– Но жизнь может случиться с каждым, как ты говоришь, – грустно парирует Татьяна.
– Однозначно. Так и есть. И никто не застрахован от этого. Но то, как ребенок, уже ставший взрослым, будет справляться с жизнью, его эмоциональную и психологическую устойчивость закладываем мы, родители. Либо он будет добирать потом в кресле психолога, как мы с тобой, – подмигиваю я Тане.
Мы обе молчим, и я позволяю своим словам улечься в голове Татьяны.
– Я поняла, какая у меня там эмоция, – вдруг говорит она. – Это чувство вины. Сначала я разозлилась на дочь, но сейчас поняла почему. Она будто заставила меня почувствовать себя плохой матерью, и я разозлилась.
Я киваю в знак того, что понимаю, как это все сложилось в ее голове.
– И знаешь, пока я слушала тебя, – продолжает она, – перед глазами встала картина нашего вчерашнего дня. Моя реакция на детей. Вот доча вернулась с пробежки и крикнула из прихожей, что она в душ. Вот она что-то соорудила себе из хлеба и сыра, забрала с собой и побежала на остановку автобуса. А вот я с сыновьями. Я обязательно выйду обнять каждого, спрошу, есть ли деньги на перекус, спрошу мужа, по пути ли ему подвезти мальчиков… – говорит она с грустью и утирает слезы. – Я реально даю ей меньше внимания! – Таня замолкает и плачет. – Дышу теперь свое чувство вины, – через время сквозь слезы улыбается она.
– Дыши, – улыбаюсь я. И молча жду.
Татьяна дышит, высмаркивается, аккуратно расправляет по плечам свою шаль – готовится слушать меня. Я киваю ей, давая понять, что вижу ее процессы, и продолжаю:
– Ну смотри, во-первых, доча у тебя самая старшая. И более самостоятельная, как большинство девочек. Во-вторых, ты уже говорила, что папа более нежен и добр с дочей, постоянно ее балует. И ты наверняка знаешь, что так и происходит. Самооценка девочки, ее уверенность в себе формируется из отношений с отцом. А он дает ей любовь, поддержку и безусловное принятие, насколько я знаю. – Видя, что Татьяна успокаивается, я продолжаю: – Вы с супругом исполняете свои роли в формировании личности ваших детей. И исполняете их прекрасно. Ты даешь сыновьям любовь, отец их воспитывает как мужчина. Ты научила дочь всему, что знаешь сама, и дала то, что у тебя есть. То, что ты умеешь давать себе. Когда мы научаемся хвалить себя, поддерживать, разрешать быть разной, тогда нам легко делать все это и с нашими детьми. Когда нам самим можно ошибаться, можно плакать, можно хвалиться, мы разрешаем все это в своей голове и всем остальным людям.
Таня, шмыгая носом, пишет что-то в свою тетрадь, а я беру паузу, чтобы она закончила.
– И потом, чувство вины – хорошее же чувство, правда? Оно показывает, что можно делать по-другому, если так, как есть, тебе не нравится, – подмигиваю я ей.
– Я уже записала, – не поднимая головы и продолжая писать, говорит Татьяна. – Я записала, что первым делом я поговорю с дочей и попрошу прощения. Я расскажу ей, что даже не знала как… Как хвалить, как поддерживать вместо «слезами горю не поможешь», как разрешать себе все это…
– Потихоньку, – мягко говорю я. – Постепенно. Но главное – честно. Честно сказать, что ты учишься. Себе сказать. И будешь продолжать, потому что ругать себя – чувствуется напряжением и неудовлетворенностью. А вот быть бережной к себе – это первый шаг к принятию себя и любви.
В свое время мне понравилась цитата Оноре де Бальзака:
Жизнь – это сложное, кропотливое ремесло, и нужно приложить усилия, чтобы ему научиться.
Нас могли чему-то научить, а чему-то нет, но ведь так и формируются новые навыки. С маленьких шажочков мы научились ходить, а затем бегать. Начинали рисовать палочки, крючочки, кружочки, затем писать буквы, потом слоги, а из слогов – складывать слова… Так и развиваются новые умения. И если мы повторяем их каждый день, из них формируются новые привычки. А привычки, как известно, формируют жизнь.
И у нас есть все необходимое для этого время.
Глава 32. Ненависть
– Ненавижу его! Ненавижу, ненавижу! – злобно бубнит маленькая Амели, пытаясь восстановить свой домик из стульев и покрывал, в который заполз ее полуторагодовалый братец Амир и обрушил все строение. Она вытирает маленьким кулачком слезы ярости и остервенело собирает домик заново.
Ансар присаживается рядом с сестренкой, чтобы помочь, но Амели его отталкивает.
Казалось, вся семья замирает и смотрит на нас – на меня, как на психолога, с немой просьбой: «Сделай что-нибудь! Почини ее!», и на Амели, которая беснуется, запутавшись в тяжелом для нее покрывале.
– Слава богу, хоть один нормальный ребенок, – шепчу я мужу и присаживаюсь рядом с Амошей.
– В смысле? – недоуменно восклицает муж. Своим видом он всячески демонстрирует мне неприятие этой ситуации, неприятие эмоций и поведения Амели.
– Моя хорошая… – тяну руки я к ней. – Можно тебя обнять?
Она кивает и подползает ко мне, обмякая и начиная горевать по своему домику уже горючими слезами. Я сажаю малышку верхом на себя, крепко ее обнимаю и немного покачиваюсь, гладя ее по спинке.
