Я участливо подвигаюсь ближе к экрану и вижу, сколько в ее принятии ситуации на самом деле непринятия. Никто не хочет чувствовать себя плохо. А процесс принятия – долгий, грустный и взрослый. Никому не хочется оказаться неправой, застрявшей в иллюзиях или обманутой. Пусть собою же. Но Таня продолжает верить, что мир рушится вокруг нее, будто это какой-то неуправляемый процесс, на который она не в силах повлиять. «Я пытаюсь собрать осколки», – говорит она, не видя еще в своей боли, что «разрушение» и «я такая не нужна» происходят только в ее внутреннем представлении о внешних обстоятельствах.
В такие моменты я часто показываю или рисую клиентам, что, находясь «внутри банки», мы все очень плохо себя чувствуем в тех или иных обстоятельствах. Нам кажется, что иногда мы физически ощущаем, будто «обстоятельства больше нас», что нас «сдавливает в тиски» и «нет выхода».
В таких ситуациях был каждый из нас неоднократно. И каждый раз внутри все это чувствуется дискомфортно, хочется этого избежать, уйти, дистанцироваться, не ощущать. Нам хочется топать ножкой, как ребенку, крича: «Не хочу так! Хочу, чтобы было хорошо! Верните, как было раньше!»
Каждому клиенту и своим детям, а порой и себе в такие моменты я напоминаю, что мир не есть одна маленькая банка, в которую мы загнали себя своими же мыслями. Мир гораздо больше любой банки. Мы больше любой банки. Вы больше любой банки.
И важно развивать осознанный навык наблюдения. Наблюдения себя, своих частей, эмоций, мыслей… Вот детская часть меня не хочет так, а хочет иначе. Вот мой внутренний родитель говорит: «Ты же мать! Ты должна!» Но есть еще мой внутренний взрослый. Тот большой внутренний мудрец, который наблюдает за всеми этими процессами как бы «вне банки». Разглядывает детали, принимает эмоции, проживает их, принимает к сведению родительские замечания и… выбирает лучшее в моменте. То, что чувствуется лучше. То, что продвигает, успокаивает, дает новый ресурс и энергию.
– Слышу, что ты решила слышать себя, тело, свои потребности… И у тебя появились мысли, что такая ты не нужна своей семье, да? – мягко возвращаю ей я ее же слова.
– Ну, знаешь, я сейчас выплакалась тебе, и легче стало… Я понимаю, что это не стопроцентная правда, будто я им не нужна, будто они меня не принимают…
– А кто не принимает, Тань? – спрашиваю я и выдерживаю повисшую паузу.
Таня смотрит на меня широко открытыми глазами, и я вижу, как в нее будто «проваливается» понимание.
– Я сама себя не принимаю? Я не разрешаю себе, выходит, этого?
Часто решения происходят на уровне головы. Но мы не есть одна голова. Личность – совокупность мышления, эмоций, поведения… И если в голове Таня приняла решение, то в эмоциях она проваливалась в стыд. Стыд, который не ощущала, а вместо него чувствовала агрессию и переносила свое состояние на близких: «Это они не принимают меня». В своем стыде она даже не объяснила им новые правила своей новой жизни. Семья не была готова к тому, что мать теперь будет «валяться аж до семи утра», а завтрак им придется готовить самим. Близким, как и нам самим, нужно время. Время на принятие новых правил, на внедрение изменений, на выдерживание решения…
– Давай вернемся к тому, чего ради все это, Тань? Напомни, чего тебе хотелось? – спрашиваю я после того, как разложила ей по полочкам ее эмоции и процессы.
– Честности, – улыбается она и вытирает вновь набегающие слезы.
– Честности… А как поступить честно в твоей ситуации, Тань?
– Объяснить им… разоружиться, признаться… сказать, что мне тоже, если честно, не нравится вставать в пять тридцать… Это папа нас поднимал с сестрой и выгонял в ветер и дождь бегать. Он бежал перед нами и покрикивал, что только так растут сильные и здоровые личности. Я могу признаться, что зачастую я поднимаю себя через силу и гоню в снег и слякоть на пробежку, потому что слышу папин голос в своей голове… Но папы давно нет… а есть я, и я взрослая, и я могу делать так, как мне хочется. И все равно это будет что-то полезное, здоровое, честное. И я могу признаться детям во всем этом… что хочу по-другому теперь… Могу рассказать, как хочу… и предложить им вместе делать что-то, распределить обязанности… Ну, например, Света – моя старшая – могла бы…
Я смотрю на загоревшуюся распределением обязанностей по приготовлению завтрака Татьяну и в который раз чувствую удовлетворение от распутывания клубка, с помощью которого мы загоняем себя «в банку».
Это ли не счастье…
Глава 41. Можно злиться
– Сегодня тема нашей встречи – эмоции! – говорю я ребятам и сканирую их реакцию.
– О, клево! – откликаются они. – Значит, можно будет их выражать?!
Я откладываю воздушный пластилин и фольгу, которые принесла, и смотрю на детей.
Так как я подписала договор о неразглашении конфиденциальных данных и сведений о подростках из детского дома, с которыми начинаю работать, то не буду называть их имен, даже вымышленных. Это вторая наша с ними встреча в рамках курса «РОСТ».
