Внук стоит у двери и терпеливо ждет. Ему все равно, кто поведет его в детский сад. Он мог бы и один пойти туда, это недалеко, и улицу переходить не надо, но не имеет права. Ни один ребенок на нашей улице не ходит в детский сад без провожатого. Когда-то ходили, а сейчас я бы сама не прошла мимо такого ребенка, остановила бы и спросила: что случилось?
По дороге я спрашиваю у Женьки:
— Ты знаком с Каролиной?
Женьке вопрос не нравится, возможно, он просто не понимает, как это можно быть знакомым или незнакомый с девчонкой из своего двора. Отвечает уклончиво.
— У нее мать козу играет, не главную, а которая старшая у козлят.
Я вспоминаю, что Женька недавно ходил с отцом в театр на спектакль «Волк и семеро козлят».
— А как ты узнал, что старшая у козлят — Каролинкина мама?
— Похожая. И Каролина сказала, она тоже была.
Я хочу спросить у него про шапочку, ту, что кишкой, с кисточкой, не подарить ли нам ее Каролине, но Женька вырывает руку и бежит от меня к крыльцу детского сада, мы пришли.
На работе я даже Женьку никогда не вспоминаю. Ни Томки, ни Бориса, ни внука в рабочие часы у меня нет. Архив — совсем не то, что представляют о нем несведущие люди. Никакой архивной пыли, никакой архивной тишины. Большое и довольно бурное научное учреждение. В этот день с десяти до обеда в моем кабинете шло совещание, телефон был выключен. Поэтому, когда в трубке послышался разъяренный голос Томки, я не сразу поняла, по какому поводу и кто это бушует.
— Ты что там, спишь?! Я два часа звоню без передыха. Все срывается, а в твой подвал дозвониться невозможно!
— В какой подвал?
— Извиняюсь. Мама, чтобы попасть к отходу теплохода, мы должны быть в Тобольске завтра. Борька поехал за билетами на аэровокзал. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю. Борька возьмет билеты, и вы вечером улетите. К чему столько шума и грохота?
— Твое предложение остаться с Женькой по-прежнему в силе?
— Предложение! Томочка, я на работе, не морочь мне голову. Какое там еще предложение, куда мне деваться?
— Мама, ты человек, — возликовала Томка, — кстати, это совсем другой теплоход и совсем другой маршрут. Мы пройдем место, где Енисей сливается с Иртышом! Представляешь?
— Нет, не представляю. Бросала тебя в детстве по более серьезным причинам. Работа этого требовала.
— Не идеализируй мое детство и свою молодость. По-моему, ты нам просто завидуешь.
— Поссоримся, Томка, а зачем? Завидую я на сегодняшний день сама себе. Дочь любит, зять уважает, внук нуждается. Как художественный совет у Бориса?
— Нормально. И вообще, мамочка, все нормально. Побудешь три недели настоящей бабушкой, знаешь, какой потом разноцветной и прекрасной покажется жизнь?
Это я знала и без нее. Трудности моей жизни вдвоем с внуком заключались вовсе не в домашней работе. Стирка, купание, все эти одевания, кормежки были естественным, житейским трудом. Уставала я до изнеможения от ответственности.
Женька, как только целиком оставался на моем попечении, вносил в сердце такую тревогу, что я уже не жила, а существовала на краю какой-то пропасти. Если он гулял во дворе, я не отходила от окна, провожая взглядом каждый его шаг. После работы, замирая, подходила к детскому саду: не случилось ли чего? Об этом я никогда не говорила Томке, это были мои собственные страхи, похожие на болезнь. Женька этого тоже не мог знать, но чувствовал. Когда он исчезал из моего поля зрения и я, не дождавшись лифта, сбегала с шестого этажа во двор, Женька выходил навстречу и говорил: «Я здесь». Только когда он был дома, я могла сесть за стол и углубиться в работу. Но какая это была работа! Сопение и тяжелые вздохи прерывали ее.
— Бабуля, мне скучно. Поиграй со мной.
Мы раскладываем на столе лото с картинками или ставим бильярд с ямочками для шариков, и через час я говорю внуку:
— Женька, теперь мне скучно. Давай смотреть телевизор.
Такси увезло Томку и Бориса в аэропорт. Мы с Женькой проводили их, не выходя со двора. Присели на скамейку и увидели Каролину. Она шла по двору рядом с матерью, нарядная, с большим белым бантом на голове. Тонкие, как струны, ножки словно пританцовывали, так легко и красиво она двигалась. Мать несла сумку с продуктами. Худенькая, грустная, тщательно одетая женщина. На узкой юбке сзади был длинный разрез. Она тоже шла по-особому, ноги в этом разрезе не мелькали. Прошли и исчезли, словно не имели никакого отношения к нашему двору, а так — появились и растаяли.
Мы уже собирались идти домой, когда из подъезда вышла Викентьевна.
— Сидите? — Она подошла к нам. — Сидите и ничего не знаете. Каролинку на экзамен водили. На балерину будет учиться. Это, я скажу, для нее выход. Там ведь интернат. Особое питание, режим, семь лет исполнится, будет учиться. Там и школа у них своя, отдельная.
Женьку эта новость задевает.
— А я шофером буду, — говорит он, заглядывая Викентьевне в глаза, — на поливальной машине.
