— Ты приедешь к нам, когда будет еще одно лето?
Впервые у меня нет права сказать «да».
— Я буду мечтать об этом, Янис. Ты знаешь, что такое мечтать?
— Да. Это думать о том, чего нет.
— Я буду всю зиму готовиться в институт. И мечтать, как летом приеду сюда. Мои родители хотят, чтобы я была врачом.
— Ты будешь лечить людей?
— Мне бы хотелось лечить их. Но не от болезней, а от самих себя. Чтобы человек, который сказал «да», обязательно сдержал свое слово. Чтобы каждый, кто полюбил, любил бы всю жизнь и был счастлив. И чтобы у каждого хватило денег до получки.
— Ты научишься, — говорит Янис, — не надо плакать.
Я вытираю ладонями глаза и щеки и обещаю Янису:
— Я научусь. Научилась же этому твоя мама.
Он поворачивается и уходит. Два крыла красного шарфа колышутся от ветра за его спиной. Идет не спеша, не оглядываясь, оставляя маленькие следы на мокром и чистом песке.
ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО
Бабушка шла рядом и говорила: «Тебя Адамом назвали потому, что ждали девочку и задумали ее назвать Евой. А девочка не родилась, и тогда ты стал Адамом». Он слышал об этом раз двадцать, всякий раз осаживал ее: «Хорошее имя, во всяком случае, такое второе не часто встретишь», но сейчас только поморщился. Они приехали в порт на такси, Наташа и Митька, остались с чемоданом у входа, а он повел бабушку к теплоходу с одной лишь мыслью — никого не встретить из команды. Бабушка семенила рядом, палку свою несла на весу, платок у нее упал с головы на плечи, и Адам Васильевич переживал, что кто-то увидит ее серебряную косичку, свисающую с затылка.
После каждой навигации Наташа говорила: «Не молчи. Пообещай на будущее лето. Тут главное, что ты не забыл, помнишь. Ей ведь только это и нужно». И он говорил: «Бабулька, будущим летом — железно. Зимой тебя подремонтируем, а летом покатим».
Давненько он ей это обещал. Приезжал на летние каникулы и говорил: «Вот вырасту, выучусь на капитана и повезу тебя по реке далеко-далеко». Бабушка отвечала: «Становись скорей капитаном, а то состарюсь и не дождусь».
Ни он, ни она тогда не знали, что на капитана выучиться невозможно. Дипломы выдают всем одинаковые, а капитанами назначают не сразу и не всех. Но он с пяти лет знал, что будет капитаном, и уверял, что повезет ее на большом пароходе. Тогда же он обещал ей и самовар. Но дед опередил, купил в городе на толкучке старый круглый самовар с медалями на пузе. Медалей было четыре, по две с разных сторон. Угли для самовара выгребали из-под таганка и хранили в ящичке с крышкой.
Деда он почти не помнил. Когда дед умер, бабушка сменила его, надела дедовы сапоги и тужурку и стала бакенщицей. С лодкой управлялась умело, и огород у нее был на диво. Что огурцы, что капуста осенью — хоть на выставку.
«Заливные места, — говорила бабушка — не одна земля, вместе с речкой стараются».
Раз в неделю она разжигала самовар, несла его, сдерживая дыхание, на вытянутых, одеревеневших руках к столу. Внука к поющему самовару не подпускала.
«Ошпаришься — что я с тобой делать буду? Где лекаря тебе возьму?»
Выходило, что заботилась она не о нем, а о себе. И в остальном так же: «Сними ботинки, где я тебе новые возьму, когда учиться поедешь?» Он бегал босиком, а она набивала в ботинки тряпки, смазывала верха постным маслом и прятала их, а выдавала только перед отъездом.
Бабушка была разная. Та, что стояла в рост в лодке, приближаясь к берегу, с шестом в руках, была сильная, с зычным голосом. Она привозила в мешке магазинный хлеб, соль, сахар, бутыль масла. Подоткнув юбку, прыгала без брызг в воду, подтягивала лодку, навешивала на цепь замок. Это был единственный замок в их хозяйстве: двери в избе и в сарайчике замков не знали. Он ждал новостей, ведь ездила бабушка в райцентр, а там и стадион, и кино. Бабушка отмахивалась от его вопросов. «Какие там новости, когда простора нет. Толкутся».
Бывала она и другой: старой, обидчивой и обижающей. Глядела на внука, прищурив глаза, и отчитывала: «Вырастешь и усвистишь. Да еще женишься на городской. Уж тут не только бабку свою, сам себя не узнаешь». Адам клялся, что такого не будет, и вообще он никогда не женится, станет капитаном, заберет бабушку к себе, и станут они жить вдвоем в большом городе, в большой квартире с электрическим светом и телевизором.
Но хуже всего было, когда бабушка становилась третьей, непохожей вообще на себя. Глядела на внука как на чужого, с насмешкой, разговаривала с козой как с человеком, а вечером спускалась к реке и там пела. В такие дни Адам ее боялся, залезал на холодную печь и не мог уснуть — ждал, когда вернется. Ему в голову не приходило, что бабушка приложилась к стопочке; даже когда натыкался на пустую бутылку, не мог связать воедино ее и бабушкины песни, доносившиеся из темноты. Все казалось, что в такие дни на бабушку каким-то образом влияет коза Настя. Это она своим безумным взглядом подчиняет бабушку, и та начинает тоже чувствовать себя козой.
