– Родственники смотрят на нее молча, и ты начинаешь расстраиваться и злиться, потому что думаешь, что так не должно быть. Они должны принимать Элизу, должны быть более внимательными, добрыми, вовлеченными. Так?
Оля снова кивает расстроенно и будто забирается в ракушку в своем кресле, подобрав ноги и обняв себя руками.
– Ты видишь, что этого не происходит, – продолжаю я, – и обижаешься… а потом грустишь… потому что думаешь… что?
– Я думаю, что ни я, ни мой ребенок никому не нужны. И мы одни на всем белом свете.
– А должны… – аккуратно пробую гипотезу я.
– Должны! Это родственники! Это они должны поддерживать, быть теплыми, вовлеченными, неравнодушными…
– Понимаю, – соглашаюсь я. – Ты думаешь, что так должно быть. И думаешь, что этого нет, потому что они… молчат, да?
– И пока я так думаю, я так себя чувствую, – грустно улыбается Оля, уже понимая, в какую ловушку загнал ее мозг.
– Точно, – улыбаюсь я. – И снова и снова, пока ты думаешь об этом, ты чувствуешь себя плохо. Давай поговорим об эмоциях. Ты очень правильно сказала, что не можешь высказать родне свой гнев, вместо этого ты выбираешь обижаться. Обида – это подавленная злость. Обижаются дети, когда считают, что не вправе возразить взрослому. Обида подразумевает сатисфакцию – «вы мне должны».
– Да, все так, – кивает Ольга. – Я так и чувствую.
– Злость же говорит нам о том, что мы думаем, будто наши границы или границы наших близких нарушены. И отсюда мысль: «Вы должны принимать моего ребенка, вы должны ей больше внимания». А когда этого не происходит, по твоему мнению, то ты злишься. Пока все понятно?
– Конечно… И потом я грущу, когда решаю, что мы с дочкой никому не нужны.
– Да, правильно, – подтверждаю я. – И все эти процессы запускаются, когда появляется мысль о том, что «они должны». Давай теперь рассмотрим эту мысль с разных сторон. Нарисуй, пожалуйста, квадрат, и давай попробуем рассмотреть этот долг с разных сторон.
Оля утирает нос и охотно берется за ручку. Она отрефлексировала, позлилась, пока рассказывала мне о ситуации и своих эмоциях, а теперь готова решить эту проблему. Ольга показывает мне листочек с квадратом с тщательно скругленными углами. Закругляя их, она еще больше успокаивалась после нашего разбора.
– Здорово, – говорю я. – Теперь смотри, на одном углу этого квадрата у тебя мысль, что «они должны принимать моего ребенка», и ты знаешь, как чувствуешь себя от нее. И сейчас для тебя она звучит как правда, верно? Ты считаешь, что они и правда должны.
Оля кивает, но улыбается, предвкушая интересное исследование остальных углов квадрата.
– А давай посмотрим, какая мысль может быть на другом углу квадрата? Кто еще может быть что-то должен? И что именно?
– М-м-м… Ну, я сама должна принимать ее, – говорит Оля тихо и замолкает на мгновение. – Знаешь, когда Эля вот так прибегает – шумная, активная, взбудораженная, – мне хочется сделать ее потише, чтобы она не мешала им, не беспокоила, не шумела. Родственники уже в возрасте и не выносят громких звуков.
– Они действительно не выносят громких звуков? – спрашиваю я и жду ответа.
Оля молчит и вновь, подняв очки, быстро утирает набежавшие слезы.
– Это я не вывожу, – тихо говорит она. – Выходит, сама не принимаю своего ребенка. Сама в своей голове считаю, что она должна быть тише, незаметнее. Быть спокойной, беспроблемной… Чего тогда ждать от посторонних людей, если я сама не принимаю своего ребенка такой, какая она есть… А она же просто ребенок. Она играет, она радуется, она живая, в конце концов, слава богу!
– Слава богу, – повторяю я и придвигаюсь к экрану, тепло смотря на Ольгу. – Дети – просто дети. Но зачастую они и правда отражают нам то, что мы не принимаем. В себе, мире, других людях. И в этом углу квадрата также есть для тебя правда… Пойдем дальше?
Ольга кивает, выдыхая напряжение, как освобождение от мысли, что «они должны», но грустит, обнаружив, что в первую очередь это она иногда сама не принимает свою дочку.
– Какую мысль еще можно рассмотреть, Оль?
– Они не должны ее принимать? – спрашивает меня она. – Я сама должна ее принимать и не ждать чего-то от других людей.
– Как тебе эта мысль? Как она чувствуется для тебя?
– Довольно по-взрослому, Асель, – задумчиво отвечает Ольга. – Это тебе не детская обида… – Она грустно улыбается.
– Да, это очень по-взрослому и про ответственность, – соглашаюсь я. – Готова глянуть на четвертый угол квадрата?
– Да, давай разберемся и с ним. У меня тут сразу две мысли пришли на ум! – быстро говорит Ольга. – Первая – о том, что я сама должна научиться их принимать, принимать их поведение. А вторая – что никто, по сути, никому ничего не должен.
– Прекрасно! Очень здравые мысли! И как они тебе?
– Обе тоже похожи на правду… И я успокоилась, знаешь. Я понимаю, что это моя ответственность – принимать своего ребенка и других людей такими, какие они есть… И себя принимать тоже.
