Риторика моя была согрета волнением и тогда, на трибуне галантерейной фабрики, и сейчас. Я уговаривала их отдать свой письма для публикации в газете. Сначала это их озадачило, никто не возражал, но было кое-какое сомнение: мол, где ты раньше была, почему не предупредила вовремя, мы бы уж тогда постарались, написали как следует.
Матушкина письмам обрадовалась: «Ты клад-самородок, ты сама не понимаешь, какой материал организовала!» Не читая писем, она уже знала, какого письма не хватает.
— Одно письмо надо организовать, — сказала она. — Пусть кто-нибудь напишет в школу или, еще лучше, конкретной учительнице.
Письмо своей учительнице написал Чугай под мою диктовку. Не было у Чугая литературного таланта, да и любовь к учительнице географии была какая-то невыразительная: «Я благодарен вам, что вы на своих уроках никогда не подчеркивали, что я отстающий ученик».
— Не так, Чугай. «Я был двоечником, и многие учителя поставили на мне крест. Даже когда я хотел исправиться, они этого не замечали. А вы верили в меня, несмотря ни на что уважали и видели во мне человека». Согласен?
— Пусть будет «согласен».
Недавно я нашла среди своих бумаг номер этой газеты. Перечитала письма целинников. Больше всех понравилось письмо Нади Степановой, которую, как я ни силилась, вспомнить не могла. Она писала маме и своей бабушке Анне Софроновне. «Лети, мое письмо, с приветом, вернись с ответом. Дорогие мои, неоцененные! Как я теперь вас люблю, как оказалась от вас вдалеке…» Матушкина была хорошим редактором. Мы только сокращали письма и совсем не правили их. Через двадцать четыре года я увидела, как торчит среди всех бумажным цветком письмо Чугая своей учительнице. Самое литературное, самое содержательное письмо. Добрым человеком был Чугай, согласился на мою диктовку и не оставил своего следа в газете.
Год я проработала в редакции. Районный центр Тарабиха был в тридцати километрах от совхоза «Рабочее поле». Всего раз за этот год мне довелось побывать в этом совхозе. Машина, на которой я возвращалась из командировки в Тарабиху, сломалась километрах в пяти от совхоза, и я побрела туда пешком. Была предновогодняя ночь, сторож у конторы дирекции сказал, что в общежитии механизаторов у Ангелины и Чугая свадьба.
Я совсем недолго посидела за столом, поздравила молодых и, качаясь от усталости, пошла в знакомый дом, в котором мы когда-то ночевали с Ангелиной. Хозяйка дома баба Маня осталась на свадьбе, и я одна вошла в темные сени, нащупала рукой щеколду, открыла дверь и поняла: всем я здесь была и осталась чужая.
Через год я уехала из Тарабихи и долго-долго не вспоминала ее. А потом, как бывает, прошлое вдруг сдвинулось с места и стало приближаться. Что забылось — ожило, что казалось успехом — стало виной. Вспомнился директор галантерейной фабрики, отец Платона. У него была другая семья и другие дети, а сердце тревожилось по больному первенцу. Он сказал мне, что у сына врожденный порок сердца, а я ответила, что там, куда я повезу Платона, свежий воздух.
Воздух там действительно был свежий, степной, но ведь надо было дышать, чтобы это почувствовать. А я не дышала, просто вдыхала и выдыхала, кружась вокруг себя. Потому не запомнила Надю Степанову, не съездила туда, не написала письма за все эти годы.
Без малого почти через четверть века я послала туда письмо. Адресовала в редакцию на имя Матушкиной, хотя была уверена, что она давно уже на пенсии. Но городок маленький — передадут. Письмо состояло из вопросов: кто из новоселов остался в совхозе, как живут Чугай и Ангелина, где теперь Надя Степанова, которая когда-то написала такое хорошее письмо своей маме и бабушке Анне Софроновне?
Ответ пришел быстро. Матушкина писала: «О нашей жизни за такое время в письме не расскажешь. И Тарабиху, и «Рабочее поле» вы бы сейчас не узнали. Постараюсь ответить на ваши вопросы. Ангелина Федоровна и Константин Андреевич Чугай уехали из совхоза лет десять назад. Константин Андреевич сначала работал в райкоме, а сейчас председатель Тарабихинского райисполкома. Их старший сын Володя работает инженером на заводе в Новосибирске, средний — Максим — живет в Омске, тоже инженер, а младший — Коля — сейчас в армии. Теперь о Платоне и его матери. Они по-прежнему в «Рабочем поле». Платон женился, вы ее не знаете, местная, в ваше время она еще в школу бегала. Платон все такой же кругленький, добродушный, работает заведующим молочным комплексом. Гармонь его сгорела, я была у них там года через три, как вы уехали, беда — пожар. Мать его тоже много лет проработала на ферме, сейчас пенсионерка, растит внуков. Надя Степанова закончила заочно институт, работала агрономом в соседнем совхозе, сейчас там председателем рабочкома. Замуж выходила, но ничего хорошего из этого не получилось, вырастила одна двоих детей, старший сын уже женат, так что Надя тоже стала бабушкой. Про нашего директора Сурова вы ничего не спросили, видимо, знаете, что он в семьдесят первом умер. О себе могу сообщить только то, что на том же боевом посту, несколько раз собиралась на пенсию, но в райкоме каждый раз просят: «Еще бы годик». За работу в девятой пятилетке получила орден «Знак Почета». Да! Зря вы не спросили о Сереже Поликарпове. Могу вас удивить — он уже шестой год директором в «Рабочем поле». Посылаю вам последний номер «Зари». У нас сейчас сенокос. Когда вы приехали, был, помнится, тоже сенокос».
