворачиваюсь, плевое дело от нее увернуться.
— Старенькая ты уже, мамуля, медленно двигаешься.
Ма пинает меня по ноге.
— Ай-й-й-й-й-й!
— Я пока еще кое-что умею. — Она смеется.
Мы оба смеемся. Хохочем и хохочем — так моя мамочка никогда еще не хохотала. Я хороший мальчик. Сердце щемит, но приятно. Моя мамуля меня любит. Но это в нашей семье тоже говорить не принято.
Стук во входную дверь. Мы замираем. Мама кивает мне — узнай, кто.
— Кто там?! — кричу я.
— Мама твоя дома? — спрашивает из-за двери мужской голос.
Мама показывает губами: «Нет». Тычет пальцем в сторону двери. Если это разносчик «Республиканских новостей», к нему обязательно нужно выйти, иначе они поймут, что вы врете. Ма прячется на кухне.
— Моей мамочки нет дома, мистер, — говорю я таким голосом, будто мне шесть лет.
— Скажи ей, что она не расплатилась за прошлую неделю, и Минни велела все срочно прислать. Вчера.
Это как, с помощью машины времени?
— Да, мистер, скажу.
Дожидаюсь в прихожей, пока он не выйдет на улицу.
— Мамуля, — зову я. Она выходит из кухни. — Вот, мамуля. — Протягиваю ей десять пенсов. — На хозяйство.
Она заливается яркой краской.
— Ох и глупая же у тебя головушка, сынок. Так, а теперь давай отсюда хоть к черту в пекло, пока я не передумала и не отобрала!
Пулей пролетаю через кухню, выскакиваю на улицу.
— Уля-ля! Уля-ля! Трам-тирьям! Трам-тирьям! — Я — Спиди Гонзалес. — Оп-па!
По хорошему, надо бы пойти к миссис Маквиллан, она же дала мне тот пакетик бесплатно. Но я больше всего люблю «Салун» Тонеров. А часть денег можно сэкономить и отдать Терезе Макалистер, чтобы она показала мне, как тискаются; впрочем, она, наверное, и бесплатно согласится.