2. Указания о выходных днях для научного состава рабочих и служащих будут даны дополнительно.
Директор Эрмитажа И. Орбели».
«Работали с утра до позднего вечера. Ноги гудят. Снимаем картины со стен, обычного чувства трепета нет перед шедеврами, хотя “Данаю” заворачивали нарочно помедленнее. По залам всюду бегает Орбели, во всё вникает, всем помогает, подбадривает. Пустой Эрмитаж похож на дом, из которого вынесли покойника».
«Однажды во время минутной остановки на верхней площадке великолепной лестницы, – вспоминает сотрудник музея Владислав Глинка, – мы с одним коллегой наблюдали, как по тесовому настилу, на котором была разостлана ковровая дорожка, мерно плыл огромный ящик без крышки. Из ящика смотрело на нас улыбающееся лицо гудоновского Вольтера. Ящик был обхвачен канатом, и человек двадцать крепких моряков ловко несли его. Рядом стоял сотрудник Отдела Востока А. Я. Борисов, он тихо сказал: “Немцы уже бомбят московскую дорогу, и у старика есть реальные шансы никуда не доехать”. Старик насмешливо смотрел на нас: я всё ещё люблю жизнь, эту нелепую слабость; жизнь – это то, что люди получают, не выражая благодарности, пользуются без раздумья, передают другим в беспамятстве и теряют, сами того не замечая».
Восковая персона… С ней нужно было обращаться с большой осторожностью и почтением – она многое и многих видела.
В феврале 1725 года Растрелли получил по велению императрицы сделать по снятым слепкам восковую фигуру Петра Великого, чтобы сохранить его подлинный облик. В XVIII веке персоны «яко живые» были очень популярны, и мастеров-художников, умевших их достойно воплотить, ценили высоко. Карло Бартоломео Растрелли был именно таким мастером «в деле портретов из воску, которые похожи на живых». Он ещё при жизни Петра сделал его маску – «запечатлел лицо» и в скорбные для империи дни приступил к работе. Туловище, ноги и руки сделал из дерева, кисти рук, голову и ступни – из подкрашенного воска, детали соединил шарнирами. Для парика использовал собственные волосы Петра – во время жары летом 1722 года его постригли. Глаза были написаны на золотых пластинах по финифти живописцем Андреем Овсовым. Фигуру одели в камзол с серебряными узорами и вышитым орденом Андрея Первозванного – наряд, в котором Пётр короновал свою жену Екатерину I. На боку у Петра – кортик с эфесом из китайского аспида, а в левую руку вложен печатный лист Полтавской баталии. Выставили Персону в Кунсткамере, в кабинете Петра Великого. Прошло время, и Пётр обосновался в Эрмитаже. «Иногда, – говорили знающие, – статуя встаёт и бродит по ночному дворцу».
Эвакуировали Персону с почтением: её раздели, бережно отделили руки, ноги, голову, все восковые части упаковали в отдельный специальный ящик и проложили мягкой тканью. Великое счастье музейных работников – в неспешном прикосновении к прекрасным творениям прошлого, возможности остаться с ним наедине, всматриваться в их лица, пытаться понять, почувствовать их тайны.
Сохранились документы, хроника событий и дел:
«22 июня – перенос 40 картин под своды Особой кладовой. Шесть суток – на подготовку 500 тысяч единиц хранения для первого эшелона. 30 июня 1941 года – литературный эшелон – 22 вагона отправится в Свердловск. 422 ящика с 700 тысячами единиц хранения отправили во втором эшелоне – 23 вагона».
«Эрмитаж закрыт. В залах вместо посетителей выстраиваются ящики разных размеров. Картины начинают исчезать со стен, очищаются подвальные помещения – там устраивается бомбоубежище. Часть помещений будет использована для хранения коллекций. День простоял пасмурный, шёл дождь, погода не летняя, настроение не светлое», – писала в дневнике научный сотрудник Эрмитажа Мария Коноплёва 23 июня 1941 года. Орбели вспоминал: «Все принимали участие в упаковке, на еду и отдых тратили минимум времени – не более часа в сутки. Люди берегли каждую минуту, все мы спешили. Спать и отдыхать измученных людей приходилось отправлять особым приказом: всем нам Эрмитаж – дороже сил и здоровья».
30 июня 1941 года из Ленинграда ушёл первый состав с сокровищами, а 20 июля отправлен второй эшелон. Невероятно, но мы справились. Эвакуировали примерно миллион двести тысяч самых ценных экспонатов. От товарной станции Ленинград-Октябрьская литерный эшелон отошёл на рассвете 1 июля без традиционного паровозного гудка. Дело в том, что с 27 июня гудки паровозные и заводские разрешалось подавать только для оповещения жителей о воздушной тревоге. Утром в день отъезда уезжающие с детьми и вещами пришли в Эрмитаж. «Шла я в Эрмитаж с двумя детьми – дочерью трёх лет и сыном десяти лет. Со мной был огромный скарб. Когда накануне я спросила Орбели, что можно взять с собой, он ответил: “Можно взять столько, сколько сможешь”. Подойдя к Гранитной набережной, я остановилась передохнуть, и в этот момент сумка выпала из рук в Неву! Я только вскрикнула – “Ох!” – как отдыхающие на парапете бойцы увидели плывущую сумку. Один боец опустился в воду (его поддержали товарищи) и достал сумку. Как я была благодарна! В сумке были документы, деньги. Всё обошлось благополучно. Скоро мы тронулись в путь», – вспоминала Глафира Балашова.