Я прочитала письмо и все заметки в газете. Положила рядом старый номер с письмами целинников и подумала: а что, если мое письмо и ответ Матушкиной напечатать в газете? Не просто ведь в этих письмах аукнулось и откликнулось, в них судьбы целинников, целая эпоха из жизни. Только надо начать все сначала: написать более подробное письмо с воспоминаниями о тех первых днях и получить более обстоятельный ответ. Вспомнить мне есть что, хоть и забыла я Надю Степанову и Сережу Поликарпова… Подумала я так и вдруг услышала голос Матушкиной: «Уехала, прожила полжизни без нас, а сейчас проснулась, что ли, решила одарить нас новостями? А какие же это новости? Это же только для тебя новости. Представить только: сообщает в газете, что Чугай стал председателем райисполкома, а Поликарпов — директором совхоза. Ты лучше о своей жизни напиши, такое письмо можно напечатать, если оно интересно и поучительно…»
Любая жизнь, достиг ты чего или не достиг, интересна и поучительна. Но не было у меня права рассказывать о своей жизни в газете. Слишком легко я рассталась с моими целинниками и вспомнила о них слишком поздно.
РУБЛЬ ДО ПОЛУЧКИ
— Таня, — говорю я, — купи билет спортлото. Я тебе зачеркну шесть цифр, и ты выиграешь пять тысяч.
— Это не так просто.
— Это почти невозможно. Но ведь кто-то выигрывает. Купи, у меня легкая рука.
— Видишь ли… — Таня останавливается, смотрит на меня пристально серыми глазами, на левой щеке возникает ямочка — это она улыбается углом рта, — видишь ли, пять тысяч мне не нужны. Пять тысяч ничего не изменят в моей жизни.
— Ты что? — Теперь я гляжу на нее такими же серыми глазами и тоже кривлю рот так, что на щеке образуется ямка. Мы сестры и очень похожи. Только Таня красивая, а я ее далекое подобие. — Ты что? Будут пять тысяч — купишь, что захочешь, и сразу станет тебе легко и весело.
Таня вздыхает, берет меня под руку, и мы идем дальше.
— Хорошо, что ты приехала, — говорит она, — я и не думала, что это будет так хорошо.
Мы шагаем по ровному и твердому, как асфальт, берегу Финского залива. Под ногами песок: до того он утрамбован, что не остается на нем следов. Чайки качаются у берега, такие белые маленькие уточки.
— Таня, — говорю я, — посмотри, какие чайки. А полетят — и будут совсем другими.
— Я тебя понимаю, — отвечает Таня, — я тоже в первые дни так на все смотрела.
— А теперь?
— И теперь смотрю. Только теперь иначе. Теперь это все мое. На всю жизнь. Теперь я каждый отпуск буду сюда приезжать.
Мы надолго замолкаем. Потом я набираюсь храбрости и спрашиваю:
— Ты уже не думаешь о нем?
— Думаю. Но здесь легко обо всем думать. Не болит сердце.
— А очень болело?
— Как будто в него воткнули нож.
Никогда Таня не говорила со мной как с равной. А теперь я задаю вопросы, и она отвечает. Таня держит меня под руку, мы с ней одного роста. Встречные парни поглядывают на нас зорко и одобрительно. Наверное, думают, что мы подруги: одна очень красивая, зато вторая очень молодая.
Курортный сезон закончился — октябрь месяц. Я плачу хозяйке рубль за большую комнату, в которой четыре кровати. Летом у меня было бы три соседки, а так я живу за рубль в четырехрублевой комнате. Таня живет в санатории. Ей дали путевку со скидкой в тридцать процентов.
— Почему ты сказала, что тебе не нужны пять тысяч? Это так прекрасно, когда можешь купить все, что хочешь.
— Это радости на пять минут. И к тому же купить все, что хочется, невозможно. Человеческие потребности — бездонный колодец.
— Ты очень умная, Таня. А я?
— Ты пока никакая. Тебе просто семнадцать лет.
Мы заходим в маленькое кафе. Заказываем омлет и два стакана молока. Я ем, а Таня сидит и смотрит на меня. Она завтракает в санатории, в кафе ей делать нечего, и она поучает меня:
— Ешь с хлебом. И сними локти со стола. И жуй. Не глотай, как собака. Мы никуда не опаздываем.
Это уже совсем другой голос. Я знаю его с детства. Голос старшей сестры, который никогда не дрогнет ни от улыбки, ни от нежности.
— Только что мы шли и говорили с тобой как люди. А теперь ты опять загудела, как дома. Возьми себе кофе, отвлекись, а то мне ничто в горло не лезет.
Я выпаливаю эти слова и гляжу ей прямо в глаза. Таня хлопает ресницами, будто надеется, проморгавшись, увидеть не меня, а кого-то другого, потом поднимается, идет к стойке и приносит кофе.
— Не сердись, — говорит она, разглядывая маленькую керамическую чашечку, в которой кофе мерцает, как черный с радужной поволокой глаз, — очень трудно перестроиться. Я привыкла, что ты младшая сестра. Это уже у меня в крови.