Мать кидала острые взгляды на посетителей, с интересом поглядывала на Севу. Когда уходили, спросила у Марианны:
— И что дальше?
— Что ты имеешь в виду!
— Это как-то оплачивается или за спасибо?
— За жизнь, — ответила Марианна.
Мать ничего из ее ответа не поняла, накричала на Марианну и на этих же пара́х двинулась на Севу.
— А другие картины, они что, тоже никому не нужны? Или у других все-таки покупают?
— Не знаю, — ответил Сева.
— Фанатики, — вздохнула мать и стихла.
Возвращались к вокзалу на автобусе, не глядя друг на друга. Это было тяжелое, похоронное молчание. Можно себе представить, какая была бы на даче панихида, если бы не Василий. Он опередил всех и ждал у ворот.
За ужином Оля спросила:
— А чего бы тебе, Василий, не купить Севкину картину?
Василий поперхнулся, закашлялся, так она его смутила. Прокашлялся и ответил:
— За миллионера меня держишь или за умственно отсталого?
— За мецената, покровителя искусств, — сказала Оля, — и не красней, а то еще раз подавишься.
Василий тут же поднялся и откланялся. Вслед за ним поднялись Марианна и Сева, полезли к себе наверх. Отец покатил от крыльца старую тачку: завтра будет возить на ней воду из колодца.
Оля посидела одна за столом — очередь мыть посуду была Марианнина, но та удалилась к себе, и напрасно. Сейчас Оля поднимется к ней и скажет: «Твой Севка, конечно, гений, но я за ним мыть чашки не нанималась». А Марианна? Она выставит свои печальные синие глаза и ответит: «Тебя сюда звали? Если уж пришла, то хоть молчи».
Оля все-таки вымыла вместо Марианны посуду, поднялась к ним наверх и объявила:
— Я завтра в город уеду. Поживу своей собственной жизнью без всей этой тоски.
Марианна ничего не ответила, это означало: поезжай, нам без тебя то же самое, что и с тобой.
…В пустой и пыльной городской квартире одиночество мог скрасить телефон. Но все знали, что Оля на даче, и никто не звонил. За три дня всего лишь один звонок.
— Это Джульетта Капулетти? — спросил нахальный детский голос.
— Это планетарий, малютка, — ответила Оля.
Сопляк, названивавший в отсутствие родителей кому попало, перешел к оскорблениям.
— Дурочка из переулочка, — пискнул он, — макака.
Девчонки, с которыми она дружила в школе, все, как одна, отступились от нее. Оля приходила с работы и с обидой листала блокнотик с номерами телефонов: Люська на практике, Томка тоже поступила в институт, Ларка вышла замуж и уехала в Красноярск. Была еще Фаина, Файка. Эта никуда не поступила и замуж не вышла. Но дружить с ней сейчас — все равно что ходить в обнимку по улице двум хромым. Чтобы не терзать взглядом телефон, занялась шитьем. Извлекла на свет божий два старых летних платья, отрезала подол, выкроила из него рукава. Из двух старых платьев две новые кофты. А что еще? Книги? Было бы их пять-десять, она бы их читала и перечитывала. Пять-десять книг — вполне достаточно для того, чтобы вместить главные варианты человеческих жизней, тогда один из этих вариантов вполне можно было бы взять себе. Но книг прорва, и ни в одной нет безразмерной судьбы, пригодной на все времена, для всех людей.
По вечерам стал нападать голод. Такой, когда не лень чистить картошку или заводить тесто для оладий. Голод не тетка. Хорошо, что в доме уцелели припасы картошки, муки и подсолнечного масла.
Никуда не рвалась, не шустрила, не заламывала руки: ах, пропадаю во цвете лет! Жила, как Робинзон на необитаемом острове, а что причиталось, само пришло. Только выгребла жареную картошку на синюю тарелку из сервиза — звонок. Сняла трубку, а в ней Файкин голос.
— Оля? Невыразимо! Ты в городе? Одна?
Вот уж кто не нужен — тут как тут.
— Одна. А что случилось?
— Еще не случилось, но что бу-у-дет! Ты в форме? Мы сейчас приедем.
— Что еще за «мы», — закричала на нее Оля, — я сижу в разгромленной квартире, в жутком трансе, никаких «мы»!
Но Файка плевала на ее транс и разгромленную квартиру. В голосе ее появились рычащие ноты, она чуть не захлебнулась от негодования.
— Дура! Затрапезная дура! Упускаешь свой единственный шанс!
— Какой шанс? Файка! Какой шанс?
— А такой, что один тип должен ехать за границу, и ему надо срочно жениться. Подзатянул с этим, а без жены не выпускают.
— Ты взбесилась, — упавшим голосом сказала Оля, — при чем тут я?
— О, господи, — Файка теряла терпение, — я же не даю гарантии, что он завтра потащит тебя в загс, но это шанс.
— Почему же ты сама этот шанс упускаешь?
— Потому что ему нужна красавица! — Файка хихикнула и тем озадачила Олю.
— Почему ты смеешься? Сколько ему лет?
— Я не смеюсь, — вздохнула Файка, — я завидую. А лет ему тридцать пять. Но он вполне. И порядочный. Согласен на фиктивный брак, без всяких поползновений.
— Ну это само собой…
Файка опять стала на нее рычать.
— Пошевеливайся, соглашайся и не думай, что я от нечего делать лезу в эту историю. Четыре парика и джинсовая юбка — это первое, что ты привезешь мне оттуда.
— Будешь спекулировать париками?
