Небываемое бывает
Был декабрь. Снег. Мороз. Темнота. Вернувшись с лесозавода на ОЛП, как обычно разбитый и усталый, я, наскоро поужинав с бригадой в столовой, поспешил в свой 4-й барак, залез на свою верхнюю койку и провалился в сон. Было это, как обычно, после семи вечера. Так бы я и проспал до подъема, до шести утра.
Неожиданно, как оказалось, в одиннадцать вечера, для меня это была глубокая ночь, меня растолкал старший надзиратель Корнейко. Я был и удивлен и напуган.
«Что случилось? И почему меня будит не дневальный, не дежурный надзиратель, а Корнейко?.. Наверное, на этап. Решили избавиться от плохого работника», — пронеслось в голове.
— А ну, быстро слезай, одевайся, — сказал Корнейко. — Быстрей, быстрей пошевеливайся.
— С вещами? — спросил я, вытаскивая из-под подушки свой «сидор» — вещмешок.
— Не трэба его, — сказал Корнейко. — Телогрейку и ушанку надевай — на улицу пойдешь.
Я быстро оделся. Кое-как, потому что руки у меня дрожали, завязал тесемки на своих «кордах», и пошел за Корнейко к выходу из барака. В бараке, освещенном, как всегда, негасимой лампочкой над столом, все спали. Не проснулся даже дневальный Максим.
Корнейко получил у дежурившего на вахте надзирателя свой наган, провертел его барабан, убеждаясь, что все патроны на месте, и не стал убирать его в кобуру.
— Выходи! — приказал он, взмахнув наганом в сторону двери, ведущей за зону.
Я вышел. За зоной не было ни конвоиров, ни собак. Мы спустились с крыльца вахты.
— Вперед, не оглядываясь! — приказал Корнейко, снова взмахнув наганом.
Мы пересекли заснеженную площадь, окруженную темными хатами, и вышли на улицу, по которой меня и других вновь прибывших тогда в Каргопольлаг провели на наш лагпункт. На улице не было ни души. Почти во всех домах и здесь было темно.
Но вот, впереди слева, показался большой двухэтажный дом Управления лагеря. Яркий свет горел едва ли не во всех его окнах. Издалека этот дом был похож на освещенный пассажирский пароход посреди темного океана.
Корнейко привел меня именно в Управление.
За дверью, перед дежурными, проверяющими пропуска у входящих, нас уже поджидал капитан в синей фуражке. Спросив мою фамилию, капитан отпустил Корнейко.
«Выходит, меня не поведут обратно на лагпункт», — подумал я.
— Подымайтесь на второй этаж, — приказал капитан. — Потом налево.
Я прошел по коридору.
— Сюда, пожалуйста, — капитан остановил меня перед одной из дверей.
Я повернулся к двери и, прочитав прикрепленную на ней табличку, буквально обмер. На табличке значилось: «НАЧАЛЬНИК КАРГОПОЛЬЛАГА МВД СССР ПОЛКОВНИК КОРОБИЦЫН».
Здесь, чтобы читателю стало понятно мое потрясение, необходимо сделать небольшое отступление.
Фамилия Коробицын была мне, как и всем мальчишкам-школьникам, известна с детских лет. О герое-пограничнике Коробицыне, в одиночку задержавшем и уничтожившем на границе с Финляндией группу опасных диверсантов и павшем в неравном бою, нам рассказывали на пионерских сборах. Его бой с нарушителями границы был изображен на плакатных картинках. Его имя было присвоено погранзаставам.
Имя полковника Коробицына постоянно звучало на просторах Каргопольлага.
Как начальник лагеря, в распоряжении которого находились более ста тысяч заключенных, в том числе специалистов самых разных специальностей, свои железнодорожные ветки и службы, и как начальник лагеря, расположенного на территории двух таких крупных областей, как Архангельская и Вологодская, Коробицын обладал большей властью, чем первые секретари обкомов партии этих областей. Он мог помочь им рабочей силой, например, для уборки урожая, построить где надо мосты, обеспечить медицинскими, инженерными и другими консультантами столичного уровня. О безграничности власти Коробицина в самом Каргопольлаге не приходится и говорить. Ходили слухи, что своим продвижением на высокие посты в системе МВД Коробицын обязан родственным связям со знаменитым пограничником и является чуть ли не его родным братом.
Итак, я стою перед дверью в кабинет всесильного начальника. «Зачем? Почему? За что?» — вертится в моей голове.
— Входи. Вас ждут, — путается в местоимениях капитан, видимо, с непривычки говорить с заключенными на «вы».
Мы входим в приемную. Капитан остается в ней, а я по его знаку открываю массивную дверь и вхожу в кабинет.
Передо мной за массивным письменным столом сидел человек в полковничьем мундире, лет сорока с лишним. Голова его была обрита наголо. Я остановился возле двери. Коробицын продолжал некоторое время перебирать на столе бумаги. Затем он поднял голову и внимательно оглядел меня.
— Проходи. Садись, — сказал Коробицин.
— Спасибо. Здравствуйте. — Я сел возле столика, стоявшего перед письменным столом. Коробицын приподнял лежавший на столе какой-то сброшюрованный печатный текст, похожий на оттиск из научного сборника.
— Знаешь, что это такое?
— Нет.
— И не догадываешься?
— Нет.
