– Угу, – улыбаюсь я. – И дед что? Вздыхает?
– Да, дед так вздыхает типа «ну когда уже?», и тогда я готова бежать по соседям, мыть полы, лишь бы заработать хоть что-то, чтобы он так не вздыхал и я не была бы им должна за приют.
– Давай-ка чуть задержимся тут, Оль. Расскажи, вот дед спрашивает, нашла ли работу, ты отвечаешь, что ищешь, дед вздыхает, а ты? Что чувствуешь?
– Я провалиться хочу под землю, – тараторит Ольга. – И тогда начинаю лихорадочно соображать, что делать, куда еще написать…
– Сто-о-о-оп, подожди-ка, – мягко прерываю ее я. – Слышу, что ты начинаешь делать. А вот «провалиться под землю» – это про эмоцию?
– М-м-м, да. Я так себя чувствую, будто хочу исчезнуть и не появляться там никогда. Ну или появиться уже с мешком денег и забрать дочь, – смеется невесело Оля и смахивает слезы.
– Понимаю, дорогая. А на что это больше похоже?
Ольга пожимает плечами и сникает.
– На стыд? – спрашиваю ее я и вижу ее расширяющиеся глаза.
– Да-а-а, блин! Это стыд! И потом бессилие и все в таком духе. И я начинаю метаться – что же сделать? Куда пойти, куда податься… и далее по тексту.
– Поняла… Оль, а вот, допустим, все то же самое – дед спрашивает, работы нет… А как бы тебе хотелось себя чувствовать в этот момент?
– Да спокойно хотелось бы. Ну нет и нет. Будет же! Я же не валяюсь на печи, делаю все, что могу… Нашла же вон уже одну! Будет и еще!
– Поняла тебя. Как думаешь, что сейчас тебе не дает так себя чувствовать? Давай еще раз вернемся к ситуации, вот ты…
– Я вспомнила! – вдруг перебивает меня Оля. – Я же еще ему хамить начинаю! Вот что я делаю! Когда он вздыхает, я думаю, что он хочет от нас поскорее избавиться, мне стыдно, и я начинаю ему отвечать грубо. Знаешь, таким тоном – типа, ищу и так! Это делаю и это… и все это таким тоном, знаешь, что самой вспоминать неприятно… Вспомнила и расстроилась. Пожилого человека обидела… Он замолчал просто и стал на стол накрывать – это на кухне было. А я взяла йогурт и ушла в комнату – сказала, сами ешьте. А Эля у соседей была, они там с их сыном играют… – Ольга выговаривается и замолкает.
– Ты испытываешь стыд, не выдерживаешь его и агрессируешь на деда, правильно я тебя слышу?
Ольга кивает.
– Смотри, – говорю я, – мы не знаем на самом деле, почему дед вздыхает. Избавиться он от вас хочет, или переживает за тебя и Элю, или сердце у него больное, или просто он так эмоции выражает. Я бы сейчас обратила внимание на твою реакцию на стыд. Где еще ты так реагируешь или реагировала, когда испытывала стыд?
Ольга сначала пожимает плечами и какое-то время молчит.
– Да везде! – вдруг выпаливает она. – Вот, я помню, мне лет семь, и я громко шепчусь на уроке с одноклассницей. И нам делает замечание учительница. Так я тут же говорю своей подружке, что училка – дура. Или вот, помню, мама меня упрекает, что если я буду грязнулей, то со мной дружить никто не будет, а я кричу ей, что мне никто и не нужен, и хлопаю дверью. Или вот еще – мне дали хорошую обратную связь на работе, но попросили чуть увеличить шрифт… И что? Я решаю перевестись в другой отдел, чтобы мне не указывали, как делать мою работу… Выходит, что я вообще стыд не переношу? – Ольга поднимает на меня глаза.
Я тоже смотрю на нее и размышляю об этом парадоксе. О том, что, когда нам стыдно, мы можем бояться одиночества. Думать, что люди, которые нас стыдят, бросят нас и мы останемся одни. И что же мы делаем? Уходим первыми, чтобы не быть брошенными. Это переносится легче, чем мысль о том, что тебя кто-то бросит. Все это, конечно, очень условно и метафорично, но для маленькой девочки (а стыд часто формируется в возрасте от двух-трех лет и старше) подобное звучит страшно:
«Будешь плохо учиться, не буду тебя любить!»
«Будешь себя плохо вести, я тебя брошу!»
«Мне не нужны плохие девочки!»
Будто бы стыдно быть плохой, неумехой, непринятой… И тогда личность ребенка словно раскалывается на две части. Первую – принимаемую и одобряемую хорошую девочку. И вторую, которую хочется прятать, – ту самую, что может злиться, хочет кричать, отобрать свое и делать все то, что хорошей девочке делать нельзя.
А потом уже взрослые по возрасту девчонки приходят к психологам, чтобы легализовать свои эмоции и быть любой.
Я смотрю на Ольгу, которая, чтобы успокоиться, рисует в своей тетради круги, и спрашиваю:
– Чей голос стыдит тебя, Оль?
Она вскидывает на меня удивленные глаза, и я повторяю вопрос:
– Кто осуждал тебя в детстве? Кто стыдил тебя?
– Мама, – тут же выдает она. И резко замолкает. – Мама… – медленно повторяет, чуть зависнув в воспоминаниях и флешбэках в своей голове.
– Угу, – киваю я. – Что она говорила?
