Ведущие и участники покивали, и группа шла своим чередом, но меня никак не отпускало.
«Ну что? – задавала я вопрос себе. – Чего ты не успокоишься?»
В это время ту же участницу, которую триггерил мой рилс, уже триггерили слова другой девушки, о чем она ей и сообщала.
И тут я почувствовала откровенное раздражение.
«Ну слава богу, хоть опознала!» – пронеслось в моей голове.
Нам предложили поделиться, что же нам дает эта группа. Очередь дошла до меня.
– У меня диссонанс, – начала я. – Мы привыкли носить маски в жизни. Маску психолога, мамы, жены, блогера, подруги и другие. Придя сюда, я надеялась быть собой. Думала, что тут место, где можно быть без маски, говорить и делиться искренне тем, что чувствуешь. Но сегодня я столкнулась с тем, что будто нужно оглядываться на то, что твои простые действия могут кого-то ранить и триггерить. И я теперь будто не знаю, как быть… Быть честной или быть доброй… Делать, что делаю, или думать о том, а вдруг сейчас это кого-то ранит, потому что группа все-таки для людей с нейроотличиями.
Я получила отклик от ведущих и участника о том, что можно и нужно быть собой. Но мое раздражение не уходило. И только после группы я поняла, почему я чувствую этот диссонанс.
Я стараюсь выключить в себе психолога, будучи просто участником группы, но подспудно все равно будто назначаю себя ответственной за чувства остальных участников.
Исходя из этого, я сама себе придумываю, что я должна быть доброй и вежливой. Я попадаю в ловушку хорошей девочки! Это неправда. НЕ обязательно быть доброй. Можно быть разной. Такой, какой ты искренне чувствуешь себя в любой момент времени. Тем более здесь. Здесь ты – участница терапевтической группы. Не ее ведущая. Не терапевт. И даже если бы ты своим рилсом учила бы других проживать эмоции – это тоже окей. Так тоже можно.
В крайнем случае тебе дали бы обратную связь, что это неуместно. Как, в принципе, и сделали.
Это было инсайтом для меня. Я поняла, что пыталась и здесь сохранить лицо и играть роль «яжкоуч-яжпсихолог».
А еще хотела увидеть в этой группе какие-то свои «слепые места», которые я не вижу, – то, что можно еще проработать. Что ж, прекрасно, я это получила. Вот и список: стыд (от хорошей девочки), страх быть непринятой и немного вины (оттого, что ранила других людей).
Я выдохнула, увидев эти ловушки мозга. Ведь я уже давно знаю их и умею с ними работать. И случившееся сегодня еще раз наглядно показало, что можно быть и обычным человеком, и проработанным, но какие-то мысли все равно будут приходить. Какие-то былые травмы – отверженности, покинутости, поломанности – будут вспоминаться. И наша психологическая устойчивость каждый раз будет помогать справляться с ними. Напоминая о том, что я – человек, личность – точно больше любой травмы.
Мое решение – жить вне своих рамок. Я точно больше своих рамок.
Мы не есть наши мысли. Мы – те, о ком мечтаем. Мы – те, кого представляем себе. Кто-то доходит в реальной жизни до своего идеала внутри собственной головы, кто-то – нет. Но если мы можем представить себе желаемое будущее, значит, у нас есть потенциал к этому.
Глава 36. Все, что потребуется
Ему не было и четырех, когда я заметила это.
Сначала мы с мужем думали, что Ансар просто нас не слушается. Может, ревнует к маленькой Амели, а может, злится, что я все время провожу с ней.
Но потом я обратила внимание, что, слушая меня, Ансар смотрит на мои губы. И если я звала его, то он прибегал не сразу, а прибежав, выглядел искренне изумленным, будто только что меня услышал. Холодный и липкий страх сковал мое тело, когда я начала догадываться о причине. «Не дай бог!» – проносилось в голове.
К тому моменту я уже давно знала о своей тугоухости. Нейросенсорная тугоухость, полученная в результате стресса от потери первого сына, не подлежала лечению. Я перечитала массу литературы и выяснила, что этот вопрос касается не только слуха, но также памяти и мышления. Мозг вынужден тратить больше ресурсов на то, чтобы услышать, и в результате другим участкам мозга просто не хватает питательных веществ и энергии для их здорового функционирования.
Мы повели Ансара на всевозможные обследования и убедились, что он… теряет слух. Мир рухнул. Мои ноги буквально подкосились, когда врач сказал нам это.
Мне казалось, что сердце разрывается от боли. Будто сбылся страх, что раз мой мальчик такой умненький, долгожданный и любимый, то с ним может произойти что-то страшное…
К этому страху примешивалось чувство вины. «Это мои гены», – думала я. Ведь мои отец и дед тоже страдают тугоухостью. «Или, может, это психосоматика? – метались мысли в моей голове. – И тогда это тоже из-за меня».
У меня был повод так думать, и вот почему. Малышка Амели родилась на 28-й неделе гестации и первый год ела только во сне. Ей ставили диагноз «инфантильная анорексия». То есть сознательно, в бодрствующем состоянии она отказывалась от еды. А для «торопыжки», которая весила 1250 граммов при рождении, было крайне важно хорошо питаться.
Я сцеживала молоко чуть ли не круглые сутки и старалась усыпить Амошку, чтобы покормить ее из бутылочки во сне. Но Ансарику в это время тоже нужна была мама, и он требовал внимания и любви. Он заходил в спальню, когда я закрывалась там с Амели, и дочка просыпалась.