Сначала мы знакомились, и было приятной неожиданностью, что дети стали сразу просить дать им задание, а не просто прийти через неделю.
Из их анкет о том, что им важно узнать (от «ничего не интересно» до «как не орать / не злиться»), я уже понимала, что мы будем работать с темой коммуникаций.
Но коммуникации – это уже следствие. Это наша реакция на ситуацию (чьи-то слова), на то, что мы об этом подумали и что почувствовали.
Поэтому важной частью коммуникаций является работа с мышлением и эмоциями.
Еще Лев Толстой (!) писал:
Все дело в мыслях. Мысль – начало всего. И мыслями можно управлять. И поэтому главное дело совершенствования: работать над мыслями.
На первом занятии я планировала познакомить детей с алгоритмом наших реакций и цепочкой последовательности – от мысли до реакции, но они стали просить научить их реагировать, когда злишься.
Поэтому вторую встречу я и начинаю с… фольги. Фольга у меня дома очень плотная, которую не так просто порвать, и она просто идеальна для комкания.
Мы удобно расположились в круг на пуфах в красивой светлой комнате, залитой солнцем, – кто сидя, а кто и лежа. Я раздаю ребятам по листу и говорю сделать с ней все, что захотят, выражая эмоцию.
Несмотря на то что двое или трое детей были явно раздражены, уже придя на встречу, почти все лепят из фольги… фигурки, вазу, цветочек. И лишь один мальчик отрывает маленький кусочек фольги и сворачивает его в комочек.
– Его можно кидать! – подмигиваю ему я.
– Правда? – глаза всех остальных ребят расширяются.
Я беру свой кусок фольги и медленно сминаю его в большой комок под их удивленные взгляды.
– Помните, на первой встрече мы говорили, как и где ощущается злость?
– В руках! В руках! – вразнобой кричат дети, тряся руками для наглядности.
– Правильно, в руках в том числе, – соглашаюсь я, продолжая сминать комок из фольги. – Поэтому часто советуют побить подушку и что-нибудь покидать, когда злишься.
– Асель-апай, а нам тоже можно мять эту фольгу? – прерывает меня самая маленькая участница, будто не веря, что можно так поступить.
– Вам нужно! – отвечаю я, сминая свой кусок фольги и кивая на их листы. А потом протягиваю ей пачку пластилина. – Открой, пожалуйста, и раздай его всем детям! Сегодня мы с вами узнаем, зачем нам нужны разные эмоции, о чем они говорят и как их правильно проживать.
Я смотрю на довольных детей, выхватывающих друг у друга пластилин, торгующихся за цвета и спорящих, кто «увидел первым синий», и думаю о том, что моя гипотеза подтвердилась: у детей нет права на агрессию.
Гнев, ярость, злость – не разрешены. И это давняя практика. За пару дней до этого Амир, которому всего четыре с половиной года, придя домой из садика, выдал сестре:
– Аделя, злиться нельзя! Это нехорошо.
Мы обе с ней застыли на мгновение.
– Мам, ты слышала? – возмущенно прошептала она мне. – С этим нужно что-то делать!
– Обязательно! – обняла я свою просвещенную дочь и подумала, что в детском доме будет так же.
Даже в частном детском садике никто не застрахован от совковых «терпи», «не ной», «не злись» и «нужно быть хорошей девочкой!».
С одной стороны, я рада, что я теперь здесь и могу донести до детей важность опознавания и проживания эмоций. С другой – вот это затаптывание чувств, их обесценивание и игнорирование продолжают происходить повсеместно.
Помню, как заходила однажды к директору новой школы Ансара с просьбой перевести его в первую смену. Ансар поступил туда еще в апреле, и нам гарантировали место в первой смене с начала нового учебного года. Он жаворонок и к семи утра уже может и почитать, и решить судоку, и устать от скуки. Кроме того, хотелось, чтобы Ансар попал в один класс с его друзьями, с кем он учился первые четыре года. Но его распределили в другой класс, во вторую смену.
– Ой, да ничего страшного! Переживет! – всплеснула руками директор. – Подумаешь, друзья! Тоже мне! Во второй смене даже лучше, отоспаться с утра можно!
Я выслушала ее молча, парируя в уме буквально каждую фразу, и… выразила свои чувства. Я не готова была подписывать договор и оплачивать. В том числе и потому, что нам обещали место в первой смене.
– Это наш косяк, каюсь, – продолжила директор. – Девочки не позвонили вам. Но уже поздно, первая смена набрана. – Директор, не дожидаясь моего ответа, продолжала меня поучать, неправильно поняв мое молчание: – Да и нужно самим шустрить! Не обязательно сидеть и ждать, как вам сказано! Нужно быть активнее, мамочка!
«Раздражение, нет, злость», – привычно опознала я то, что чувствую.
– Вы знаете, я как минимум удивлена и раздражена, потому что считаю, что договоренности должны соблюдаться, – вежливо сказала я.
Я не стала комментировать ее слова, обесценивающие важность ситуации для моего сына и его чувства, но приняла факт, что мест нет. Осталось решить, подходит ли моему сыну вторая смена, и… дать место своим чувствам – разочарованию, досаде и… злости.