Днем мы ходили, стараясь не попасть в поле видимости окон, и не включали свет вечерами, чтобы создать ощущение, что нас нет в городе.
Я помню состояние бессилия мужа, потому что не было никакой гарантии, что он справится, но при этом была твердая решимость биться до конца.
Помню, как думали поднимать детей на чердак, если увидим движение в нашу сторону. Муж время от времени аккуратно забирался на мансардный этаж и следил оттуда, нет ли подозрительных людей в соседнем дворе. Можно было и самим спрятаться на чердаке, но пришлось бы сидеть в темноте и духоте, без возможности даже сходить в туалет – и мы отмели этот вариант.
Помню, как мы решали с мужем, стоит ли уходить в горы… Но на дворе был январь, и мы понимали, что с четырьмя детьми от двух до двенадцати лет не сможем уйти далеко и просто замерзнем…
Это один из тех моментов, которого не должно быть в жизни ни одного родителя, ни одного человека…
Позже мы увидели в новостях истории о жертвах – безвинных людях, просто оказавшихся на улице… Мы никогда не узнаем правду о том, сколько таких жертв было на самом деле. Находясь в городе, в стране, охваченной военными действиями, мы ничего не понимали – и только позже, только из зарубежных СМИ получили информацию о том, что у нас произошло. И гадали, что из этого правда, а что – нет.
Я узнаю потом, как пыталась дозвониться до нас из Германии мама. Урывками от нее приходили сообщения в Telegram, когда мы пытались ловить связь. Она постоянно спрашивала, есть ли у нас продукты. Продукты были. Но были и подвергшиеся нападению соседи за ближайшим забором, о которых мы не могли сказать родителям правду. Потому что помочь они ничем не смогли бы.
До нас не дошли. Нас не тронули. Нам повезло. В отличие от сотен жертв Кантара.
Я знала тогда, что я «не окей». И как только появилась связь, я вышла в сторис с предложением помочь тем, кому нужна помощь. Дать первой то, что нужно самой, не раз помогало мне почувствовать себя хорошо.
И вдруг оказалось, что помощь нужна моей собственной дочке. Она два года молчала об этом. Там же, в аэропорту, не откладывая дела в долгий ящик, я провела с ней сеанс EMDR-терапии. Помогла пережить и принять травмирующий опыт, освободиться от него.
Теперь она помнит опыт Кантара, но спокойно реагирует на громкие звуки.
Глава 16. Олег
Всю жизнь мне было трудно доводить дела до конца.
Да, пожалуй, одна из причин этого – СДВГ, который я диагностировала себе недавно.
Но не менее важной причиной было избегание. Подсознательный страх столкнуться с тем, что чувствуется больно и неприятно.
Причем я нередко путала это со смелостью. Например, когда шла первой на прививки или сдавать кровь. На самом деле я просто не выдерживала это напряжение от ожидания, накручивала себя изнутри и изнывала от накала, созданного самостоятельно.
Парадокс в том, что люди тратят массу эмоций, энергии и времени в попытке не испытывать эмоции.
Желая не тревожиться, мы тревожимся и суетимся еще больше, лишая себя возможности радоваться жизни и упуская шанс быть счастливым в моменте.
Пытаясь не бояться, мы зачастую держим фокус именно на этом.
А где фокус и внимание – там и рост. Еще один парадокс.
Внимание – это энергетика.
Стоит только перевести фокус с того, что не получается, на то, почему мне так важно этим заниматься и как классно я себя чувствую, достигнув уже чего-то, как сразу расправляются плечи и чувствуется расширение в груди.
Олег на первой же сессии очень напомнил мне… меня.
Разговор зашел о родителях. Мама Олега живет в другой стране, и Олег не любит ей звонить.
– Не общаетесь? – спрашиваю я.
– Да нет, в целом все нормально, – мнется он. – Просто после разговора с ней я чувствую себя… не очень.
– Ага, – понимающе киваю я и вспоминаю свои отношения с отцом за пару лет до этого.
Я – человек действия, и если я раньше слышала, что у близких мне людей что-то не ладится – со здоровьем, в бизнесе, с чем-то еще, то считала, что мне нужно это решать. Что если человек говорит мне об этом, значит, именно мне нужно с этим разобраться.
А если я не знала, как улучшить его здоровье или сделать что-то еще мне неподвластное, то в глубине души начинала испытывать чувство вины. Из-за того, что не могу помочь близкому, не справляюсь… И чтобы не чувствовать себя плохо, я… отдалялась.
Парадокс: хочу теплых, любящих отношений, но избегаю их, чтобы не чувствовать себя плохо… А они почему-то сами по себе не складываются в теплые и любящие.
– Может, потому что мама говорит о здоровье или о том, что скучает… а я понимаю, что не в силах этого изменить, – говорит Олег.
– А вы скучаете по маме? – спрашиваю я.
– Конечно! Я люблю маму, мне важны наши отношения… Время идет, мама не становится моложе… Мы видимся от силы раз в год, и мне грустно от этого…
– А отчего именно грустно, Олег?
– Ну, оттого, что не видимся, наверное, – неуверенно продолжает он.