Викентьевна никак не реагирует на его слова, и он повторяет:
— Я шофером буду. Ваша Каролинка будет идти, а я как включу и всю ее оболью.
Викентьевна по-прежнему не слышит, она переполнена будущим Каролины.
— Такая уж у них судьба: мать — артистка, и эта козявка в балерины выбьется.
Меня тоже захватывает будущее Каролины: пройдут годы, и из маленькой своенравной девочки получится балерина, может, даже выдающаяся. Никогда у меня не было знакомых в этой среде, и, что бы там ни говорили, это люди особой судьбы.
Дома я говорю Женьке:
— Раздевайся, умывайся и ложись спать. Может, тебе приснится поливальная машина. Мальчики мечтают стать космонавтами, полководцами, на худой конец, дрессировщиками, а этот мечтает поливать улицы. Откуда такая тяга к чистоте?
— Ниоткуда! — Внук прерывает мое ворчание громко, категорически и пугает меня своим ответом. — Иди к своей Каролине, я один буду жить.
Мы миримся не сразу. Женька лежит в постели, положив ладошки под затылок, смотрит в потолок, и нельзя понять, нравится ему то, что я говорю, или не нравится. Я говорю ему, что он не мальчик, а зайчик, самый лучший зайчишка на свете. И его поливальная машина, на которой он восседает, тоже самая лучшая в городе. Струи летят до самых верхних этажей. Кто это устроил такой дождь? Да это же заяц Женька, помните, жил такой маленький мальчик на шестом этаже в сто четвертой квартире?
— Не очень маленький, — поправляет меня Женька, — из средней группы.
Она пришла к нам в субботу. Я открыла дверь и увидела: Каролина.
— Проходи, пожалуйста! — И, чтобы настроить Женьку на гостеприимный лад, крикнула: — Иди сюда, посмотри, кто к нам пришел!
— Я не к нему пришла, — сказала Каролина. — Я к вам пришла. В гости.
Ситуация была потрудней, чем на ученом совете, когда докладчик и оппонент в равной степени уверены в твоей поддержке. Женька не просто не любил Каролину, он еще и ревновал. Стоял посреди комнаты, и весь его угрюмый вид выражал одно-единственное желание: уходи. Но не выгонял, молчал.
— Вот что, — сказала я ему, — человек пришел ко мне в гости. Если тебя не устраивает наша компания, можешь идти в комнату своих родителей. А сопеть, хмуриться, демонстрировать свой замечательный характер совсем необязательно.
Женька выслушал эту тираду и остался. Каролина же в это время совершала обход квартиры. Осмотрела все и сказала:
— А пирог с маком и медом делать будете?
Вот что тебя сюда привело!
— Буду, Каролина. Сейчас начну. А ты пока расскажи мне и Жене, как сдавала экзамены на балерину.
Личико Каролины стало серьезным, она вздернула подбородок: видимо, экзамены она сдала успешно и гордилась этим.
— Как вошла, сказали раздеться, чтобы осталась в трусах и босиком. Потом спросили, что будешь танцевать? Я сказала: польку.
— А зачем в трусах? — спросил Женька.
Каролина бросила на меня взгляд сообщника: ничего не понимает!
— Чтобы было видно — толстый или худой. И пальцы чтобы на ногах были видны.
Женька вздохнул, его бы до экзамена не допустили: толстый.
Я замешивала тесто, а они толклись возле меня, не клеилось у них общение между собой. Все-таки Каролина на два года старше Женьки. Ростом одинаковы, но разный возраст, разные интересы. Разговаривать с детьми не такое уж легкое дело. Это из области педагогической демагогии — разговаривайте с ними, как со взрослыми. Никуда не денешься, как со взрослыми можно говорить только со взрослыми. Я придумывала разные вопросы, вспомнила про шапочку, сказала Женьке:
— Не помнишь, где она? Давай подарим ее Каролине?
Женька пошел в комнату и вернулся с вязаной разноцветной шапочкой, протянул ее Каролине.
— На.
Она не стала ее примерять, выбежала в коридор и положила ее там на столик под зеркалом возле двери. Вернулась с губной помадой в руке.
— Можно, я возьму это маме?
Я замялась, губная помада Томкина.
— Пусть берет, — сказал Женька и задумался. — Медведя хочешь?
Медведя, сидевшего на подоконнике, Каролина долго рассматривала, прежде чем отнести в коридор. Медведь был куплен год назад на Женькино трехлетие, но поправить ничего уже было нельзя. Надо было раньше втолковать Женьке, что подарки не передариваются.
Пирог долго не остывал, я разрезала его на куски, разложила в тарелки, мы сидели и дули каждый в свою тарелку, пока Женьку не осенило:
— Давайте его положим в холодильник.
— Горячее нельзя в холодильник, — объяснила ему я.
Каролина засмеялась.
— Горячий пирог в холодильник! Ха-ха-ха. Он у вас глупый, ничего не понимает.
От обиды и растерянности, я все-таки хватила горячего пирога, скривилась, и Каролина, увидев это, уже не смеялась, а визжала от удовольствия. Что же это такое? Я отодвинула от себя тарелку и сказала ей:
— Женя не глупый. Добрый человек не может быть глупым. А вот когда человек смеется над чужой неловкостью или бедой, это не только глупо, но и жестоко.
Я говорила с ней как со взрослой, и она ничего не поняла.