Люди и правда не обязаны их любить, хотеть с ними дружить или уважать. Я научила детей выражению «бо́льная правда». Оно содержит важное уточнение – «правда». Правду важно научиться выдерживать. И я передала детям эти навыки, обучила их самокоучингу, и потому они не застревают в своих проблемах, а разбираются с эмоциями и учатся коммуницировать с миром из состояния интереса.
Но прежде чем это произошло, мне пришлось пройти через стыд и вину перед дочерью за то, что, не зная о ее нейроотличии, мы буквально заставляли ее «быть как все» – много читать, не вертеться, а быть усидчивой, не говоря уже о том, чтобы быть «хорошей девочкой». Той, кем когда-то была я сама. Той, которая угождает, чтобы быть принятой, печет гостинцы учителям и воспитателям на все праздники и готовит подарки всем знакомым. Той, кто всегда улыбается, старается «как лучше» для других, потому что «так принято», «держит лицо», как воспитанная девочка, и «не опускается до их уровня».
Такие девочки и в браке будут «такой, какой ты хочешь, только не оставляй меня».
Не будут иметь своего мнения. А их выросшие дети будут забывать поздравлять их с праздниками, потому что мать, желая быть хорошей, полностью растворялась в них.
Я не хочу подобной жизни для своих дочерей. Как когда-то решила, что не хочу такой жизни и для себя самой.
Пока мы сами себя не уважаем в этом стремлении быть принятыми, никто не будет нас уважать.
Героиня книги «Семь дней в июне»[9] говорит об этом так:
Я отказываюсь складываться в несколько раз, чтобы не оттолкнуть мужчину.
Обучая детей уважению к людям, я обучила их уважению к себе. Жаль, что это случилось уже после того, как им пришлось столкнуться с его отсутствием со стороны окружающих.
Глава 4. Макс
Мой папа – долгожданный сын после четырех дочерей. Апа безумно его любила и так же сильно полюбила мою маму, а потом и нас, своих кровных внучек.
В два года меня впервые привезли в аул на родину отца.
Аул когда-то принадлежал отцу Апашки, ее здесь очень уважали и любили.
Апашка была статной, яркой, сильной женщиной. Очень волевой, с непростой судьбой единственной дочери бая, бежавшего от раскулачивания.
За многие месяцы, которые она еще подростком провела в тюрьме за грехи отца, Апа научилась скрывать эмоции, стала немногословной и резкой. И с детьми, ясное дело, не нежничала.
Но не со мной.
По рассказам отца и моих теток, еще до моего приезда Апа возвестила народу, что приезжает ее внучка.
Мне заранее отобрали подружек, искупали их в тазах, одели в нарядное и привели к крыльцу.
Байская внучка (пухлощекая, круглоглазая я, в которой на первый взгляд не было ничего казахского) вышла, окинула коротким взором пришедших «подруг», бросила «ойнамайм»[10] и зашла в дом.
А потом из окна увидела Макса.
И он стал моим лучшим другом.
Апа, конечно, расстроилась. Макс явно был не пара ее внучке. «Светофор» – так за глаза называли его в нашей семье за красные щеки, ярко-рыжие волосы и зеленые сопли.
Я даже не помню, о чем мы говорили.
Помню, что с ним всегда было весело. И безопасно. И не страшно убегать от шипящей гусыни, принадлежащей его бабушке. Было интересно красть яйца и «высиживать» их в старой аташкиной «куфайке». И не страшно потеряться на лугу, потому что у Макса была чуйка.
У меня чуйки не было, а чуйка Макса не подсказывала, когда нужно возвращаться домой. Поэтому мы часто затемно крались дворами каждый к себе, а потом вечерами Макса лупили как сидорову козу.
Отец посмеивался, что у моего друга хорошие легкие и завтра мне придется самой плести себе венок из маков, но наутро Макс уже ждал под окнами, пока я доем свой завтрак. И мы вновь бежали на луг искать червей, рыть лунки для клада, искать лучшее дупло в деревьях и бог пойми что еще.
Апа за меня не переживала, если я была с Максом. Он воровал для меня у соседа самые красивые зеленые яблоки, которые мы грызли с солью, сидя верхом на заборе. А потом мы вместе убегали под соседовы же крики «иттың балалар!»[11], падали в траву и смотрели на солнце сквозь маки.
Село, в котором жила бабушка, называлось Красногоровка. Потому что с конца апреля все холмы в округе горели от маков.
До сих пор, переносясь в практиках в «безопасное место», я вижу луг, где пятилетками бегали мы с Максом, траву выше нас ростом, поля маков… Вспоминаю теплые мозолистые руки Апашки, которая давала самый первый баурсак[12] мне, предварительно обмакнув его в еще сладкую свежую сметану.
Пару лет назад папа сказал мне, что Макса давно не стало. Инфаркт.
Я всегда буду помнить тебя бесстрашным восьмилеткой, Макс, который кидался на каждую собаку за меня…
Глава 5. «Я точно больше своего страха»
– Ма-а-а-ам, иди сюда-а-а-а! – надрывно кричит Амирка.
– Все хорошо? – спрашиваю я, пока спешу к младшему сыну. Он стоит у спуска в подвал и боязливо смотрит вниз, вытягивая пухлую шейку и утирая курносый нос. – Балам[13], ты что тут делаешь?