– М? – поднимаю бровь я. – Вы об этом хотели поговорить сегодня?
– Нет, вообще я хочу поработать с тем, что мне сложно доверять людям.
И Олег рассказывает мне историю, довольно часто происходящую со старшими детьми (или в казахских семьях). Историю, когда мамы ждут второго ребенка, переезжают в город или как-то еще устраивают жизнь, оставляя старшее дитя со своими родителями.
Я слушаю Олега в его покинутости и думаю, что невозможно предугадать всего.
Можно отчаянно любить своего ребенка, быть ему бесконечно преданной и желать ему всего самого лучшего, даже больше, чем себе. Но психика все равно способна выбрать свой путь развития.
Может принять программу, что «мир небезопасен», что «никому нельзя доверять, все равно они меня оставят», а может выбрать не помнить этого вовсе – и тогда ребенок вырастает условно здоровым.
Для кого-то фраза «все мы родом из детства» звучит как закалка в духе «нас отец ивовым прутом драл – и ничего, нормальными людьми выросли». А для кого-то быть оставленным на час дольше в детском саду – уже драма.
Я не сторонник обвинять родителей, искать виноватых или устраивать археологические раскопки в дебрях памяти. Я за то, чтобы решать проблему здесь и сейчас, чтобы реальная жизнь стала функциональнее и эффективнее.
Сначала мы стали работать с доверием к себе. Слушанием себя, своих желаний, эмоций, понимания, а чего хочу я сам.
– А что, если есть человек, которому ты всегда можешь доверять? – задаю я вопрос и мягко смотрю на Олега. И до того, как он успевает возразить, продолжаю: – Тот, кто всегда рядом. Тот, кто знает, какие слова нужны, чтобы поддержать, чтобы почувствовать веру, чтобы идти вперед… Что, если ты для начала и есть тот, кому ты можешь верить?
Его щеки покрываются едва заметным румянцем, и он кивает, опустив голову.
– Спасибо тебе за эти слова, – говорит он хрипло. – Спасибо. Я никогда этого не забуду.
Когда мой старший сын Ансар был маленьким, он боялся пауков. Маленьких, светлых, милых паучков, которые всегда живут там, где сухо и тепло. Я решила постепенно отучить его от этого. Однажды мы вышли на улицу и пошли к одуванчикам. Я издалека видела, что между ними серебрится на солнце свеженькая паутинка.
Мы подошли ближе, и Ансар крепко сжал мою руку.
– Давай постоим здесь, чуть поодаль? – предложила ему я.
– Давай, – облегченно закивал он.
Я стала рассказывать ему, как паучки строят свою паутинку между цветами, из чего они ее создают и почему это настолько удивительный навык, что его даже использовали для создания Спайдермена. Потом я подошла к паутине и присела перед ней. Сынок продолжал наблюдать издалека. Я показала ему пальцем на паука и на то, какие красивые узоры он создает в своей паутинке.
– Да, волшебство, – согласился Ансар и потянул меня в дом. – Уходим!
– Да, пошли, – не стала спорить я.
На следующий день мы опять пришли туда, и, понаблюдав какое-то время за пауком, я тонкой палочкой коснулась его. Паук тут же свернулся в малюсенький комочек. Ансар присел рядом.
– Мама, он боится, что ли?
– Конечно, он боится! Он маленький, и он нас не знает. Наверное, думает, что мы можем его обидеть или даже съесть. Будешь есть пауков? – спросила я сына и рассмеялась.
Ансар рассмеялся в ответ и неохотно пошел за мной, когда я направилась в сторону дома. У него уже появился интерес.
Назавтра я хотела снова позвать сына проведать пауков, но не обнаружила в доме. Он уже сидел на улице перед паутиной.
– Мама, скорее! Я тебе покажу! Я его потрогал палочкой, он свернулся. Но я ему сказал, чтобы он меня не боялся, что я хороший мальчик, я буду его защищать. И тогда он снова развернулся.
– Какой же ты умница! Ты подружился с пауком!
– Мама, а можно я буду его другом? Он такой маленький, его могут обидеть, а я смогу его защитить!
– Я думаю, что это будет самый счастливый друг-паук в мире, мой золотой! – обняла я сына.
Я «сводила» сына в экспозицию. Туда, где страшно. Я не кинула его в воду, как меня в детстве отец, чтобы я научилась плавать. Мы потихоньку, не спеша, сначала «рассматривали» наш страх, чтобы просто быть с ним, понимать, что мы не есть наш страх. Он не больше нас. Затем мы пробовали «одной ножкой» – палочкой – макнуться туда, где страшно… При других обстоятельствах для кого-то это может быть: начинать выходить в люди, пробовать знакомиться, затем – рассматривать в своей голове возможность отношений. Дальше мы можем присвоить себе победу над страхом, развернуть страх в интерес, в рост самооценки – «это будет самый счастливый паук, потому что у него есть ты – его друг». А после – забрать в жизнь стратегию дружбы с паучком, перенести это и в другие сферы.
Недавно я услышала, что Олег открывает проект за рубежом с новыми партнерами, и мне стало очень тепло от этих изменений.