— Буду их менять, — ответила Файка. — Утром пепельный, потом черный, затем блонд, а вечером медный.
Оля посмотрела на тарелку с остывшей картошкой и сдалась. Замуж она ни за кого не пойдет, что еще за глупости. Но и вот так сидеть одной во цвете лет — тоже ничего умного.
— Ладно, валяйте, — сказала она, — только не раньше, чем через час.
Через час они появились. Оля не стала извиняться за беспорядок в квартире. Сняла перед их приходом газеты, которыми был накрыт рояль, сдернула простыню, охранявшую днем полки серванта от солнечного света, и большая с высоким потолком комната обрела свой внушительный вид. Родители покупали вещи редко, но метко. Старый рояль, издававший не звуки, а стоны, был привезен из комиссионного магазина. «Не дом, а исполнение желаний хозяев, выросших в подвале», — говорила Марианна. Она ненавидела рояль, который отнимал жизненное пространство и вводил гостей в заблуждение. То и дело кто-нибудь из Севкиных художников обращался к ней, кивнув на рояль: «Изобрази». Марианна дергала плечом, и Оля спешила ей на помощь: «Это трехногое чудовище — всего лишь памятник нашим предкам».
Она могла быть изысканной, так что гость, явившийся с Файкой, напрасно соорудил разочарование на своем лице. Нацелился на что-то более современное? Но это ничуть не больше, чем его личное дело.
— Вы играете? — спросил он.
— Я танцую и пою, — ответила Оля, — играет моя старшая сестра Марианна.
Он уловил вызов в ее голосе и пожал плечами.
— Граждане, — сказала Файка, — не будем отвлекаться от повестки дня нашего заседания.
— На повестке один вопрос, — сказал гость, — что надо сделать, чтобы этот прекрасный вечер улыбнулся нам? Сразу вношу предложение: давайте откроем окна.
Оля и Файка переглянулись и пошли открывать окна, а гость сел за рояль.
Было уже около одиннадцати, прохладный воздух хлынул в комнату, музыка полилась тоже прохладная, журчащая, как водопад из ущелья. Оля никогда не училась музыке, но отличала, кто шпарит самоучкой, по слуху, от тех, у кого в пальцах была школа. Этот учился музыке не год и не два. Он был выездным, это точно. Когда Файка поставила на край рояля бокал шампанского, он не схватил его, а лишь потом, когда доиграл, взял в руку и стал с этим бокалом ходить по комнате, изредка отпивая. При этом обнаружилось, что он красив: костюм без морщинки, прическа без волоска, отскочившего в сторону, туфли — будто только что со стенда выставочной обуви. Нехороша была только его улыбка, какая-то сладенькая, словно с конфетой за щекой. Файка поторопилась. Зачем было лепить о нем все сразу прямым текстом? Не знай Оля его намерений, все было бы не так. А то она знает, он знает, и оба в глазах друг друга — барахло.
— А теперь вы спойте или станцуйте, — обратился он к Оле, — что у вас лучше получается?
Имя его было Игорь, отчество Сергеевич. Говорил он с ней свысока и с Файкой разговаривал не лучше, Оле казалось, что они обе в его глазах ширпотреб, залежалый невостребованный товар.
— Лучше всего у меня получается, — сказала Оля, собрав всю свою выдержку, — один фокус: берем цыпленка, накрываем платком, и он там, под платком, превращается в петуха.
— Даже так? — Гость с жалостью посмотрел на нее. — Но где же взять цыпленка?
— Увы, — поддакнула ему Оля, — поскольку цыпленка нет, свернем этот концерт художественной самодеятельности.
— И не будем умничать, — добавила Файка.
Ничего не клеилось. Гость помалкивал, глядел из-за стола в раскрытое окно. Оля разозлилась: «Что такое? Кому, в конце концов, нужна жена, мне или ему?» Файка поднялась.
— Пойду домой. Надоели вы мне. Ничего-то вы не умеете: ни влюбиться, ни жениться, ни повеселиться.
— Сама виновата, — Оля говорила и смотрела на гостя, — не надо плюхаться сразу на два стула. Уж что-нибудь одно: или жениться, или веселиться.
Файка вышла в коридор, стала прилаживать перед зеркалом свой сбившийся парик, гость не двинулся с места.
— Фая уходит, — сказала Оля.
— Фая уходит, а я остаюсь, — гость глядел скучно, словно грустил: не хочется оставаться, но надо.
Оля испугалась: и в самом деле останется. Выскочила в коридор, схватила Файку за руку, втащила в комнату.
— Вот что, коллеги, как появились, так и уматывайте — вдвоем!
— Сколько паники! — Игорь Сергеевич на этот раз улыбнулся печально, без конфеты за щекой. — Мы умотаем. Благодарим вас, Оля, за прекрасный вечер, все было очень мило.
В прихожей он поцеловал ей руку.
— Завтра вечером я позвоню. Намерение мое не изменилось. Вы зря так всполошились.
— Это как вам будет угодно, — ответила Оля.
Она закрыла за ними дверь и прижалась к ней спиной. Точно так стояла в одном кинофильме героиня, когда человек, которого она любила, вдруг признался ей в любви и выскочил из квартиры.
После гостей осталось полкоробки конфет и треть бутылки шампанского. Оля переложила конфеты в бумажную салфетку, вино вылила в раковину. Утром вынесет из дома бутылку и коробку, и ни у кого из родных, когда они заявятся, не будет никаких вопросов. Вопросы появятся поздней. Мать скажет: «Объясни мне, как это ты, имея всю жизнь перед глазами не тот пример, сумела фанта