– У меня машинка упала, а я не могу ее достать! Я боюсь туда идти! – лепечет он и прижимается к моему бедру.
Для своих четырех лет Амир очень хорошо опознает свои эмоции. «Раньше не боялся», – машинально думаю я и беру его за руку.
– Хочешь, достанем ее вместе?
Он поспешно кивает, хватает мою руку потной ладошкой, и мы спускаемся в подвал.
– А чего именно ты боишься там, сынок?
– Я не зна-а-аю, – рассуждает он и немного шепелявит на «з». – Что там темно, боюсь!
– А-а-а! – киваю я понимающе. – Ну, когда темно, часто страшно. Когда мы не знаем чего-то, нам может быть страшно.
– Да-а-а, как будто там живут монствы, мам!
– Может, вот здесь или вот здесь? – показываю я на углы мебели в цоколе.
– А давай включим свет?! – будто только придумав, предлагает Амир.
Я щелкаю выключателем.
– О-о-о, – визжит Амир, – смотли-смотли!
Он узнает стиралку, гладильную доску, стеллажи.
– Да-а-а-а, – смеюсь я, – когда мы включили свет, все монстры пропали, правда? И ты сразу узнал все вещи в подвале, и теперь уже не страшно, да?
– Не ствашно, – кивает он и подбирает с пола машинку.
Мы осмотрели предметы в подвале, потрогали рукой ящики с елкой и новогодними игрушками, велосипеды старших и старую коляску Амира. Обсудили, что больше всего пугает неизвестность и отсутствие ясности. А потом поднялись в дом и встретили Ансара.
– Вы где были, мам?
Я не успеваю ответить, как Амирка выпаливает:
– Мы были в подвале, и было очень ствашно! А потом мама включила свет, и все монствы исчезли, да, мам?
Ансар смеется и понимающе смотрит на меня. Я подталкиваю сыновей на кухню. «Время пить какао» – наше семейное кодовое выражение для посиделок с детьми после школы за непринужденными разговорами, в которых зачастую очень много глубины и смыслов. Для обеих сторон.
– А если серьезно, мам, как бороться со страхами? – усаживается за стол старший сын, и я вижу в его глазах, что вопрос и правда для него серьезный.
– Сейчас расскажу, конечно, – начинаю я и достаю банку с какао. – Вот смотрите: страх, как и любые другие эмоции, выделяет наш организм. Все, что в нас попадает, должно из нас выходить, понимаете? Например, Амирка, ты, когда какао пьешь, потом что делаешь?
– Я его потом же писаю, ма-а-а-ам! – потупив глаза, отвечает малой под заливистый смех Ансара.
– Правильно! Так и с эмоциями! Если в нас попала какая-то информация, она должна найти выход! Наше тело выделяет эти эмоции! И мы не должны бороться с тем, что уже выделилось из нас! Поняли? И знаете что? – заговорщицки спрашиваю и наливаю молоко в турку.
– Что? – выпучивают глаза оба сына и придвигаются ко мне ближе.
– Эмоции – это наши друзья! Как компас, который мы нашли в Стамбуле, помнишь, сынок? – я добавляю мед в кружки с какао и тяну интригу.
– Какой копус, мам? – не выдерживает Амирка, разводя руками.
– Компас, Амир, – автоматически поправляет младшего Ансар и размышляет вслух: – То есть, если следовать твоей аналогии с компасом, они нам что-то показывают?
– Бинго! – говорю я и заливаю кипящее молоко в обе кружки. – Эмоции показывают и рассказывают нам, что может произойти!
Я нарочито округляю глаза, ставлю им трубочки в размешанное какао и пока отставляю стаканы в сторону.
– Как ты думаешь, Ансар, что нам может показывать страх?
– М-м-м… что грозит опасность?
– Точно! Так наши предки понимали, что их или их деток могут съесть хищники и нужно спрятаться в пещерах. Деток они прятали в глубине пещеры, чтобы снаружи их, как самую легкую добычу, не смогли украсть саблезубые тигр-р-р-р-ры.
Я рычу под смех своих мальчишек.
– И наши гены помнят это. Вот поэтому лет до восьми детки боятся спать, свесив ножку с кровати.
– Чтобы нас тигвы не утащили? – хохочет Амирка.
– Да-а-а-а, – киваю я. – Вот если бы мы гуляли с вами в зоопарке и вы совали руки в клетки с тиграми, я бы за вас тоже боялась. И это был бы обоснованный страх. Но если я буду спать в своей комнате и бояться того, что в наше время вас украдут тигры из вашей постели, это будет животный страх, необоснованный! И 95 % всех наших страхов – необоснованны! Понятно? – спрашиваю я и передаю обоим какао.
Мальчишки пьют какао и кивают, но я будто слышу скрежет мыслей в их любознательных головушках. Ансар отрывается от кружки и поднимает палец для привлечения внимания.
– То есть страх у нас бывает перед неизвестностью и говорит о том, что нам или нашим близким может что-то угрожать, правильно?
– Да, умница, – говорю я. – Причем угрожать как физически, так и эмоционально. Например, помнишь, ты стеснялся читать стихотворение в первом классе? Помнишь почему?