Я мягко уговаривала его немного подождать, обещала выслушать позже. Но ведь Ансару было всего три годика. В итоге у меня случались срывы: я плакала и кричала, что не могу накормить Амели, потому что она просыпается, когда он заходит и что-то мне говорит.
Теперь я думала, что, возможно, он просто «предпочел не слышать», чем слышать, как мама со слезами кричит на него и ругается.
Обследование показало, что слуховые проходы Ансара перекрыты разросшимися миндалинами. Стало быть, проблему могла решить операция. У нас свалилась гора с плеч.
Я боялась операции, но в то же время была безумно счастлива, что ситуацию можно поправить.
Помню, как мы пошли к лору и Ансар не давал себя осмотреть. Тогда я усадила его к себе на колени и сжала его руки, чтобы врач с медсестрой смогли исследовать его миндалины камерой. Он так ревел и пинался, что врач сказал: операцию придется делать под общим наркозом.
В Костанае, где мы тогда жили, нам предлагали только местную анестезию, поэтому решено было ехать в соседний Челябинск. Важно было исключить лишние контакты после операции, чтобы Ансар не подхватил ничего и не заболел, и мы поехали на такси.
Сначала съездили на обследование, а потом собрались отправиться туда на три-четыре дня на операцию. Моя мама как раз должна была приехать из Германии, чтобы побыть с Амели.
Никогда не забуду вечер накануне приезда мамы. Так получилось, что она летела с пересадкой из Москвы и одним рейсом с мужем, который возвращался из командировки.
Я давно должна была уложить старших детей спать, но они были взбудоражены приездом Абики и отца и носились сломя голову по квартире. А я не могла разорваться, потому что укладывала Амели. Наконец она заснула. Я только собралась выходить из нашей спальни, как услышала звук падения и душераздирающий крик – сначала Адели, а вслед за этим и Ансара.
Со всех ног понеслась я в детскую и на секунду застыла в ужасе в проеме двери. Ансар лежал лицом вниз на светлом ковре, а под ним расплывалась лужа крови. Меня просто затрясло. Сама не своя, я подбежала к нему и подняла. Стараясь не выдать свой страх детям, я отчаянно кусала губы, смотря на лицо сына. Оно было все в крови. Я не могла понять, что произошло, не могла понять, где рана. Кровь залила ему все лицо до подбородка и продолжала сочиться.
– Что случилось, доча, что случилось? – кричала я, надеясь, что Аделя поможет мне понять, что делать.
– Мамочка, прости меня, это я виновата… – плакала моя старшая девочка, которой было на тот момент восемь.
Одной рукой я пыталась обнять и успокоить ее, а другой прижимала к себе Ансара, чувствуя, как меня колотит.
– Мы играли, и я догоняла его… Он побежал и споткнулся на ковре. И со всей силы упал прямо на угол кровати… Мамочка, он умрет, он теперь умрет, да? Ансар умрет из-за меня, мамочка? – она все повторяла и повторяла это, пока я несла Ансара на руках в ванную.
– Доченька, никто не виноват, моя дорогая, успокойся, – говорила я, одновременно умывая сына. Только сейчас я увидела, что у него разбита бровь. И рана довольно глубокая, миллиметра три-четыре глубиной. Казалось, что там проглядывает кость. У меня просто потемнело в глазах от этого зрелища.
Кровь никак не останавливалась. Я чувствовала, что теряю контроль, что не могу ничего изменить. А Ансар от страха и шока всхлипывал и постоянно спрашивал:
– Что там, мам? Что там, скажи?
– Сынок, все будет хорошо, я тебе обещаю, веришь мне? – я тянула время, соображая, что делать. Время – одиннадцатый час вечера. Я с тремя детьми, одна из которых – недоношенная. Мне некого позвать, чтобы оставить с кем-то девочек и срочно везти сына в больницу. Но я вижу, что бровь нужно зашивать. – Аделя, неси чистое полотенце из шкафа! – крикнула я, лихорадочно соображая. Ансара я попросила закрыть глаза – не хотела, чтобы он видел, что кровь ручьем льется в ванну. Меня и саму мутило от ее вида и страха за ребенка.
Я плотно прижала полотенце к лицу Ансара и передала его Аделе. На наши крики проснулась Амели и тоже стала кричать.
В отчаянии я побежала к соседям, несмотря на позднее время. Открыл сосед, я выпалила ему свою просьбу, рассказала коротко о ситуации. Вышла и его жена тоже. Они были бы рады помочь, но она с гриппом, значит, ей нельзя к малышке, а он сам боится оставаться с девочками.
Тогда я стала звонить своей приятельнице, она жила за городом. У меня не было больше вариантов.
Не могла же я оставить малышку, которая в любой момент могла вновь «забыть, как дышать», с маленькой Аделей. Оказалось, что приятельница тоже болеет, а муж ее уже выпил пива и не может ни сесть за руль, ни остаться с моими дочками. Но они предложили отвезти Ансара в больницу и позаботиться о нем там. Сначала я была в ступоре – как же я не поеду со своим сыном? А вдруг там спросят, где его родители? Но Ксения заверила меня, что Олег уже не раз возил их сыновей зашивать раны и вправлять переломы и в травмпункте его знают как родного.