— Ну, посмотри. — Коробицын протянул мне довольно пухлый оттиск. Я взял его в руки, и в очередной раз обомлел от удивления. На этот раз радостного. У меня в руках был оттиск из «Исторического архива» Академии Наук СССР, опубликовавшего обнаруженный мною в Отделе рукописей Публичной библиотеки ранее неизвестный список опричников Ивана Грозного.
Вихрь новых вопросов завертелся у меня в голове: «Как могли опубликовать в академическом издании, в Москве, присланную мною туда два года назад работу? Кто мог взять на себя смелость напечатать труд репрессированного по 58-й статье «врага народа»? Как оттиск из названного издания попал в руки лагерного начальства, самого местного бога — Коробицына?»
Ответы на эти вопросы я потом получил, а пока терялся в догадках. При этом сам тот факт, что исключительно ценный для науки и вообще для истории российской государственности ранее не известный исторический источник опубликован и что, несмотря ни на что, оттиск его издания находится у меня в руках, сам этот факт произвел во мне мгновенную перемену настроения, и даже самоощущения. Из униженного заключенного работяги я вдруг словно перевернувшись внутри себя, стал прежним человеком, ученым-историком и прочая и прочая. Смешно сказать, я вдруг, ощутил себя кем-то большим, чем Коробицын: «Шутка ли, я — автор такого труда, а он кто такой? Что он знает?? Сатрап, невежда, мелкий современный опричник!..»
— Это ты написал? — спросил Коробицын, беря обратно оттиск.
— Да.
— Я прочитал твое предисловие к этому документу. Ты, оказывается, умный человек.
— Полагаю, гражданин начальник, вы давно знаете, что не дураков охранять сюда поставлены.
— Да, знаю. На какой работе работаешь?
— На сортплощадке в лесоцехе.
— Тяжело?
— Привыкаю постепенно.
Коробицын снял трубку местного телефона.
— Соедините меня с Кошелевым по его квартирному, — приказал он на коммутатор.
— Кошелев?.. У тебя на лагпункте есть такой заключенный, — Коробицын назвал мою фамилию. — С завтрашнего дня предоставь ему такую работу, чтобы он мог заниматься научной деятельностью. Все. Отдыхай. — Коробицын повесил трубку.
— Ну, все, иди, — сказал он мне.
Я встал и, засунув под мышку шапку, спросил:
— А оттиск моей работы нельзя взять?
— Получишь на лагпункте у почтальона в установленном порядке.
В приемной меня ждал приведший меня сюда капитан. Затем незнакомый старшина повел меня «домой» на наш лагпункт.
Улегшись на койку, я, само собой, не смог заснуть. Что только не налезло в голову за часы, прошедшие до подъема. «На какую же работу пошлет меня теперь Кошелев?» Я живо представил себе, как он вскочил, разбуженный — для него тоже посреди ночи — звонком Коробицына, как выслушивал, стоя возле своей постели в кальсонах и дрожа спросонья, приказ своего всемогущего шефа.
После подъема, я как обычно встал, отправился с бригадой в столовую на завтрак, и вышел на развод. Все как обычно. Стою в толпе перед вахтой. Нарядчик начал выкликать имена нашей бригады. Каждый названный поднимается на вахту и выходит за зону, где стоит конвой. Меня не выкликнули. Развод закончился, и перед вахтой я остался стоять один. Все было ясно. Кошелев успел распорядиться меня на лесозавод не выпускать. Я вернулся в барак и снова улегся на койку.
Где-то около девяти часов к моей койке подошел весьма удивленный дневальный Максим. О том, что меня ночью куда-то уводили, ни он, ни кто-либо другой в бараке не знал.
— Ты чего не на работе? Закосил, что-ли, или заболел?
— Не выпустили меня на работу, — объяснил я.
— Ну, иди в контору. Тебя Кошелев вызывает.
Иду в контору. В небольшой комнате — приемной, как всегда, сидит за своим столиком у окна секретарь Кошелева заключенный Суетов. По слухам из бывших милицейских начальников. Увидев меня, он молча мотнул головой в сторону двери.
Я вошел в кабинет Кошелева. Там, как всегда по утрам, планерка, сидят начальники всех подразделений служб. Я остаюсь стоять возле двери, докладываю:
— Гражданин начальник, заключенный (далее — фамилия, статья, начало срока, конец срока) прибыл по вашему приказанию.
Предупрежденные, видимо, Кошелевым, все начальники смотрят на меня, как на какую-то диковину.
— А ты, оказывается, большая птица, — говорит Кошелев, внимательно меня оглядывая.
— Ну, какая же я птица, гражданин начальник? Никакая я не птица.
— Брось. Не прикидывайся. Если бы ты был никакой птицей, мне бы из-за тебя сам Коробицын не стал звонить. Тем более посередь ночи.
Из слов Кошелева я понял, что он еще не знает о моем вызове к Коробицину и о том, что я присутствовал при его телефонном звонке.
— Так вот, — продолжал Кошелев. — Коробицын приказал поставить тебя на такую работу, чтобы ты мог продолжать свою научную деятельность. А ты мне тут еще пытаешься доказывать, что ты никакая не птица. Я всю ночь ломал голову, какую же тебе дать научную работу. Ничего не придумал. Вот и начальники служб ничего подсказать не сумели. Так что давай сам предлагай — как тебя тут к науке пристроить. Приказ надо выполнять!