Днём 25 октября несколько хранителей и служителей музея приехали в Эрмитаж на дежурство: загружали третий – последний – вагон, но… машины для погрузки не пришли. Все улицы рядом с Дворцовой площадью были оцеплены отрядами Красной гвардии. Музейщики и граф Дмитрий Иванович Толстой провели в музее бессонную тревожную ночь. Третий поезд не ушёл, так же как не ушёл третий поезд с сокровищами в 1941 году. Ушло два. Согласитесь, таинственная история…
Эвакуация – мучительна: когда снимали картины со стен, было ощущение, что хоронили близкого и дорогого человека. Толстой писал, что не подумал: сокровища Эрмитажа, которые едут в Москву, могут не вернуться обратно и придётся долго бороться за их возвращение. Картины снимали и решили: нужно оставлять на стене пустые рамы – вписывали инвентарный номер, чтобы быстро можно было восстановить экспозицию. Этот опыт пригодился во время Великой Отечественной войны: оставляли пустые рамы, которые ждали свои картины.
В ночь с 25 на 26 октября власть сменилась: «Зимний дворец изменился – имеются следы беспощадной борьбы во всех парадных комнатах, в которых помещались караулы, охраняющие Временное правительство. В приёмной императора Александра II, занятой под личную канцелярию Керенского, выдвинуты ящики из письменных столов, разбиты канцелярские шкафы, разбросаны бумаги. В занятых Временным правительством собственных покоях императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны взломаны столы и шкафы, в приёмной изодрана картина, изображающая коронацию Александра III. Исколоты штыками портреты родителей императрицы, всё опрокинуто, кощунственно осквернено и в общей свалке валяется на полу. В помещениях фрейлинского коридора разбросаны по полу придворные бальные платья…»
В музей явились представители Украинской центральной рады с распоряжением, подписанным Иосифом Джугашвили, о выдаче Украине из Эрмитажа украинских реликвий. Сотрудники музея отстояли реликвии, заявив, что все они были либо куплены, либо подарены Екатерине II, а значит – законно находятся в Эрмитаже. Украинские националисты по сей день упрекают нас в том, что Эрмитаж тогда не подчинился существующей власти.
После взятия Зимнего большевики срывали бинты с раненых: им казалось, что бинты – маскировка, что так прячутся министры Временного правительства.
Штурм Зимнего – один из странных исторических мифов. Откуда он взялся?
В ноябре 1920 года, к третьей годовщине революции, Петроград украсили красными флагами и футуристическими плакатами. Режиссёр Николай Евреинов поставил грандиозное по тем временам театральное действо, которое пафосно назвал «Взятие Зимнего дворца»: десять тысяч добровольцев-актёров, грузовики, броневики, пули свистели, знамёна развевались. Кто-то заметил: «В 1917-м пуль выпустили меньше, чем теперь». Евреинова наградили лисьей шубой, а через несколько лет он уехал в Париж – подальше от революционных событий.
Фильм Сергея Эйзенштейна «Октябрь» к событиям тех дней никакого отношения не имеет – выдумка, фантазия, а эффектная сцена, когда рабочий металлургического завода Василий Лысеев разбивает символ империи, – всего лишь публицистический задор. Дело в том, что в октябре 1917 года никаких двуглавых орлов на воротах не было: по распоряжению Керенского все символы Российской империи убрали после объявления России республикой.
Как было на самом деле? Штурма не было – был захват. Стреляли боевыми снарядами со стороны Петропавловской крепости. Больше всего пострадали больничные палаты с лежачими ранеными, много невинных и беспомощных людей погибло. Небольшая группа во главе с Владимиром Антоновым-Овсеенко проникла внутрь дворца, поднялась по лестнице, плутала, вышла к Малахитовой гостиной и оказалась перед дверью Малой столовой. Там заседали министры. Антонов-Овсеенко объявил их арестованными, и их увезли в Петропавловскую крепость. Через несколько часов открыли подъезды, вошли солдаты и матросы, просто прохожие, разные люди и началась вакханалия: сутки публика бесновалась, все ценнейшие винные погреба были безжалостно уничтожены.
Максим Горький в «Несвоевременных мыслях» описывает те события: «Вот уже две недели каждую ночь толпы людей грабят винные погреба, напиваются, бьют друг друга бутылками по башкам, режут руки осколками и точно свиньи валяются в грязи, в крови. За эти дни истреблено вина на несколько десятков миллионов рублей. Если бы этот ценный товар продать в Швецию, мы могли бы получить за него золотом или товарами, необходимыми стране. Во время винных погромов людей пристреливают, как бешеных псов, постепенно приучая к спокойному истреблению ближнего».