– Замечательно, – говорю я, – прекрасная работа. Я тебе еще предлагаю проверить на правду твою мысль, что «они не принимают мою дочь, если просто молча смотрят на нее». Насколько ты уверена в ней сейчас? Есть ли еще какие-то варианты, почему они молчат в этот момент?
– Да, ты знаешь, я думаю, что вариантов других куча может быть на самом деле, – Оля опять ускоряет темп речи и визуально становится более уверенной в себе. – Начиная от того, что они сверяются, в порядке ли она после того, что ей пришлось пережить, до того, что они просто не приучены общаться с детьми. Или не умеют поддерживать, не знают, как сказать что-то словами, потому что уже столько добра нам дали, начиная от жилья и заканчивая помощью с садиком и адаптацией… Мыслей много, и они чувствуются гораздо лучше, чем мои дурацкие интерпретации о том, что они «не принимают» и «должны». – Оля смеется, расслабившись и откинувшись в кресле. – Спасибо тебе огромное, Асель! Такой груз с плеч упал. Такое удовольствие чувствовать ясность, распутав этот клубок. А еще я такую благодарность чувствую к родственникам… Я ведь тоже могу быть благодарной не только на словах. Я, знаешь, испеку им сегодня шарлотку. Соберу яблок, что дед выращивает, и испеку пышную домашнюю шарлотку с корицей и ванилью одновременно, как пекла моя бабушка. Так я понимала, что она меня любит. Испеку и им. В благодарность за жизнь, которая сейчас есть у меня в этой стране.
Я обнимаю Олю взглядом и думаю о том, что люди с высокими стандартами, а мы обе такие, часто попадают в ловушку долга. И первым способом выйти из нее часто становится сверка с тем, а что должна я.
Глава 20. Самый страшный страх
– Ма-а-а-а-ам, ма-а-а-а-а-а-ам, – издалека ревет Амирка. – Скажи няне!
Он плачет и показывает свои смятые работы из садика. «Да ла-а-адно, неужели опять?» – проносится в моей голове.
– Няня опять выкинула мои рисунки!!! – всхлипывает малыш.
Прибегают старшие дети, и мы смотрим друг на друга молча, чтобы вслух не говорить при малом то, что думаем.
– Я обязательно поговорю с ней в следующий раз, сынок, я тебе обещаю, – обнимаю я сына и вздыхаю.
– Хочешь, я помогу тебе опять нарисовать такие? – Ансар пытается отвлечь Амира, но вызывает только новую волну слез.
– Я не хочу новые! Я не хочу, чтобы ты помогал!!! – кричит Амирка и горестно падает в мои объятия. – Я хочу, чтобы она больше никогда не портила мои работы, мам!
– Я понимаю, мой золотой. Я тоже очень злюсь, как и ты, солнышко. Никто не имеет права портить чужие работы. Мне очень жаль, малыш…
– Я приготовлю тебе какао, Амирка, не плачь, пожалуйста, – также обнимает его Адель, и я чувствую ее ярость по поводу поступка няни.
Амирка постепенно успокаивается и отвлекается на фокусы, которые ему показывает Ансар, а мы с Адель готовим какао.
– Мам, это как после «Дюны» ты нам объясняла, да?
– Мне мама тоже объясняла это, когда няня рвала мои рисунки, – кричит Ансар. – Это называется «пирамида Маслоу», Аделя!
Я кладу какао для мальчиков в стаканы и секунду обдумываю, как рассказать Адель о спиральной динамике. Ей почти 15, и она уже понимает это.
– Да, дочь, все верно. Вот только пирамида Маслоу на самом деле мало применима в жизни. А как видишь это ты? Что ты помнишь из того, что я тогда рассказывала, поделись?
Адель ставит стаканы с какао под рожки кофеварки для молочной пены и задумывается на мгновение.
– Ну, я точно помню про уровни потребностей. Вот няня – она, наверное, на самых первых двух уровнях. Когда нужно выжить – зарабатывать, чтобы купить еду, оплатить жилье и чтобы родня тебя не изгнала.
Ансар ловко забирает свой стакан с какао из кофеварки и перехватывает ее мысль:
– Поэтому ей непонятны все наши рисунки, искусство в целом, созидание и все такое, возвышенное, короче, – говорит он.
Адель забирает второй стакан какао, зовет Амирку и после паузы выдает:
– Но это не значит, что нужно нарушать чужие границы, Ансар, как ты меня сейчас перебил. Даже если няня не понимает ценности детских рисунков для нас или родителей, она должна уважать наш дом и не выбрасывать без разрешения наши вещи! Сколько слез вы уже пролили из-за этого! – опять разгоняется она. – Какого черта вообще, мам?!
Я обнимаю ее и щекочу, дурачась:
– Ты ж моя защитница слабых и младших, моя воинственная девчонка, дай-ка я тебя потискаю и вытрясу из тебя всю злость!
– Я хочу злиться, мам! Можешь обнимать меня, но злость пусть останется.
– И я хочу злиться, мам! – тут же вторит ей Амирка, оторвавшись от своего какао.
– И я, мам, – смеется Ансар.
– И я хочу, что уж там, – улыбаюсь я. – Имеем право, в конце концов, правда. Наши границы задеты, вещи испорчены, и мы требуем сатисфакции! Давайте заставим няню нарисовать что-нибудь, а потом испортим ее рисунки?! Как вам идея?
– Да-а-а! – кричит довольный Амир.
– Нет, – говорит Адель, – но я придумаю, как можно показать ей, что это обидно и неприятно.