Как ехали – страшно вспомнить. Запомнили дети: «В вагоне были двухъярусные нары. На рассвете началась воздушная тревога, мы увидели далеко на горизонте вражеские самолёты. Было страшно, ехали долго – две недели, часто стояли на полустанках и разъездах, иногда просто в чистом поле. Погода была хорошая. Точное место нашего прибытия было засекречено, но мы знали, что едем на Урал. Когда спрашивали взрослых, они отвечали: едем туда, где утонул Чапаев». Все сведения были строго засекречены. Сотрудникам запрещалось хоть вскользь упоминать о характере их работы. Никто не должен был знать, даже машинисты эшелонов не имели понятия, какой они везут груз. Составы охраняли очень тщательно – секретное сопровождение, а на платформах стояли зенитные орудия. Сокровища везли на Урал, доставили всё в полном порядке.
В Свердловске ценности разместили в Картинной галерее, в костёле Зачатия святой Анны и в Ипатьевском доме. Сотрудники галереи рассказывали, что все залы были полностью заставлены ящиками, коробками, свёртками. Странные чувства испытывали музейщики, когда входили в залы и подходили к этим таинственным ящикам: мысли о том, что там, в глубине, хранится величайшее творение гениев, конечно, беспокоили и возбуждали воображение – чувствовалось присутствие в обычной жизни чего-то иного, великолепного, грандиозного. Возможно, эти мысли и чувства помогали легче переносить, преодолевать житейские трудности.
В Свердловском музее началась удивительная жизнь: все обо всём догадались, но делали вид, что ничего особенного не происходит – штатная военная ситуация. На втором этаже разместили картины, а на первом – тяжёлые скульптуры. «Гостей» охраняли: возле ящиков круглые сутки дежурила вооружённая охрана, помогала местная милиция.
Коллекция Эрмитажа жила в Свердловске до октября 1945 года. С этого времени её стали отправлять обратно в Ленинград. Художник Виталий Волович вспоминал: «Я тогда был студентом художественного училища, и нас попросили помочь. Мы, конечно, согласились, о тайне музея догадывались, и нам очень хотелось прикоснуться к эрмитажным сокровищам. Нас было человек десять, мы пришли: улица Вайнера, где располагался наш Свердловский музей, была заполнена солдатами, машинами, милицией. Окна музея распахнуты, рядом лежали мешки с песком – ими во время войны закладывали окна. Мы с удовольствием, даже с нетерпением, включились в процесс: выносили ящики и грузили в машины, самые большие приходилось выносить через окна. Мы подошли к огромному ящику, взялись дружно за него, как вдруг к нам подбегает сотрудник музея: “Мальчики, ради бога, осторожней! Здесь – ‘Возвращение блудного сына’. Здесь – Рембрандт!” У нас ноги подкосились от волнения, чуть сознание не потеряли от восторга… Через много лет я приехал в Эрмитаж, долго стоял перед этой картиной, и было такое чувство, что я кровно связан с ней – я нёс на руках “Блудного сына”».
«До победы надо было дожить. Часть коллекции Эрмитажа разместили в костёле и в Ипатьевском доме, – рассказывала дочка сотрудницы Отдела Востока Эрмитажа София Кочетова. – Эрмитажные ящики хранились в комнатах второго этажа, в них с 30 апреля по 17 июля 1918 года жила семья Николая II. Последняя по периметру комната – пустая. Странное чувство – одна стена комнаты была в выбоинах, как будто кто-то долбил её или ковырял чем-то острым. Говорили, что здесь царей и “порешили”. И теперь, когда я останавливалась возле неё, становилось страшно, даже жутко – казалось, что слышатся стоны, шёпоты, крики. Однажды мама спускалась по лестнице и увидела стоящего мужчину у стены – закричала и в ужасе побежала наверх. Утром уборщица со смехом рассказывала, что забыла предупредить: из хранилища вытащили муляж каторжника. Все рассмеялись, но всё равно ходить по дому было очень страшно»[44].
Свердловск приютил не только драгоценные коллекции, но и другие сокровища Эрмитажа – людей, учёных, сотрудников музея во главе с Владимиром Левинсон-Лессингом. Им для работы смогли выделить маленький кабинет – тесно, душно, неудобно, но люди работали, продолжали свои научные исследования. Не было никаких жалоб, капризов, скандалов. С ними было очень интересно общаться: разговоры велись не об ужасах войны, а о науке, о новых проектах, об искусстве, о литературе. Эрмитажники бесплатно читали лекции для всех желающих, а их было много – полные залы. Люди сидели даже на полу, благодарно слушали выдающихся учёных и наслаждались. Страх, отчаяние потихоньку тускнели и отступали. Искусство – очень сильное лекарство, от многих бед и ран спасает.
Для нас Екатеринбург – земля священная: здесь жили наши сокровища – люди и коллекции. Они были спасены. Помнить нужно не только о великих подвигах и свершениях, помнить нужно о жизни людей обыкновенных – тех, без кого невозможны были бы подвиги и победы. Сейчас трудно представить эту жизнь, но необходимо помнить: было так, и всё-таки выжили, всё-таки вопреки всему справились.