– Моя девочка золотая… Моя маленькая…
– Мама, я такая злая, – сердито утирая слезы кулачком, говорит она.
«Неплохое определение для ее четырех с половиной лет», – автоматически думаю я.
– Золотая моя, я тебя так понимаю…
– Правда? – вскидывает на меня свои большие покрасневшие глаза дочь.
– Конечно правда, моя девочка. Я сама бы очень разозлилась на твоем месте. Если бы я старалась, таскала эти тяжелющие стулья, покрывала, подушки… А потом…
– Да, у меня там еще книжка со сказками. И яблочки, которые я сама помыла. И бананчик. Я там жить хотела, мам, – горько заканчивает она и заливается слезами.
– Моя деточка… – глажу ее я и целую. Амоши прошла первые стадии горевания и теперь страдает, всхлипывая.
– Я так злюсь еще, мам, – медленно тянет она и руками вытирает сопли.
– Я знаю, солнышко. Это нормально. Злись, детка. Это так несправедливо и обидно, когда кто-то ломает то, что ты сама построила. Я тебя понимаю…
Я держу ее в объятиях, пока она сама не отстраняется.
– Мам, – уже более деловым голосом продолжает она. – А как ты думаешь, если Ансар так хорошо собирает лего, он разбирается в домиках для девочек?
– О, я уверена, что он как никто разбирается в этом. А главное, он очень хочет помочь тебе. Да, сынок?, – Я обращаюсь к сыну, который все это время сидит рядом и боится прикоснуться к развалинам домика, опасаясь гнева сестренки. Ансар смотрит на меня и кивает.
– Только Амира я не хочу видеть, мам, – продолжает Амели, – пусть играет в мальчиковой комнате, ладно? Еще не хватало, чтобы он нам опять все сломал!
– Конечно, детка, – киваю я, отметив про себя ее «нам», и ухожу.
Взяв на руки Амирку, невольно устроившего погром в домике сестры, выхожу на террасу, где меня ждет муж с кофе.
– Хочешь поговорить об этом? – цитируя известную фразу психоаналитиков, прижимаюсь я к нему, и мы оба обнимаем нашего младшего непоседу.
– Я не понимаю, как ты так спокойно реагируешь, Жаным, это же ненормально! – говорит мне муж, и я вижу, что он еле дождался этого разговора и как много эмоций сейчас в его речи.
– А что именно ненормально, Жан? – я опускаю Амирку на траву и беру свой кофе.
– Ненормально вот так реагировать! Я понимаю, злиться… но ненавидеть, Жаным! Так нельзя! Они же самые родные!
– М-м-м, – отпивая свой кофе, улыбаюсь ему я. – Правильно я понимаю, что если кто-то из наших детей скажет тебе, что ненавидит тебя или меня, то тебе тоже будет очень тяжело это выдержать? Или вовсе нет? – добавляю я, ставя кружку на стол.
Муж молчит какое-то время. Пьет кофе, постепенно успокаиваясь, а потом выдыхает и говорит:
– Окей, просвети меня.
– Ладно, спасибо, что готов слушать, Жаным, даже если считаешь, что это ненормально и так быть не должно., – Вижу, что мужу приятны эти слова. Он кивает, и я продолжаю:, – Ты помнишь, как я общалась, когда мы только познакомились?
– М-м-м, – задумывается он, – ну-у-у, скажем так… задиристо, с юмором… С тобой точно не было скучно.
– Спасибо за твою деликатность, Жан, но то были сарказм и пассивная агрессия, – отпиваю кофе я и смотрю вдаль. Амир ползает по траве под нашими ногами.
– Ну-у, потом да, наверное…
– Ну-у, потом это просто стало более понятно, когда флер влюбленности спал, – смеюсь я.
Муж молчит какое-то время и аккуратно добавляет:
– Знаешь, я себе объяснял это тем, что тебе через многое пришлось пройти и ты стала такой…
– Отчасти да, – киваю я, – но еще и оттого, что мне были запрещены любые эмоции. Чувствовать, проживать, выражать. Был запрет на агрессию. А надпочечники уже постарались, выделили гормоны, их куда-то нужно размещать. У кого-то это уходит в обиды… Ты же помнишь, что обида – это неразрешенная злость? Там, где мы якобы не имеем права злиться – например, «на маму злиться нельзя, она же мне жизнь подарила», – мы испытываем обиду. И эта обида может потом перерасти в онкологию, отравлять отношения, создать некий забор в отношениях на всю жизнь. Я не хочу такого для своих детей точно.
– Окей, но… ненависть?
– Ненависть, злость, любое проявление агрессии, ревности той же… мы должны уметь сами выдерживать. Через это мы показываем ребенку, что не разрушаемся от его эмоций. Не запрещая их, позволяя прожить их в моменте, мы даем ему понять, что важно и нужно это сделать. И мы точно не перестанем его любить или не накажем за то, что он живой. За то, что он чувствует. Понимаешь?
Муж медленно кивает.
– Это очень важно! – продолжаю я. – Это границы, в конце концов. Свои, чужие. Здоровая агрессия должна быть. И это не значит, что нужно крушить все в моменте или лезть в драку. Мы научим их – и уже учим – выражать и проживать эмоции экологично. Но право на них у детей должно быть априори! На любые!
– То есть если, например, Адель будет говорить мне в лицо «я тебя ненавижу», то я должен сидеть и радоваться?