Матросы Балтийского флота получили приказ расстреливать всех пьяных у Зимнего. «С начала ноября по всему городу то здесь, то там громили винные лавки, а днём и ночью в разных местах бывала слышна стрельба. Трудно было разобрать, кто и почему стреляет, но, несомненно, что перестрелка происходила часто между несколькими бандами, спорящими между собой, чтобы завладеть пьяным добром. Подходя однажды к Эрмитажу со стороны Миллионной, я увидел, что он оцеплен вооружёнными матросами, и подумал: не пришли ли нас всех арестовывать? Но тут же увидел, как из ворот со стороны Зимней канавки выносили тело полураздетого солдата – это оказался утонувший в разлитом вине грабитель». Троцкий вспоминал: «Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, а пропойцы лакали вино прямо из каналов». Чтобы пресечь бесконтрольное разграбление коллекции, было дано распоряжение ежедневно выдавать представителям воинских частей спиртное – по две бутылки на солдата в день.
Толстой вспоминал эти дни с тоской и горечью: «Как жить дальше, как строить отношения с властью и есть ли смысл их строить?» Часть сотрудников Эрмитажа решительно бойкотировала советскую власть, часть – размышляла, медлила, но никто не примкнул. Толстой считал: надо попытаться договориться, приспособиться во имя спасения коллекции, музея, идеи культуры.
Ситуации возникали сложные и весьма пикантные. После захвата Зимнего в Эрмитаже появился человек, представитель Украины, с серьёзным мандатом от Джугашвили: выдать Украине государственные регалии, символы украинской государственности и вещи, найденные на юге России, скифское золото. Дмитрий Иванович в недоумении и, конечно, в растерянности: «Немыслима была раздача в разные стороны наших коллекций, не говоря о некомпетентности распоряжающейся власти. Я объяснил, что узурпаторской власти Совнаркома мы не признаём». Аппетиты тем временем разгорались. Все клады, найденные на юге России, должны быть изъяты из Эрмитажа и переданы в Киевский музей: результаты раскопок на юге, в Крыму, скифское золото.
«На всякий случай, – вспоминает Толстой, – мы отставили в сторону, отдельно, ящик с намеченными в требовании предметами для того, чтобы в случае насилия не подвергать вскрытию других упакованных коллекций, и держали на запоре все двери, ведущие из вестибюля в Средневековое отделение, где этот ящик стоял. Прошла неделя, вновь пришёл в Эрмитаж представитель Украины, но на этот раз он был в сопровождении комиссара и целого отряда – человек 40 вооружённых украинцев. Я вышел к ним и сказал:
– Добровольно мы ничего передавать не будем.
Мы объявили, что в случае насилия мы, конечно, беспомощны, но, если они готовы начать своё национальное культурное дело с применения грубой силы, пусть ломают двери. Они удалились в очень возбуждённом состоянии».
Посещение украинцев и их угрозы дальнейших последствий, однако, не имели: в газетах появились статьи о бестолковом расхищении художественного достояния страны. Совнарком стал с Украиной ссориться, и весь инцидент сошёл как бы на нет.
К сожалению, история имела печальное продолжение. У нас в архиве хранится опись – примерно десять тысяч ценнейших вещей всё-таки были отданы Украине: все они исчезли в огне войны, революций и алчных желаний. Граф Толстой, к счастью, об этом уже не узнал.
В январе 1918 года отношения между Эрмитажем и новой властью определились: над всеми художественными и учёными учреждениями был поставлен комиссаром Анатолий Луначарский. По словам Толстого: «Комиссар был демагогом чистейшей воды, человеком мало убеждённым в проповедуемых им же коммунистических теориях. Он легко увлекался своими собственными словами, на него было невозможно положиться: он часто говорил одно, а поступал по-другому, сообразуясь только с обстоятельствами. Наружность его была вполне прилична, манеры не без изысканности: одевался он тщательно и носил на мизинце кольцо с рубином. Его маленькие бегающие глазки производили отталкивающее впечатление и невольно вселяли к нему недоверие и антипатию. Следует, однако, за ним признать ту заслугу, что он немало способствовал спасению и сохранению многих художественных исторических сокровищ, в особенности – находящихся в частном владении».
Толстой подготовил специальную Записку, в которой высказал пожелание, чтобы характер Эрмитажа, освещённый историей, статус дворца-музея был сохранён. Записку приняли холодно: заметили, что Эрмитаж не хочет следовать общему позыву обновления России, желает коснеть в старых рамках и не собирается вступать на новый, широкий путь обновления. Луначарский назначил комиссаром Эрмитажа Николая Пунина – историка, который служил в Отделе гравюры Русского музея. «Республика полагается на вас», – сказал Луначарский Пунину. Толстой писал: «Аполлон, быстро примкнувший к большевикам и убеждавший в своих яростных выступлениях, что буржуазному искусству пришёл долгожданный конец, оно народу не нужно и нет нужды его беречь и сохранять. Пунин… был человек, безусловно, неуравновешенный, неврастеник, кидавшийся в крайности. Я его помню с иголочки одетым, гладко выбритым, с примазанной причёской, лиловым галстуком и шикарным стёклышком в одном глазу. При большевиках стал носить высокие сапоги, небрежно одеваться и стёклышко в глазу заменил неизящными большими очками. Лицо его постоянно подёргивалось нервным тиком. Нервно он и руководил: нашёл работу Эрмитажа несоответствующей новому времени, обвинил сотрудников в низкой работоспособности и заявил, что необходима срочная реорганизация».