– Так нельзя? – будто спрашивает она у меня. – Все нельзя! – И тут же вспыхивает: – Так вести себя нельзя, короткое – нельзя, губы красить – нельзя. Это только непорядочным можно, а ты должна быть хорошей. Сидеть с мальчиками – нельзя, на улицу после шести вечера – нельзя. Бездельничать нельзя, просто так сидеть нельзя! Надо всегда что-то делать! Боже, да я же даже сейчас не даю себе спуску с этим! И Эле тоже! Боже мой!!! Я, если сижу без дела, такое чувство тревоги потом испытываю! – останавливается Ольга в шоке и после секундной заминки продолжает: – И вины! Я же такая же, как моя мать! Я даже шестилетнему ребенку тупо не даю сидеть. Нужно всегда что-то делать! Иначе ты никчемная! А такие не нужны! Таких быстро выкинут, выгонят, уберут… – Ольга замолкает и закрывает лицо руками.
Я молча сопровождаю ее проживания, а затем мягко спрашиваю:
– Хочешь порисовать?
– Да, очень! – тут же откликается она и нервно смеется. – Я всю тетрадь к черту сейчас изрисую. Что рисуем?
– Ну, сначала ты можешь нарисовать все, что чувствуешь. Просто вылить на бумагу эмоцию.
Ольга кивает и начинает беспощадно драть листок тетради яростными кругами. Затем она останавливается и, глядя на вымещенную на листок ярость, спрашивает:
– А теперь что?
– А теперь можешь нарисовать фигуру мамы, которая говорит тебе все те вещи.
Я наблюдаю за процессом Оли и думаю о том, как снижается интенсивность стыда, когда мы его озвучиваем. Как только мы перестаем с ним бороться, признаем и выдерживаем, нам становится гораздо спокойнее, и мы больше не тратим массу энергии, стыдясь стыдиться.
Оля заканчивает рисовать, заметно успокоившись, но продолжает смотреть на свой рисунок.
– Как ты себя чувствуешь, поделись, пожалуйста? – предлагаю ей я.
– Ты знаешь, я вот выплеснула свою ярость. Потом нарисовала маму и маленькую себя. И получила такой инсайт – будто стыд не равен мне и он даже не внутри меня, а снаружи. И самое главное знаешь что? Что это – не мой стыд. Это мамины истории, не мои. Это ей нельзя было то, се, пятое, десятое… И такое сожаление пришло… такая жалость… к ней… к ее жизни… – Оля рефлексирует вслух, продолжая обводить кругами фигуру матери на своем листке. – И вот что еще. Я-то сейчас уже взрослая. И я могу смотреть на себя своими глазами. И оценивать себя не через призму матери… – Она замолкает на время и рассматривает свой рисунок.
Я молчу вместе с ней, чтобы не мешать ее процессам.
– Я поняла, Асель. Я и на деда-то так среагировала, защищаясь, будто он, как мать, меня пристыдить хочет. Но это неправда. Я не знаю, чего он хотел, так вздыхая. Скорее всего, просто переживает, потому что любит. Это точно уже мои интерпретации из-за моего искажения, а не его…
Оля самостоятельно сделала очень важный для себя разворот и пришла к мысли, что «это я решаю, как мне себя судить. Я возвращаю себе право судить мои поступки. Если я увижу в них вину, я понесу за это ответственность». А как сказал Фазиль Искандер:
Настоящая ответственность бывает только личной.
Глава 30. Отвращение
– Это и правда крысы, – раздосадованно сказал муж, заходя со двора.
Я заметила на его лице оттенки отвращения, а потом увидела за его спиной Амели. Всклокоченная, как маленькая фурия, она стягивала с себя плащик и, задыхаясь от негодования, выпалила:
– Мерзкие, отвратные существа! Прибила бы их!
Нашу нежную девочку, любящую каждую букашку во дворе, было не узнать. Она поспешно сняла и бросила на пороге дворовые резиновые сапоги, схватила плащ и, удаляясь в гардероб, продолжала бухтеть что-то в духе «Я с вами еще разберусь, противные твари!».
В другой раз мы с мужем рассмеялись бы над таким взрывом эмоций со стороны нашей нежной девочки. Но крысы… Крысы!
– Чего она так разошлась? – вздохнул муж и поставил сапожки маленькой фурии вместе.
– Она же боится! Она их очень боится, но не понимает этого. Просто чувствует злость. И тогда хочет напасть первой. Отсюда все эти ее – «прибила бы, «разберусь!».
Я прохожу на кухню и ставлю чай. Муж обнимает меня сзади:
– То есть мы можем не чувствовать страх, а сразу испытать гнев?
– А вспомни, когда мы два часа не могли найти Амошку в ее три года, обегали всю округу, чуть не сошли с ума, а она залезла в будку к собаке и уснула там, – смеюсь я. – Я вынула ее оттуда потную, вонючую, с прилипшей шерстью Мани… Помнишь, что ты сказал, когда ее увидел?
– А что я сказал? – отстраняясь от меня, спросил муж.
– Да ты помнишь, Жаным. Ты сказал: «Выдрать бы тебя!»
Мы рассмеялись, вспоминая, как Амели спросила: «А это еще что значит?» Муж ответил, что отлупить, а дочка, которая не сталкивалась с таким нигде, абсолютно искренне спросила:
– А как это помогает, я не понимаю? Зачем детей бить? Если я захочу, я все равно залезу в будку. Хоть бей, хоть не бей.
Мы улыбнулись тому, как много мудрости в ней было еще тогда.
– И все же, Жаным, ты напугался. Мы все напугались за нее, но первое, что ты почувствовал, когда мы ее нашли, – гнев! «Ты заставила меня бояться, я хочу тебя наказать!» Согласен?
Муж, кивая, вспомнил, что мамы, дети которых вдруг выбегают на дорогу, догнав их, шлепают по попе. Напугались – выместили эмоцию в виде гнева.