Настя весь день бродила по берегу, волоча за собой длинную веревку. Подходила к воде, вглядывалась в свое отражение, потом ни с того ни с сего начинала натягивать веревку, рваться на волю.
«Заколдованная, — говорил Адам бабушке, — я боюсь ее».
«Коза хорошая, — отвечала бабушка, — есть, конечно, среди них заколдованные, но эта просто коза».
Козьего молока он, как все люди, не любил, но пил, так как есть-то что-то надо было. Родители денег на него не посылали, и с едой в начале лета было плоховато. Потом поспевал огород, появлялись в лесу ягоды, грибы, и рыба начинала клевать…
На причале все-таки попался им навстречу второй штурман Брагин. На бабушку внимания не обратил. Вид сияющий — рад, что отчаливает от своей ревнивой жены.
— Все в порядке? — спросил Брагин.
Адам Васильевич принял вопрос как приветствие и вместо ответа пожал штурману руку.
— А тут уж небольшая паника, — оглядываясь по сторонам, сообщил Брагин, — кто-то слух пустил, что вы в рейс не пойдете. Зинченко пачку «Столичных» купил, очки черные приготовил.
Прошлым летом, когда Адама Васильевича свалил аппендицит, команду в одном из рейсов возглавил старший помощник Зинченко. Рейс прошел нормально, но команда отметила, что вместо «Примы» Зинченко курил «Столичные» и носил черные очки, даже обедал в них.
С Зинченко у Адама Васильевича были сложные отношения. Вместе учились в школе и училище, а в последние годы и жили на одной лестничной площадке. Не брат, не друг, а завязала жизнь, как близнецов. Оттого на судне держались чужими, к каждому время от времени приходила мысль, что это дело случая — один капитан, другой старпом, вполне могло быть и наоборот.
Адам Васильевич догадался, откуда пошел слух. Кто-то видел его в приемной начальника управления. Зачем там сидит капитан, чего дожидается, когда завтра отчаливаем? Ясное дело, что-нибудь стряслось, не пойдет в рейс капитан. За сутки до отбытия никаких других дел у него в приемной начальника пароходства быть не может. А он ждал приема по личному вопросу. Мог бы позвонить начальнику домой, знал его давно, еще с училища, не только экзамены ему сдавал, но и жил полгода в его семье, когда в общежитии затянулся капитальный ремонт. Но решил все-таки прийти официально, вопрос личный, да не совсем. Каюта у капитана просторная: кабинет и спальня, все равно бабушка будет в рейсе с ним, так, может, не стоит оформлять на нее билет? Сидел в приемной, думал, как лучше спросить, и слышал ответ: «Значит, сэкономить решил на родной бабушке?» В чем, в чем, а в жадности упрекнуть Адама Васильевича было нельзя, и Наташа недели две назад купила билет, просто не мог он найти другого повода поставить в известность начальника пароходства, что берет в рейс бабушку. «В детстве пообещал», — такому если кто и поверит, то без одобрения: смотри, какой исполнительный. Но вообще-то лучше всего говорить правду. На правду подлинная причина бабушкиного путешествия была непохожа.
Кто-то вызвал начальника и выручил Адама Васильевича. Начальник вышел в приемную:
«Что-нибудь срочное, Адам?»
«Нет, — ответил он, — завтра уходим, пришел попрощаться».
Хорошо, что начальник спешил. Это «пришел попрощаться» жгло потом до самого вечера: просто подхалим какой-то. Кто это сидит под дверями, ждет приема, чтобы попрощаться?
Утром он разобрался, зачем ходил к начальнику. Хотел избавиться от разговорчиков в команде. «Начальник управления поставлен в известность» — вот такая ему нужна была официальная фраза, чтобы чувствовать себя свободно, а если уж совсем начистоту, то не стесняться бабушкиной старости.
На судне Адам Васильевич не просто менял свои привычки, он преображался. Всех членов команды, даже Зинченко, называл на «вы». Не позволял себе расслабляться или, того хуже, напускал строгость, но сейчас они были на берегу, и Адам Васильевич спросил Брагина с мальчишеской подковыркой:
— Напишешь расписку или под честное слово договоримся?
Брагин сразу понял, на что намекнул капитан.
— Эх, Васильевич, мы же восьмую навигацию вместе.
Брагин не замечал, а капитан забыл, что рядом бабушка.
— И раз восемь, не меньше, я твои семейные дела утрясал.
Брагин махнул рукой.
— Перед таким ответственным рейсом испортить настроение! На лбу, что ли, для всех написать: женат, дети, супруга ревнивая?
— Это лишнее, сам на знакомство не напрашивайся, адреса в блокнот не заноси, дамочек мужскими фамилиями не кодируй.
И тут подала голос бабушка. Брагин замер, вид у него сделался такой, что это не старушка, а по крайней мере портфель в руке капитана или трап заговорил.
— Ты в его дела не лезь, — сказала бабушка, — он же не Митька. Зачем его конфузить?
Брагин недолго стоял истуканом, быстро свел концы с концами, сообразил, кто такой Митька, и понял, что за старушка.
— Пойду, — сказал он, — позвонить кое-куда надо.
До посадки оставалось еще добрых три часа, а пассажиры уже толпились возле теплохода. Геологи в выгоревших джинсах выглядели в этот час опрятными, умытыми, в свежих рубашках, без засохшей грязи на кедах. Они почтительно расступились, когда капитан и старуха приблизились к ним.